Солнечная Ева

Не знаю, как кому, но мне Закарпатье больше всего запомнилось запахом винограда. Стоял октябрь, и в каждом дворе висели над головой темные, тяжёлые, точно литые из одного куска гроздья, пахнущие духами.

Ещё запомнилась мне земля на убранных полях. Нагая, потрескавшаяся, почему-то рыжая, она точно отдыхала под нежарким солнцем, собирая силы для нового урожая. И по безлюдным полям мелькали только белые утиные цепочки, покачиваясь из стороны в сторону.

И ещё запомнилось мне Закарпатье улыбкой Солнечной Евы.

Её портрет висел на побеленной стене в комнате, где я жила. Я долго ничего не знала о ней, кроме того, что её зовут Евой. Каждый раз, когда я откуда-нибудь возвращалась домой, меня встречала вздувшаяся парусом холщовая штора и улыбка Евы на портрете.

Ей очень шло имя Ева. Наверно, такой была первая женщина, которой Господь Бог, сделав её из ребра Адама, вложил в улыбку кусочек солнца. И каждый раз, входя в свою пустую комнату, я улыбалась ей и говорила: «Здравствуй, Ева!»

Моя хозяйка старая, всегда одетая в чёрное, большей частью жила у дочери на соседней улице, и я почти не видела её. У неё был такой суровый и замкнутый вид, что я не решалась спросить её о Еве.

Но однажды, войдя за чем-то в хозяйкину комнату, я не удержалась и открыла толстый семейный альбом. И тут же увидела Еву. Кажется, весь старый альбом был пронизан её улыбкой. Вот она, девочка с белыми бантами в волосах, лёгкая, светлая, вся в предчувствии радости и счастья. Вот она, уже подросток, садится на велосипед, играет с котёнком. Вот она — барышня в длинном платье — в кругу подруг, а потом, на следующих страницах, вместо подруг появляются молодые люди. И последняя фотография Ева-невеста, с белой фатой на голове рядом с женихом.

В тот же день, специально подкараулив у колодца соседку, я спросила её о Еве.

Да, Ева была первой девушкой в Ужгороде. Нет, не самой красивой, я говорю, первой. Парни ходили за ней гурьбой, видно, чувствуя в её улыбке этот кусочек солнца. Изо всех она выбрала одного. Кто знает, был ли он действительно самым лучшим или Еве это показалось. Впрочем, с Евой любой мужчина стал, наверно, лучше, чище, сильнее. Они поженились.

Это было, когда по Европе уже двигалась к Востоку война. Скоро стуком кованых фашистских сапог она пришла в Ужгород, и звери в человеческом обличье, которые почему-то считали, что вправе судить, кто достоин, а кто не достоин жить на нашей планете, взялись за своё дело. На Запад потянулись эшелоны смерти. В одном из таких эшелонов ехали и Ева с мужем. Но скоро их разлучили. Молодой, сильный мужчина, муж Евы, не имел права жить, но должен был сначала отдать свою силу рейху. Как и многих других мужчин, его погнали в трудовой лагерь, и Ева осталась одна.

Нет, не одна. С ней был её ребёнок. Ещё никто не знал, про него, но Ева ежесекундно чувствовала его своим телом. Оно, раньше такое лёгкое, отяжелело, налилось новой жизнью и, несмотря ни на что, Ева верила, что она будет, и будет прекрасной.

Ведь женщина, которая носит ребенка, не может не верить в жизнь.

И когда к их эшелону подошли люди в белых халатах, отбирая больных, стариков и женщин с маленькими детьми, она доверчиво показала на свой чуть выступающий живот.

…Может быть, вечерело, и воздух был чист и прозрачен, как бывает вечерами, когда на светлом небе зажигается первая звезда. А может быть, было раннее утро, умытое росой, и лёгкий ветерок овевал усталые лица. Или, наоборот, было холодно и дождливо, и Ева, подходя в длинной веренице людей к низкому зданию, похожему на баню, с тонкими трубами над плоской крышей, мечтала после дорожных мытарств вымыться в тёплой воде и вытянуться потом в постели так, чтобы было удобно её кровинке… Но не было в этом здании тёплой ласковой воды. Закрылась за вошедшими людьми тяжёлая дверь, и эсэсовец в маске бросил в трубу баллон с газом.

Остальное докончили печи крематория.

Так погасла эта светлая улыбка. Не увидела света новая жизнь. И мир стал от этого беднее.

Милая Ева! Как не вспомнить о тебе в наши дни?