Часть 1: ДРЕВОВЯЗ
Пошли вятские мужики в город. В глухом месте выходит им навстречу детинушка. Говорит:
- А ну, стой! Скидывай котомки!
Мужики встали, котомки скинули. Детина все их сгреб, повернулся и не спеша удалился. Ну, в город идти больше не с чем. Пошли назад. Идут, старший из мужиков и говорит:
- Вот что значит – компания. Котомки-то отобрал, а побить – побоялся!
Из народного юмора.
Глава 1: Имя разбойника.
Я – разбойник. Сам я – мужчина в самой силе. То есть тридцати лет. Роста среднего, довольно сильный, довольно быстрый. Во владении ножом умел. Волосы прямые русые, глаза – серые, нос – длинный, большой и бесформенный. Маман говорила – это я подростком его все время ладонью ко лбу вытирал. А так или нет – не скажу. Ма у меня на язык остра и поддеть любит. И приврать может.
Ножом я бить научился, чтобы ответить, если нападут. Напали. Ответил. Да важного человека порезал. И погнала свора гончих за мной.
Из дому уйти пришлось.
Долго я разбойничать избегал. Жалко людишек резать. Живые же. Но жить как-то надо. На чужбине жрать охота. А что не пробую – не выходит. Товар толкал в коробейниках – не берут. Сказы складывал – слушают мало, платят того меньше. Батраком – спина болит. Приказчиком – хозяев страсть не люблю, хозяин мне слово – я ему два, он мне в ухо – я ему в оба! Ну, и пошел за ворота, а то еще собак спустят, и на нож их ловить приходится.
Для охранника я мелковат вышел. И умен слишком. Ну или не туп хотя бы. У них это не любят. Для хутора – слишком вкалывать не терплю, да вставать не свет, ни заря. Да приказы тоже. Для того, чтобы за плату биться – опять же, не люблю по головам бить да по своей получать. Пробовал в юности. Справился, оценил. Хватило. Расхотел. И еще не терплю, когда делают из боя потеху. Бой – дело жизни и смерти. Двое друг друга бьют. Калечат или вообще насмерть. Это можно. Нужно даже иной раз. Но нечего толпе зевак глазеть на это! Нечего свистеть и улюлюкать, издеваться и подзуживать. Тем более, что многие, если клинок вручить, да на них самих острие нацелить – в штаны насрут! Многие? Все! Те, кто убивать да умирать в бою умеют, на бойню не ходят глазеть.
Жрецы треплются слишком много. А если нет, и всерьез верят… Это страшно. Я не шучу. Страшно посвятить жизнь одному добру. Вести со злом вечную войну – причем вначале в своей душе. Может, у меня просто духа не хватило.
Стать артистом, шутом или скоморохом? Всякий норовит огрызком засветить. А то – пинка дать. Я же на пинок ножом отвечаю. Так что не стал и пробовать. Да и кривляться перед народом неохота. Нет, одно дело по молодости, на гульбе, да спьяну. А заработком это сделать – другое. Не мужское дело.
Петь? Я бы не прочь, да медведь на оба уха сразу наступил.
Чтобы целителем стать, я, верно, людей люблю слишком слабо. А чтобы наемным солдатом или убийцей – слишком сильно.
Вот так и не сыскал себе места. Как стало нечего жрать, да негде спать, я и озверел. Злой стал с голодухи. За нож и взялся. Пошел в лес да на большак. И ну грабить. Да и убить мог. Но мне все и так отдавали.
Так ходил я по всяким землям. Встречу в лесу кого, и говорю – а ну, давай чего есть, если жить хочешь! И нож в руке. Конечно, станет кто драться – убью. А не станет – не трону. Все заберу, кроме исподнего. Особенно – полушки да серебро (если повезет). Браслет там. Гривну – обруч шейный из серебра. Но это редко. Не богачи по одному пеше в лесу ходят. После говорю – иди, мол, к дереву. Идут. А то – нож в живот. Руки говорю, протяни. Протянет руки по обе стороны ствола – рябины какой-нибудь лесной, мелкой да горькой. Ну, я их покрепче и свяжу. Веревка-то с собой. Да и уйду. Но перед уходом скажу:
- Не ори. Услышу – вернусь, и горло-то перережу. Чтоб голосить нечем стало. А скажи мне теперь, кто сам, да где живешь и с кем. Я туда весточку о тебе подам. Родные придут – выпустят. Да не ври, дурак – себе же хуже сотворишь.
Ну, вот. Скажет он, кто сам, да откуда, да дом какой, да кто в нем. Ну, я пойду себе, на большак выйду. Коня-то у меня нету – пешком хожу. Встану у обочины. Жду. Как обоз идет – попрошусь, да пристану. Мне обычно не откажут – вид у меня, что за себя постоять смогу. А в дороге боец в обозе лишним не бывает. Налетит коли шайка, каждый с каждым сцепится, так один тесак и топор могут в крепкой руке целый бой переломить. Знаю – бывал.
Подберут меня, едем. А я встречного путника жду. Как увижу – слезу, да дам знак. Он встанет, я и скажу – мол, не в такие ли места едешь, добрый человек? Ну, или идешь. Он – еду, мол, в те самые. Или иду. Ну, я это и так знал – он на те места лицом повернут, не жопой. И говорю – а окажи услугу, Заверни вот в такой-то дом. Да скажи хозяйке – мол, сходи-ка ты в лес. А коли потеряла что – там и найдешь. Да не медли идти, а то сгинет потеря! Открыто-то не скажешь – мол, разбойник я, там-то мужа твоего связал, отца там или брата… Ну, все догадывались. Так и шло. И я при деле, и жрать чего есть, и душ не губил.
А драться со мной не больно кидались. Хоть и с дубьем я останавливал, и по двух-трех – а сам один. Видели – убью ведь. Я бы и впрямь убил.
Так шло все. Пока баба мужика найдет, пока домой приведет, пока гнаться соберутся – меня уже след простыл. Далеко я, догони поди!
Через какое-то время прослышал я – прозвали меня Древовязом. А еще – Суковязом. Вот выдумали. Ни к каким сукам я сроду не вязал – к стволу прямо. Первое прозвище мне нравилось, а другое – нет. Суковяз. Будто я собак на случку вожу! И чего так назвали – выговорить, что ли, проще? Не знаю.
Глава 2: Как Древовяз оборотня убил.
Сколь, веревочка, не вейся –
А совьешься ты в петлю…
Владимир Высоцкий
Не все, конечно, так гладко шло. Гладко совсем и в жизни не идет, а уж на разбое – тем более! Вот как однажды вышло.
Послал я жене привязанного весть про него. А жена мужа не любила. Пил тот, да ее лупил. Но она то втай держала. И вот, что привязан муж – узнала, а помочь – не пошла. И не сказала никому.
Мужик сидел-сидел – и день, и два. Пить-есть нечего, место глухое, развязаться не может. И стал пропадать. Стал от тоски смертной веревки грызть. Да зубы не те. Не грызутся. Только челюсть до боли натрудил, да рот иссушил вконец.
И вышел тут старичок какой-то из кустов. И говорит:
- Что, попался?
- Попался, куда деться, - мужик отвечает: Помоги, а?
- Нет, пустить – не пущу, ты вот если крест только снимешь, - дед говорит.
- А, да ты нечисть! – мужик ему: Не буду я крест снимать, катись-ка отсюда!
- Не снимешь, помрешь, - дед говорит.
- А зато душу не погублю.
Дед мелко так посмеялся и говорит:
- Смел ты, я это люблю. Помочь – не помогу, пока крест. Но не бойся. Ты крест на время сыми, рядом положи. Если что – всегда надеть успеешь. А я тебе такие зубы сделаю – веревки вмиг пополам.
Ну, мужик-то – Силан его звали – жить хотел, согласился. Зубами шнурок нашейный подцепил, головой подергал, да крестик скинул. Шеей до веточки дотянулся и повесил на нее крест свой. Ну, дед пошептал что-то, вокруг походил, да примстилось Силану – хвост у деда вырос, волчий, серый да толстый, и дед им машет. Сморгнул – нет хвоста, дед как дед. И глаза у деда огнем сверкнули – будто волчьи. А потом – и этого нет.
Тут Силан чувствует – во рту шевеление! И больно как! Кровь с губ закапала, рот горячим и соленым наполнился. И чует – зубы растут! Он языком провел – а они длинные и острые, как у собаки. Или волка. Смотрит – а вместо деда – бирюк огромный. Зажмурился Силан, головой потряс. Открыл глаза – а волк никуда не делся. Только в лес – шасть! А сам черен, и седая полоса по хребту. Тут-то мужик байки старые вспомнил, и Деда-Волка признал. Волчий Дед – он сам оборотень. И над всеми волками и оборотнями старший. И сила у него большая – куда там колдунам!
Силан испугался. И рот-то с клычищами новыми не закрывается. Потом смотрит – нет Деда-Волка. Стал веревки грызть, изгрыз, да себе пясти порвал с непривычки. Кровь с них бежала, да на землю текла тонкой струйкой. Стемнело, ни травы не найти, кровь унять, ни чего. И дорогу Силан потерял. Шел, шатался. Так и упал.
Нашла его бабка, колдунья лесная. Она травы прилунные собирать шла. Приволокла к себе, травы к рукам нужные приложила, кровь зашептала и встала кровь. Только без толку. Ночью запор сам пал, двери открылись, и пришел из лесной тьмы Дед-Волк. Да своих трав на раны Силана добавил. И стал Силан на лапы, оборотнем.
Я того не знал. Все как прежде делал. Привязал один раз грабленого, весть послал. А баба пришла – там труп. И горло волчьими зубами порвано. И следы не простые волчьи – а волкодлака. Другие они.
Неладно. Я сам не убил – а виноват. Как услыхал я о том – в тот лес вернулся. Забрал серебро – было у меня в приметном месте закопано. И пошел к кузнецу, чтоб нож оковал.
Тот нож с серебром взял. Стою я в кузне его, с наковальней рядом. Он сначала, вроде, так:
- Иди-ка наружу. Я один ковать буду, работа кузнецовая тайная – руны, духи, наговоры.
- Нет, глядеть буду! – я ему. Он осерчал:
- Я в кузне хозяин, делаю, как хочу!
А я ему:
- Слышь, хозяин, голосом не бери! Ты в кузне хозяин, а серебро – мое. Или по-моему – иль никак, заберу серебро, да пойду.
Он помолчал, и говорит:
- Так у меня серебро-то, а ну, не дам назад?
А я ему:
- Сам возьму.
Он:
- Так я крепок, и не один, а ну, подмастерий кликну?
Я:
- Так и я не один, с другом верным. Знаешь, что за друг?
- Да один ты, - кузнец говорит. А я:
- Нет, не один. У меня друг – с ним говоришь, да он не отвечает. Гостей моих не привечает. Да уж в помощи не откажет, пока цел – надежней нет! Тебе друга звать – а мне ближе брать. Тебе кричать – мне рукою хвать! Ну, не угадал?
Кузнец молчит, моргает да лоб морщит, культяпка бородатая. Тут я полу у плаща откинул, да он нож-то в ножнах на боку увидел. Смотрит тупо. А я и говорю:
- Не кличь, кузнец, подмастерий. Мне взять ближе, чем они прибегут. Я-то из тех, кто не повар, а нож чей – долог. Смекаешь? Так что куй – знай, свое дело справляй. А разбой тем оставь, кто в нем мастак.
Помолчал он, да и говорит:
- Ладно.
А я ему:
- Ладна-то теперь мало, клянись на клещах с наковальней!
Ну, он помялся – да поклялся. А уж такой клятвы, да при огне, кузнец не порушит – не то огонь отомстит, к работе негодным сделает, или насмерть пожжет. Ну, кликнул он подкузнецка, отковали они, а я глядел, как серебро мое в дело идет. А то отвернись – серебро сопрет, а вместо - олово начистит. Тут мне и смерть – оборотню-то от олова ничего не станет.
Потом заплатил я, нож забрал. Кузнец мне на прощанье говорит:
- Ты говоришь – не разбой лесной, сказитель прям! Тебе бы не по лесу шалить, а сказы говорить. Верь, с добром говорю. Лесное ремесло неверное. Сгинешь. Сколь веревочке не виться – а петлей завьется.
А я ему:
- Да пробовал я. Говоришь легенды – совсем мало денег дают. А как нож покажешь – мне и не откажешь!
С тем и ушел.
Устроился я в том лесу на ночлег под кустом, в одеяло завернувшись. Но не спал. Ждал. Глухой ночью треснуло в кустах. Я не шелохнулся, только нож под одеялом сжал покрепче. А сердце стучит! Гляжу через дырочку в одеяле наружу – ни зги не видать, темень. Ну, я глаза закрыл, слушаю. Я так всегда делаю. Так лучше слышно. Слышу, поближе треснуло. Потом зашуршало. И тут дунул ветерок. Деревья зашелестели. А на меня зверем запахло! Это Бог помог, за то, что не душегублю. Как зашуршало рядом совсем! И в землю «дук», тяжко да мягко. Кто слыхал, знает – зверь так с прыга наземь припадет. И ударило сильно в грудь, дыхание сбило. И тяжесть на меня навалилась. Что-то твердое сунулось, выпятило шерсть. Затрещало одеяло – его рвали. Рык звериный над самым ухом. Но я не будь дурак. Как ударило, так перед лицом поднял сбитый в ком толстый шерстяной плащ. В него волчина и вцепился. Я же вмиг левую руку из-под одеяла высунул – и к боку его морды. И за ухо – хвать! И к земле.
Он как рванет – чуть по земле меня не поволок! Но я сжал крепко, аж он завизжал и заскулил. А еще бы! Его выпусти – так он скор, порвет на куски. А если и нет – один укус, и я сам, как он, волком стану по лесам бегать. И если зверь уйдет – худо: как с местью-то?
В общем, не вырвался он. Я одеяло с себя сбросил, половину правой рукой на волка накинул. А левой за ухо тащу. Голову его к земле пригнул – аж зубами скрипел от натуги. Мышцы на руке с плечом задубовели все. Так уж зверь назад тянул. И рычал жутко. И глаза рядом зеленым пылали – как огромные светляки. Только злоба в них – душа леденела. Но я превозмогся. Хотя от лютости пальцы не хотели оружие держать. Чужие делались, как деревянные. Да, с оборотнем драться – это не селян грабить. И зачем ведь мне это? Спроси – не отвечу. Да только знал я – не сделаю этого, и человеком себя чувствовать не буду. Так, человечишкой. И не жизнь у меня будет, а житьишко.
Правой рукой замахнулся я вдоль земли, как умею. А нож в ней держал, острием у к мизинцу. Да с колен и засадил зверю в брюшину. Где бочина помягче, да ребер нету. Нож мой хорош – длинен, остер, кован, хребет-обух крепок. Как завизжал волк! Нож в бок его на всю длину ушел. Легко, как в воду. Крепко ножом бить я учен.
Тут-то он вырвался. Да не ушел далеко. Заскулил, ко мне шатнулся – глаз горит! А шерсть на боку, там, где нож попал, вспыхнула. Полыхнула рудо-желтым огнем, как сухой хворост на рдяных углях. И заблестел нож боевой в моей руке. Весь клинок в темно-красной блестящей волчьей крови. По холодку ночному парит. И выпятился серебряный узор сквозь кровь. Не зря я к кузнецу сходил, да.
Так, ко мне волчина – а бок горит. Я попятил, нож выставил. Слежу, как не прыгнет ли? И тут глаза у него погасли, лапы подломились. И пламя угасло – будто кто задул. Темно стало враз – хоть глаз коли. Упало вроде что во тьме. Мягко так. Я левым локтем горло прикрыл, сам зажмурился. Нож назад на отлете держу – пырнуть, если что. Страшновато тут мне стало, хоть и бывал я. Тьма, оборотень рядом, жив ли, нет ли. И не видно. Ноги не гнутся, а прошел кое-как туда, где кусты быть должны. Не доводилось мне до того с оборотнями драться. А впервой – самый страх. Ногой я во тьме попинал. Чую – попал, да захрустело. Ага, хворост кучей. Я его засветло припас. Присел на корточки, кресало с пояса добыл. Ширканул об нож, искры сыпанули – как солнце ослепили, и желтые такие ж. Трут в хворосте сразу занялся, потом – и сам сушняк. Поляны кус осветило, огонь больше – рыжий свет шире, тьма из черной – серой делается, в стороны убирается. Листья кустов над костром от жара зашелестели. Но оборотня нет – ни живого, ни мертвого. Взял я сучину горящую, пошел в темноту. Нож наготове держал. Но чуял – не надо уж. И страх исчез. Был бы переверт жив – уже бы напал, или сбег. И я б услыхал. Ан нет. Тихо. И точно. Зарыжело в папортнике тело голой кожей. Мужик лежит. Голый, в чем мать родила, только грязен, в мусоре лесном весь. Волосы – спутанные, колтунами, и серые, как сталь. Вроде седых. Но не седые. А на брюхе слева – ожог чернеет, как от каленого железа, ладони на две вширь, как не больше. И в середине – узкая рана колотая от ножа. Перекинулся, когда умирал, в того, кем родился.
Тут же следом я ему голову топором отрубил. Топор-то был у меня. В бой я его не взял. Попусту на волка топором махать – больно он скор. И от ножа-то два из трех уйдет. Потом вырыл я могилу. Поглубже. Хоть и устал, и употел, и исхаркался весь, и отдыхать садился. Зол я был на этого волка – больше, чем когда мы друг дружку убить хотели. Не люблю я спину надрывать, бесит просто! На пол-леса материл его, про осторожность позабыв. Так озлился, что плевать стало, кого еще могу накликать. Вот выйдет оборотень – прям лопатой бы этой и забил бы! Ну, когда ты таков, никто к тебе драться и не лезет, хоть он вурдалак, хоть дикий куяк.
Бросил я оборотня на брюхо во тьму на дно ямы. Закопал, затоптал и заровнял. Остатнюю землю по кустам раскидал. А место палой листвой и травой заворошил. Умаялся, жуть. Уж светать стало. Тут я лег спать, да и проспал весь день. Встал только по нужде. Да воды испить. Как копал, почти все выпил, два глотка на дне баклаги плескались. Ну, горло сухое смочил – и опять в сон повалил.
Когда я проснулся совсем, смеркалось. Вершины деревьев алели от заката, под кустами залегла тьма. Тело ломило, но дело я сделал. Спустился в овраг, к ключу, напиться. Вода – лед, зубы заныли. После пошел я к деревне, откуда мужик тот был. Оборотня я не зря так прятал. Нельзя, чтоб труп колдунья нашла. Подымет – хуже ожива, чем битый волкодлак, нет! И по следу моему двинет. Оборотни – они и после смерти мстят, не прощают. Натура такая.
Вышел я к деревне. На опушке в кустах посидел, к дереву привалясь. Глухой поры ждал. Да от работы отдыхал. Все бы хорошо, если б не зуды-комары. Как стихло все, сходил я в деревню. Псы лаем заливались! Чуяли, с чем иду. Но я задами пробрался – деревня была неогорожена. Восток среднего Лесокрая – он мирный. Нашел дом, что мне мужик обсказал, мной связаный, да волком потом убитый, как свой. Да подкинул под дверь входную голову оборотня. Как выкуп. Сестра его по волосам узнает. И вещи убитого того я под голову подложил. Да от себя добавил. Хоть моя заначка от того и похирела. Да честь дороже.
Честь я всегда соблюдать хотел. Не убить, если только не край. Хоть уже и хотелось. Так ведь проще. Чик ножом – и все. Мертвый смолчит, кто его убил. Погони не будет. Но я крепился. Все разбои по пути этому идут, душегубы делаются. Я не хотел.
Глава 3: Ожив и душегубы.
Впрочем, и то не без опаски. Ну, если всех порешать, кого грабишь. Была со мной одна история.
Вышли одни мне навстречь на лесной тропе. Я нож и топор достал. Прищурился и стал ждать. Всегда любил на-брос бить. Кто на тебя бросится, сам на нож и наденется.
Они меня полукругом обстали. Было их семь. Потом один, усы рыжие, глаз узкий, щеки темные оспой биты, говорит:
- Э, стоять.
Они встали. Этот спросил меня:
- Кто таков есть? Сдается, не прост топтун или говнокоп!
«Топтун» - путник, «говнокоп» - крестьянин. Знал я этот говор. С юга он, из Тионы. С каторги. Туда тионцы всех бросали. И ругов с лесов, кто воином с ними бился, да в полон попал. И воров-душегубов да прочую нелюдь. Кто живой оттуда выходил – а редко бывало – не человек был уже. Только обличьем. А сам – нежить, одной кровью людской сытая.
У всех семи в руках оружие было. У кого – короткое копье с огромным наконечником, как меч широким. Палица, усаженная остреными гвоздями. Кистень на ржавой цепи. Топоры. Большие тесаки. Длинные, крепкие. Но потертые. Часто в «деле» бывают. А сучья ими рубить – малы, еству нарезать – велики. Такими только скот резать. Или людей.
Я сказал:
- Я – Суковяз.
- А слыхал о тебе, - хмыкнул главный: Я – атаман. Ты не дурак. И не трус – столько время один потрошил. Ну, крови разве боишься. Но это хрень. Научишься. Желторотые учатся. А тебе проще. Думается, убить тебе случалось.
А глазом меня сверлит. Пустым глазом и темным. Как мертвым.
- И что? – я ему.
- Со мной пойдешь.
- Зачем?
- Я тебя к себе зову!
- Обойдусь.
Шайка зашевелилась, на шаг подвинулась, ухмылясь да скалясь. Я подобрался. Атаман тоже двинулся, плечами шевельнул, щекой скосил:
- В этих лесах я главный. Щипешь – со мной. Нет – башку на ель, а труп в болото.
Как железом проскрежетал.
- А если я пойду? – говорю. Не хотел я ни душегубом стать, ни с семеркой ухорезов драться: Лес большой. Я к месту не привязан. Уйду – и не увидишь больше меня в своих краях.
Подумал он. Понравилось ему. Наверно. Что я спокойно держу, не грожу. На рожон не лезу. Да вот и лес его признал. Говорит:
- Ладно. Видно стать будет. Для началу – в гости зайди. Понравится, может – уходить не захочешь. Сам думай – что можешь-то? По крохам стрижешь. А мы обозы потрошим! Побольше получишь. Хабар делим честно!
- Ну, пойдем, - сказал я. Зря. Не подумав. Только знал – откажи я, и он знак даст – напасть. Кучей набросятся. Я свое умение знал. Как и край его. Не думал, что одолею.
Пошли мы лесом. Потом – овраг, за ним – болото. По гати выбрались на островки. Там за чащей, с виду непролазной – засека. Несколько землянок. Шалашей побольше. Костры дымили. Вокруг люди. Кто просто слонялся. Кто – у костра сидел, ел, пил, трепался. Оружие и одежку чинил. Кто-то заунывно пел. Кучка – играла в кости. Из шалаша торчали ноги в потоптанных башмаках. Спал видать. Или помер. Но скорее, спал. На меня посмотрели, иной раз и долго. Но – лениво. Видно, всем было плевать. Разбойнички бывалые. Чужих не боялись. Привыкли, видать, рядом со смертью жить. И к крови не жадные. Напились уже. И не трепали их давно, значит. Крепко осели.
Атаман, слова мне не говоря, ушел. Куда, я и не приметил. Искать его тоже не стал. Я не опоек, а он мне не мамка. Походил я тут. Оказалось – остров. Болото отовсюду. Никто за мной не следил. Но путь был один – гатью. Около скучал караульщик, ковырял в носу. Сидя на потертой шкуре, брошенной на кучу лапника. Рядом совна валялась на древке в полтора роста.
С острова я пока рвать не попробовал. Раз я тут – решил узнать, чего да как. Залез в кусты. Густые такие. На другом краю от гати росли. Пробрался потихой. Вылез позади нескольких шатров. Добротных таких. Из нетертых шкур. И больших. Услыхал голоса. Прислушался. И узнал атаманов. Подошел к стенке поближе. Огляделся – никого вроде. Стал слушать. Слыхать глуховато было. Но слова разбирал.
О всяком говорили. Главное – навострил я уши, как свое имя услыхал.
«А Суковяз чего?» - спросили в шатре. «А чего?» - ответили ему: «Как со всеми. На дело пойдет. Кровью повяжем». «А не восхочет?» «Ножом по глотке». «Дык ты вроде, говорил – пусть валит?» «Спятил, Балта? Он остров знает. В болото!» «Да. Эт ты, ватаман, прав. Не подумал я».
М-да. Я тож не подумал. Ушел в кусты. Пока не приметили.
Бежать надо отсюда. Или в душегубы идти. Безопасней всего – сходить в набег. Перерезать глотку паре бедных обозников. Да самому беречься. Можно, конечно, схлопотать топором по башке или стрелу в грудь. Но вряд ли. Такое бывает по лихости глупой. Или по пьяни. Если стеречься – редко.
Успокоятся разбойнички, как я с ними схожу. Вот на другом набеге – и уйти. Ночь, свалка. Если атаман кого и приставит – под шумок по-бырому «на пыр». И в чащу. Найди-ка попробуй. А потом – обходить места эти, да и все.
Но тут злость меня взяла. Да кто таков этот атаман. Чтоб я людишек ради него бил?! Для себя не стал. А для него, рожи поросячьей, буду? А вот уж хер. Дергать теперь же.
Вылез я из кустов. Еще по стану пошатался. Вечерело. Зудели комары. Я присел к костерку. Ничего не спрашивая, дали мне каши в миску. Потом плеснули жидкого пива. Темнело. Я облизал миску и в сумку убрал. Тени длинели и синели. Кусты в сумерках расплывались, как клубы дыма. Солнце блестело сквозь листву густо-медовым. Потом и вовсе скатилось за стволы. Небо покраснело. С болота тянуло холодком и сыростью. Между верхушек деревьев синева неба в сталь ушла. Топь будто дымила. С нее стали наползать полосы серого тумана. Квакали лягушки. У костров лениво балакали. На меня все так же не смотрели. В разговор я не лез.
У корней деревьев стала собираться тьма. Огонь делался все ярче, а вокруг – все черней. Отсветы на бородатых лицах краснели.
Тревожно мне стало. Я встал. Размял ноги. Прошелся. Отошел от костров на край. К камышам. Посмотрел на болото. Придавил на щеке комара. Место было тоскливое. Но тоски никакой я не чуял. А вот тревогу – да. Я посмотрел на окровавленную ладонь. У, насосался, кровохлеб поганый. Огляделся. Нет, никто не смотрит. Но я себя знал. Тревожил неспроста. Шла беда. Но кто? Разбойники? Нет. На хрен я им. Атаман? Тоже нет. Он все решил. И вряд ли передумал – не с чего.
Я еще раз посмотрел на болото. И ощутил еще сильнее. Похоже, беда шла оттуда.
Я приготовился. И стал ждать.
Совсем темно стало. Разбойники, выпив, пошумели. И спать улеглись. Я услыхал треск хвороста. Тяжелый кто-то ломился через болото. Хлюпал, плескал. Я попятил к здоровому дубу, под-за корень залег. Затаился в темноте, к земле припал. Оружие наготове. И потом заверещал кто-то. Так курица верещит, если не в один удар ей голову режут. Я и голос-то не сразу узнал. Атаман! Быстро смолк. Однако пьяные пробудились. Повставали. Ворча, факелы зажгли. Хоть пошатывало их, а споро сделали. Разбои, все ж, не бухие мужики.
Тут меж костров мужик вышаркал. Подошел к одному, за голову – хвать, рукой – дерг. Только хрустнуло, и голова – набок. Видать плохо было – туман, костры пригасли, угли, считай, одни рдеют. Так, тень какая-то. Разбои зарычали, накинулись скопом со всех сторон. Кто кистенем хряснул. Кто – топором, ножом длинным ткнули, дубиной наладили. А то и не упал. Я аж застыл, и волосы у меня впервые в жизни дыбом встали. Мужик-то чужой одного за пясть – хвать! Тот верещать – слышно, как трещат косточки. А чужой подтащил к себе поближе. Хвать за глотку с другой руки. Да и вырвал. Сзади разбой его топором рубанул. Топор глубоко в черепе завяз. А чужой к разбою повернулся. У того и рукоятка из руки ушла – пальцы враз ослабли. Замер разбой – у человека топор в голове, а он – на ногах. Затрясся весь душегуб. А чужак ему кулаком в ухо – так тот в темноту и улетел. И полголовы вмял, как медведь лапой.
Разбои того не видели. Не поняли. Они ж при факелах только. Думали – боец просто. Так он человек десять один за другим убил.
Я в бой не лез. Сначала вроде чуть было не подался. А потом опомнился. Силой меня сюда привели, хотели жизни лишить, если не покорюсь. Никто они мне, чтоб с ними против чудища драться.
Разбои же тогда уже все проснулись, орали, как резаные. Накидали хворосту в огонь, костры вздули. Кучей сбились, у каждого – факел и оружие в руке. Тут чужой на свет как вышел. И увидели все – не живой он. И голова порублена, а крови нет. И сам серый какой-то. И идет не как живой – ноги волочет, и как дергается. Будто пьяный кукловод на ярманке его, словно куклу, за веревки тянет. Ожив, словом. Мертвяк вставший.
Сам-то я, как мертвый делом занялся – убивать, так я – к гати. Караульного там уж не было, конечно. Я длинную орешину срубил. И, щупая вперед себя путь, побрел через болото. Как мог, быстро. Отойдя подальше, достал припасенный факел. Воздух был – одна вода. Все пальцы сбил, пока огонь зажег. Трещал и чадил факел, но свет давал.
Не по себе мне было. Но я шел, зубы стиснув. Будет в болоте еще мертвяк – тут мне и конец. Убить его нечем. Деться с тропы некуда. Только в топь. Но я лучше в бою сгину, чем медленно засосусь болотной жижей.
До пояса был я насквозь снизу от воды и грязи. А сверху – от пота. Но дошел до суши. Отошел от болота подальше. Скалу нашел. Залез на нее. Чуть не сорвался в темноте. Но спать внизу, где мертвяк. Я не мог. А ноги просто дальше не шли. Разулся я, штаны снял. Ноги вытер. В одеяло замотался и лег.
Уснул нескоро. Да и спал тревожно. То и дело просыпался. Лес неспокоен был. Ветер шумел. Стволы скрипели. Далеко крики доносились. Несколько раз хворост под скалой трещал – человек или зверь чащей ломился. Я сжимал топор – ударить, если ко мне кто влезет. Но обошлось. Светать стало. Посерело. Я от утреннего холода проснулся. Одеялом обвязавшись, хворост собрал. Лицо росой протер. Напился, развел костер. Согрелся, штаны просушил. От сухой грязи их отбил. Оделся да пошел подальше из этого леса.
Дальше я по рассказам знал. Как разбои ожива познали, тут-то бежать и кинулись.Всю ночь в лесу, как слепые, ломились. Это кто в болоте не утоп. Три тропы скрытные под болотом с острова вели. Но с перепугу не все на них попали.
Кто шею себе не свернул, на рассвете до людей добежали. В ноги пали в первом же селе. Мол, разбои мы, берите, вяжите, судите, только в лес не гоните! Мертвяк в лесу ходит и всех гробит. Ну, их повязали, послали к огнищану, управителю кнезову. Тот гирдов прислал, те пришли, в селе стали. В лес не пошли. Как мертвяка найти, где? А ночью сам, гля, по следу придет. И точно, пришел. Гирды ждали. Сразу огня запалили – все светло, как днем, стало. На рогатины приняли, как медведя. Да со всех сторон. Ожив ворочался, скольеко-то древков изломал, но в него еще вогнали. И ну бердышами рубить. Руки-ноги иссекли, отлетели те. Пал он. Ну, уж тут смолой облили и зажгли. Он еще ползал, а на него смолой все плескали, да дров валили. До свету так. Уж к полудню сгорело все. В горячем пепле только несколько кусков костей нашли обугленных. Те кости потом в кусочки нарубили, да каменными жерновами смололи. Потом муку дали вершникам на лучших конях. А те вскачь – к большой реке. Торопились, чтоб при солнце успеть. А то мог из костей убийца-призрак явиться. Успели. На закате с высокой кручи мыса развеяли пепел над рекой. Огонь и вода ожива одолели, не пришел больше. И жернова те в омут бросили.
В рассказах же узнал потом – ожива подняла мать одного селянина. Атаман его своей рукой зарезал. За ним тот и пришел. Первого в его шатре и задавил. Как мертвяк руки на глотку ему наложил, атаман проснулся. Но только и успел.
Ведьму потом сжечь хотели. Да дом пустой стоял, когда пришли. Сбежала ведьма. Дом один и спалили.
Глава 4: Костер для волка.
Вот такое бывает в разбойной жизни. А чему дивиться? Кто дома на печи, того некому случи. А разбоем – ходишь везде. По местам разным. Глухим-всяким. А нежить да нелюдь – она те места любит. Вот и встретишься. Ну, и живой останешься, чтобы вспомнить. Разбой-то все лучше в бою, чем мирный. Селянин там. Кто по пьяни невесть куда взбредет. Или мальчишка – по глупой удали. Да перед девченками похвастать, или чтоб сверстники трусом не назвали. На спор, значит. Они, конечно, тоже кого только не встретят. Ожива того ж. Только рассказать о том уж не смогут. Только косточки их о том поведают, как путник на них по весне наткнется. Сам не раз натыкался. Вздохну, косточки ногой поворошу – да дальше ход. Грустная у костей история, и короткая. Был, мол, человек, забрел – да сгинул. Ну, поймешь по одежке – кто. Да по костям – как убит. И только.
Хотя, не только в глухоманье невесть кого встретишь. Вот был случай у меня.
Встретил я мужика одного. Селянин как селянин, с виду-то. Я его ножом стращаю, а он как кинется! Прямо на меня. И рычит, что зверь. Я его в брюхо – пырь. А он изогнулся, извернулся, нож мимо бока прошел. И хвать меня зубами в запястье! Больно так, я чуть нож не упустил! Чую, зубы кожу рвут. А он рычит. Башкой мотает, руку мне рвет. И глазами исподлобья сверкает не по-людски. Я руку к себе тащу, нож уж в траву канул – не до него мне. Кое-как я руку у него отнял. Запястье все рваное, кровища течет. Я кое-как левой рукой топор из петли на поясе достал. Машу по нему – все мимо. А он кидается. Я уж не убить – отмахаться бы, да уйти. Да он не отстает. Зубы щерит, кровь моя на них. Тут и я злом взялся, пригнулся, сощурился. Метить стал, чтоб достать, да покрепче. Ну, не успел он с одного прыжка уйти. А может я угадал. Наперед ударил. В драке, оно так бывает – руки-ноги как сами все делают, ты и думать не успеешь.
Достал я его. Плашмя, крепко, к голове сбоку приложил. Я ладонью почувствовал, как кость подалась. Но он на ногах устоял. Только замер на миг. Но я ждал того – ясно. Что не прост человек. Куда крепче. Я сверху замахнулся как следует, да как хвачу со всей силы по маковке! Обухом. Так топор повернулся. Тут уж он на колени – хлоп. Я ему тресь раз, да еще – не жалея. Сдохнет – так сдохнет. Такого крепа только как следует обеспамятить можно. Но лезвием я не бил. Вот стало любопытно – что это такое попалось мне?
Ну, оно лицом в траву сунулось. Другой рукой и зубами я кое-как перетянул рваное запястье тряпицей чистой. Я с собой всегда ношу. Посмотрел на лежащего, да думаю – а ну тебя на хрен! Узнавать еще. Раз – руку порвал. А другой – глотку распорет. Примерился, шагнул к лежащему. И топором по затылку – хрясь!
Ну, и отдало мне в руку! Не как по камню, а как в дерево ударил. Твердое. Как дуб. Только втрое тверже. И на башке – ни следочка. Я стиснул зубы, снова рубанул – в полную силу. Ничего! Тут уж я сотрясся внутри. Присел быстро – тут ни мига терять, а то – очнется. Нож вытащил, другой рукой за волосы густые надо лбом голову кверху рванул. И лезвием по глотке – хвать! Как надо резанул. Тоько опять – словно по дубу. И не порет, и крови ни капли. Вот сука, думаю. И что делать? Бежать, что ли? Нет. Приволок его к осине, руки веревкой связал по сторонам. И другой – ноги. Как людей вяжу. Силки-то с собой всегда.
Только отошел, пот со лба утер – пока волок и вязал, и на то мига не потратил – как зашевелился этот чуж. Голову поднял, глядит на меня. Глаза – что две свечки. Зубами заскрипел, из пасти слюна показалась. И зарычал. Глухо так, злобно. И говорит:
- Что, пес, вышло у тебя? И не выйдет. Не возьмет меня железо-то! Ух, погоди, луна будет – встану на лапы. Я тебя, пса, не прощу. Хоть куда утеки – не сойду со следа. Сегодня я твоей крови отведал. Другой раз – всю выпью, глотку порву!
Оборотень, ясно. А чем его? Серебра нет, как на грех. Нож свой, каким я зверя порешил, и Волкобоем прозвал, утратил я. В трактире заложил. На нем серебро было, а мне во вьюжень согрева не нашлось. Ну и стола, конечно. Я еще трактирщику сказал: «Нож вернешь, смотри! Не продаю – а в заклад». Ну, он кочевряжиться. А я ему: «Смотри мне, собака. Неохота мне нору другую искать. Но будешь несговорен – уйду. А трактир твой – дымом пущу!» Поглядел он мне в глаза. Сверкнул я взглядом. Как тем, кому резать обещал. Захлопнул он пасть. Передумал людишек звать. Поторговался, но без души. Видно было – боится. Сговорились, что весной принесу залог за кров и питье с закусом. «Хитрить мне, пес, не вздумай!» - я ему напоследок. Вот и шел теперь к схрону, чтоб серебра добыть и Волкобоя из залога выручить. Да вот, налез некстати.
Что ж делать-то? Пришлось сесть, лоб наморщить. И придумал я. Побежал в деревню. Она недалеко была. Говорил же – не безлюдье совсем. Там говорю мужикам – поздорову, мол, вам. Они – и тебе, мол, не хворать. Ну, я:
- Странник я, люди добрые. Лесом шел, так кинулся на меня мужик незнамо откуда. Как зверь грыз. Загрызть хотел. Изловчился я, одолел и связал. А толку нет – топор не берет его. Всем миром идти надо, дров набрать да сжечь! Да торопиться до заката – он на лапы стать грозит!
Тут мужики вмиг пацанов отрядили ногой босой да скорой. Быстро собрались. Не один год у них волк-людоед детей да баб грыз. И говорили – что оборотень. Они мне:
- Идем, кажи сукин сына!
- Да я ж ранен, куда я с вами пойду-то? – я им: Вон там и вот так, лес-то ближний, не заплутаете!
А они: Э, нет. Иди с нами. Биться с ним не заставим, сами забьем. А показать – покажешь! Не то – вон солнце, за деревья уж нырнуло. Проваландаемся до темноты, его ища. А там он на лапы – скочь, да сам нас найдет… Тьфу-тьфу!
- Да я ранетый не дойду!
- На руках донесем.
Согласился я. А куда денешься? Не хотел идти – вдруг да оборот скажет, как я грабить его пытал? Но пришлось. Мужики и впрямь выбрали две пары парней, поздоровей и помоложе. Сладили носилки из жердин да досок. Даже шкуру какую-то на доски кинули, чтоб мне зад не занозить. Меня – на носилки, их – на плечи. И к лесу рысью. Да, думаю, грабил я крестьян. Но верхом на них до сей поры не ездил! Даж забавно.
Ну, говорю им, куда идти. Прибегли мы на тот пролесок. И что вижу? Сидит тот оборотень как сидел, привязан. Но без штанов! Уж смерклось, и в полумгле под кустами его голая задница светит-белеет! И матерится он злобно да крепко.
Тут мужики факелы запалили, что с собой взяли. Он на них глазищами как – зырк! И засверкал. Они даром, что толпа, аж закоченели. Но быстро оправились. Заворчали, да к нему. Обступили. В руках косари да топоры, тесаки, цепы да вилы.
- Что, волчок. Попался? – говорят.
- Что вы, люди добрые, какой же я волчок? Я ж Дамоха из Сбруевки! – оборот им хитрый голосит.
Тут староста кряжист и пегобород, ко мне повернулся:
- Слышь, путник. А чего он без штанов-то?
Ну, тут разорались молодые:
- Ты с ним чего делать хотел?! Ха-ха-ха-ха!
- Отплатить он, ясно-к, оборотцу решил! Невинность ему порушить!
- Да только с другого краю! Хо-хо-хо-хо!
- Ну, мужик, ты и хват! Убить не смог, дык, эта… опозорил!
- Да бедну животину спускать можно! Чай, сама со стыдухи се ныне горло перегрызет!
- Иль башкой об дуб убется! Я б точно убился!
- А ты, странник, слышь, коли так приперло-то, к нам бы зашел! Девки-т у нас есть того, неприголублены!
- Они, правду молвить, на рожу не того… черти на них горох молотили! Но для тебя люба красотка. Коль на оборотня-то позарился!
- Гы-гы-гы-гы! Так што, эта. Заходь! Только вот парня-т не обешшаем!
Ржут в голос. Молодые, известно, им бы только поржать на что – и славно. Зыркнул я на них. А попадись вы мне, ребятушки, в лесу. По один-два, а то всем скопом. Смотрел б я тогда, как бы смеялись вы!
Вслух, конечно, иначе отбрил:
- Эт вам, соплянам, такое друг с другом по баням в последнюю смену творить! – говорю: Коль девка не дает, а рука устает! Я – в годах муж. Мне не пристало. А отчего он голозад – того не знаю. Уходил – одет был, волчий сын.
Часть парней ржать перестала. Смотрят нехорошо. Они, вишь, над чужим-одиночкой потешить решили, а он вон им как. На них же насмешку повернул. Ниче-ниче. Позыркайте мне. Знать будете – чужой, он тож всяк бывает. Хоть и один, а в обиду не даст. Не боюсь вас. Хоть бы всей толпой щас бросились – положат. Конечно. А и вы меня попомните. Не в одном-двух доме помины справлять будут. В полдеревне.
А кто из молодых попроще, по-прежнему заливаются, за живот держатся, по коленям себя ладонями бьют да слезы утирают. От смеха.
Тут оборотень орать начал. Как я опас и имел. Смех парнячий перевопил:
- Што этого душегубца слухаете! Разбой он! Грабить меня восхотел, а связал, чтоб погоню я вослед не наладил! Человек я, вот крест, не волк никакой!
Староста мне взгляд подарил неласков. Говорит:
- Что молвишь, путник? Разбойник ли есть?
Тут и самые смешливые стихли. Глядят со всех боков. Ждут. Я глазом туда-сюда рыскать не стал, как делаешь, если бежать куда ищешь. Думаю – че говорить? Не сознаться? Благо, не взял я у оборотня ничего. Не до того было. Не. Не поверят, вижу. А в одном не поверят – и в другом тоже. Отпустят еще оборотня. Он их вместе со мной схарчит. Будь что будет – правду скажу. Глядишь, как-нито и выверну. Тряхнул я головой:
- Да, разбойник я. Древовяз зовут. Слыхали, может. Добрых людей зря я не губил. И этого грабануть хотел. Только лжет он. Кинулся он на меня. Руку рвал. А зубы острые. Зверьи. Хочите, повязку размотаю – глядите. Волчий-то зуб всякому знаком. А у него, вон, кровь на бороде запеклась. Не догадал стереть. Моя то кровь. Да и вещи все при нем. Иначе будь – с чего б я его не ограбил? А к вам-то зачем тогда пошел? Хотел бы убить – небось, хватило б духу самому ножом горло полоснуть. Хоть и не в моем обычае.
Смолк, жду. Из молодых кто-то:
- Тебя ль еще Суковязом кличут?
Тьфу, думаю. Привязалось имячко. Но не отпираюсь. И так зовут, говорю.
Староста говорит:
- Пождем темноты. Увидим, станет этот вот волком, али нет.
- Да н же всех нас погрызет! А не всех – так самого-другого – и в лес уйдет, - я ответ даю.
- Это так. Ты, Древовяз, никшни пока. Думать будем. Бежать не станешь?
- Не-а.
- Слово дашь.
- Даю. На ноже клянусь.
- Ладна. Вязать, коли, не станем. А солжешь – ей-ей, пустим волка по следу. Пойдешь по следу его? – это уж волку староста. Тот:
- Пойду!
- Ага, - староста говорит: Раз попался ты. Что волк, признал. Ну, говори –почто беспортошен сидишь?!
Тот ну говорить. Да тягуче так, все длинно да лишне. Староста торопит:
- Живей болтай! Солнце закраснело. Не тяни! А вы, - парням: Дров несите полны охапки. Посуше да поживей, не по разу обернуться штоб!
Тут оборот заспешил. И рассказал так.
Вышла из лесу к нему баба. Страшна из себя. Лицом волосата, как свинья, грузна. Да с бородой. Сама рыжа. И говорит:
- Что, попался? А ну, поими меня прям тут. И я тебя спущу с веревки-то.
Ноги ему развязала, штаны стащила, подлезла под него. Зад выставила. Он ее и отодрал как следует. А она:
- Эк, славно. Ну, спаси бог тебя! – юбки оправила, да и прочь пошла. Уж он вслед орал. Грозил, пугал, на вой аж сорвался, всю бороду обслюнявил. А баба и ухом не повела – хвостом волку махнула! В кусты шасть – и поминай, как звали.
Староста говорит:
- Бабу ту ведаю, да всем знакома. Мялка-Бородатиха с Теносовки. Никто ей не дает – страшна больно. Уж она и так, и сяк. И дедам-то старым, чтоб уж хоть что-нибудь. И щенкам прыщавым, которые и на колоду с дыркой влезть готовы – от сверсниц-то насмешка одна. И поить пьяно, кормить сладко, спать на пуху сулит. Нет, и все, никто и ни в какую! Жалко аж бабу, хоть и страшна. Все маялась, тварь-то божья. А вот, гля, и оборот на доброе дело сгодился. Николи такого не слышал, хоть не мало живу. Утешил, гля, бабу-т!
Потом и говорит староста:
- Дамоха, знать, говоришь ты? Спытаем-ко. Разбой вон говорит, тебя топор не берет. А иди-ка, Хедор, дай ему топора!
Хедор, русый крепыш, гудит:
- А ну-к, зарублю болезного?
- Так слегка дай.
- Дык и слегка покалечу.
Тут староста – мне:
- Не побоишься, разбой?
Я плечами пожал:
- Дело мое такое – рук кровить не бояться. Да ведь и не придется. Дай-ко топор.
Дали мне. Подошел я к вязаному, да в макушку ему – хрясь! Опять отскочило железо. А тот опять – в рык, и глаза полыхнули. И зубы зверьи все в его рту увидели.
Староста рукой махнул. Обложили оборотня со всех сторон горой хвороста да поленьями из сушин. И подожгли с трех концов. А перед тем цепью вкруг дерева обмотали, да затянули. Как оборотень бился, рвался, а потом – выл из огненной кучи! Отродясь я такого не видел, и не хочу больше. Я отвернулся. И уши бы заткнул. Если бы не рука рваная. А мужики стояли и смотрели. Лица были застылые и угрюмые. Только огонь красным плясал по щекам, лбам да бородам. Закрыл огонь оборотня с головой. Потом и вой смолк. Только костер трещал да гудел. Староста мне говорит:
- Ты ж кровью живешь, что отворотился?
- Душ не губил зря, - отвечаю: А чтоб жечь кого наживо – и подавно.
- Видел бы девок да детишек, что эта тварюга погрызла – так же бы смотрел, - пегобород мне в ответ. Тут я смолчал. Он говорит:
- Разбой ты. В костер бы тот же тебя. Только правду молвишь – душ зря не губил. Я про тебя слыхал. Про Древовяза-то. И с людоедом помог управиться. Вот сказ мой – иди своей дорогой. Награды за волка не дам. Живьем отпущу – награда твоя. А еще раз встретим – не взыщи. Как волка и забьем.
Кивнул я молча. Расступились мужики, да пошел я через них. В лес ушел. Там вольной грудью вздохнул холодком ночным. Свободен! Переночевал. Волки вдали выли. Неуютно, но не тронул никто. И оборотнем я не стал. Не знаю отчего. Может, потому, что оборот меня погрыз в человечьем обличье.
Глава 5: Сын волка.
Думал я, на том та история и кончена. Волка-то сожгли. Ан нет, оказалось. Уж много лет прошло, я и забыл все.
Началось все с того, что прослышал я про себя несусветное. Мол, озверел Суковяз. Раньше-то душ не губил. А теперь встретит, да говорит, как и ране все. Мол, Суковяз я. Слыхал? Все отдай – жить будешь. Ну, люди верят. Он же раньше честен был. А Суковяз, пес такой, свяжет. До нитки оберет. Да, поглумясь, горло ножом перехватит! В общем, душегуб стал.
На рассказ тот другие мужики не возражали. Так, сказали, и есть. Все знают – сколь не крепись, а на разбое все зверьми делались. Начинали и чужие души губить, да свою Подземцу в когти тем засылали. Ну, будем, мужики, чтоб миновали нас разбойные!
Они кружки сдвинули, а меня от злости трясет. Что за на хрен, думаю? Я что, зря столь уж лет крови не лью, чтоб про меня вот так врали? Хотел мужика под допрос взять, да пожестче. Под нож. Да пили они долго, уж и очаг прогорел. Остыл я немного. Спать пошел.
Наутро оставил таверну, да пошел по дорогам. И снова рассказ тот услыхал. Причем, не один и тот же. По-разному. Суть только одна.
Ну, есть-пить надо. Остановил в лесу трех мужиков. Сумерки уж стояли. Так они на меня набросились! Я что-то чуял такое, врасплох не взяли. А все одно трудно пришлось. Дрались всерьез. Чуть не убили меня. И я не пощадил. Заколол одного, другого зарезал. Пока корчился он и хрипел горлом распоротым, кровью траву поливая, третий на меня кинулся. По-дурному, заорал да дубиной замахнулся – будто голову снести. А крик тонкий такой, яростный, но жалобный, со слезой. Я чуть вниз и вбок ушел. Дубина рядом прошуршала – я ухом ветерок почуял. И глушанул я его сбоку от глаза – навершьем рукоятки ножа. Повалился он. Совсем паренек оказался. Тонкий в кости, мясом не оброс, щеки гладкие. Связал я его. Да допросил, как опамятел. А он мне, слезой давясь:
- Душегуб ты! Лжешь, пес, и все это знают! Убиваешь ты!
- Белобогом клянусь, - говорю: Связав, отроду никого не убил. Слово всегда честно держал.
- Да?! Отца моего тоже не убил?! – паренек выкрикнул. И заплакал взахлеб, лицо плача. Я ничего не стал говорить. Что тут сказать? Без толку. Только мысль мне пришла.
Оставил я пацана связаным. Пошел в село. Там еще раз порасспросил. Да, думаю, не ошибся я. Кто-то мной называется. Да под именем моим душегубствует. И мне гадит. Ну, подожди, пес, ужо тебя!
Пошел я обратно к пареньку тому. А в спину словно толкает что. Ноги чуть не бегут. И ветер в ветках – тревожно так. Шепчет словно: «Спешш-ши! Ш-ш-ш! Спеш-ши!» Я – рысцой. И не зря.
Возле паренька другой стоит. Постарше его двумя-тремя летами. Ко мне спиной, меня не видит. И пленник не видит – другой меня плечом загородил. И говорит:
- Ну, вот и попал ты мне, щен. Не помилую! Я – Древовяз, и вас резать всегда буду!
Вышел я и пошел к нему, не таясь. Окликнул:
- Эй ты, навозник худой! Я-то кто тогда?
Обернулся он и говорит:
- Не знаю, кто. Чего лезешь? Тебя не трогаю!
- Еще как тронул, - отвечаю: Потому как Древовяз – я, а ты пес и убийца!
Тут оскалил он, да говорит:
- Нет, убийца-то – ты! Я для чего тобой назвался – тебя выманить. Из-за тебя заживо отца моего сожгли! А я – Бородатихи сын!
Тут бросился на меня парень. И в прыжке волком перекинулся. Стали драться. Бились, бились, оба насмерть, всю силу в ход пустили. Он меня порвал, я его посек-порезал. Оба кровью исходили. Но возле парнишки связанного раз очутясь, хватил я ножом по веревкам его. Все-то не рассек – оборотень сразу кинулся, пришлось нож на него вертать. Но парнишка остальные веревки порвал да в кусты утек.
Уж готов был я смерть принять. Вдруг мальчишка из кустов выскочил. Волк вертанулся вмиг, В сторону скакнул. А парень его ножом сверху ударил. Метил-то левей хребта, под лопатку. А только бок задел. Но тут завопил оборот не по-волчьи – а и не по-людски. Завыл, завертелся. А шерсть на боку его загорелась.
Бросился я к волку. Шатало меня на ногах. Оборот уже парнишке перед рвал, лицо наровя. А тот кричал. Подобрал я из травы нож парня, серебром насеченный. Да и всадил зверю в кишки насквозь. Упал тот на бок. Стал опять молодым рыжим парнем. А потом вытянулся да издох.
Постоял я там, мало чего понимая. Уж больно досталось крепко. Потом руку пацану перевязал. Страшно волк ее изодрал. От ладони до локтя – рана одна, клочьями все, кое-где кость проглядывает. Парень без памяти лег. Потащил я парнишку в село. Вылез из лесу. Увидел за полем крыши соломенные да «журавля» колодезного. Тут он очнулся, застонал. Тащи, говорит, не к селу. А туда, к роще, левей. Где скирды видны. Попер я его еле-еле. А солнце уж на закате, да луна в небе – неярка да кругла. Березняк там рос. И три дуба огромных. За ними – домик. От времени почернелый, прятался. И вот возле дубов перекинулся пацан прямо в моих руках. Много было со мной, а такое – впервой. Только что мальчишку тащил, раз – и волк в руках! И без памяти, как и человек был.
Сел я тогда под дуб. И сил не стало уже. И подумать. Вот как, значит. Стал он от укуса оборотнем. А я – не стал. Добить его, что ли? Его ж ножом.
Но не тронул я. А понес дальше. Тут сова – ух-ху-гу! Ух-ху-гух! И вышел из-за дуба кто-то. Мне сперва показалось – невысокий мужик. А пригляделся – баба. Стрижена коротко. Волос каштановый – кудрями. Сама не стара, не молода. Лицо грубое, как мужское. Ноги босые. И плащ бурый – ниже колен. Глянула раз на меня и ношу мою. И говорит – заходи.
Зашел я в домишко к ней. Она волка молодого на лежак положила. И всю ночь шептала над ним, пела заковыристо, дымком с кадила курила. И запах какой-то… не такой. Я-то на другой лежанке лежал. Огонек в очаге невелик горел. Но видеть хватало, как над волчихом эта черная тень ходит. Сам я горячий отвар пил, и дремал. Хозяйка ненадолго только от парня отвлеклась. Быстро раны мои оглядела, из горшочка заляпала вонючей тиной будто, пошептала. «Жить будешь», - говорит. И к обороту-новику опять.
Я уж и засну, и проснусь, и по паре раз – а она все колдует.
Всякого я сквозь сон слыхал. Запоминать и не пробовал. И устал, и не мне это надо. Наговоры напевом, имена странные, огонь то вспыхнет, то погаснет почти. А слова – про «стой, кровь», дух жизни, «кожу людску-шерсть серу», возврат души. А больше не помню.
Когда я снова проснулся, она на полу у лежанки сидела. Ровно кошка черна и велика. Огонь в очаге у дальней стены теплился, между мной и огнем – стол да два табурета, один – колченог. Мой лежак под окном был, от двери справа. Да у стены направо ж от меня – шкап да сундук. Вот и дом весь.
А на лежанке другой уже не волк лежал. Опять парень. Голый, как яйцо облупленное. Ликом ко мне. Глаза закрыты.
Знахарка медленно встала, одеялом парня накрыла. Повернулсь потом. Мне в глаза долго поглядела. Непрост взгляд, и она непроста. А, думаю, и что. Загрызет, так бог с ней. Повернулся к ней спиной, стенке носом. Глаза закрыл да уснул.
Проснулся я поздним утром. Два дня лежал, на третьи – встал. Хозяйка теткой парня была. Того Прошкой звали. Или Прохом – по-взростному. Тетка мне давала пить горький отвар и мазь меняла. Уже на четвертый день раны все затянуло, кроме глубокой самой – слева по ребрам на пять ладоней, от пояса почти до горла. Здоровье я чуял. Большая рана тоже через два дня совсем заросла. А еще через два силы во мне так и била через край. И рубцы на месте ран зудели. Заживали, значит.
Собрался я в путь, а ведьма мне говорит:
- Убить мальчишку хочешь?
Я говорю:
- Хочу или нет – не знаю. Но ведь ты не дашь.
Прошка все это время без памяти был. Колда говорит:
- Не дам.
Я говорю:
- Ты мне жизнь спасла, я тебя не трону. А он кем будет – парнем или волком?
- Боюсь, волк будет.
- А людей грызть не станет?
- Я хочу – чтоб нет. Потому во сне его и держу. Так-то он быстро бы поправил.
Я говорю:
- Ну, так тому и быть. Если сведет нас судьба – значит, поборемся. А я волком не стану?
- Нет.
- А почему?
- Не впервой тебя оборотень кусил?
- Не впервой.
- Не стать тебе зверем. Кровей в тебе много намешано, я по крови твоей это узнала. И Древняя Раса есть, и гоблины, и еще какие-то. Их и не помнит никто. Убить тебя волкодлак может. Обратить – нет.
Ну, поклонился ей коротко. Дала она мне на дорогу мяса вяленого, и ушел я. С собой забрал серебреный нож.
- Прошке ни к чему, если волк будет, - сказал я: А если что, убивец станет – ты скажи ему, что я его отца убил. Пойдет по следу – тут я его и дождусь.
Пошел я потом к нычке своей. Вынул Волкосмерта – так я свой первый нож с серебром кликал, которым оборотня когда-то убил. С собой не носил – приметен он больно, а об оборотнях я уже много лет не слышал. И другой нож я привесил. Его я назвал Пацан, так как – пацана.
Однажды ночевал я в лесу. Разбойничать я уже тогда закинул. Было мне годам к пяти десяткам. И чем старше я делался – тем смерти меньше боялся. Помоложе не лег бы я в лесу, зная, что жив мой кровник, и он – оборотень.
Лег спать у костра гаснущего. Проснулся – лицо припекло. Костер горел, кто-то дров подкинул. Отстранился я, поморгал. Глаза ладонью прикрыл. На той стороне костра сидел худощавый молодой мужик. Поднял он лицо, его огоноь осветил. Увидел я глаза широко расставленные, скулы широкие. Светлые брови и крепкий подбородок. Порх. Смотрел на меня молча. А я на него. Рука моя нашарила рукоять ножа в лапнике под боком. Я сел.
- Здорово, - говорю: С чем пришел?
Нож я крепко держал.
- Не знаю еще, - он ответил. И мы поговорили. Я ему так сказал:
- Я отца твоего убил. Но напали вы – первые.
- Ты нас грабить хотел.
- Но не убить. Вы напали, за другого меня приняв.
Он кивнул. Я сказал:
- Отца я убил твоего. Так вышло. Драка была. Я вас – или вы меня. Но потом я спас тебе жизнь.
- И я – тебе, - сказал Порх.
- Наверное, - кивнул я: А потом я – тебе, когда к ведьме принес.
- Ее зовут Сулана.
- Ну, к Сулане.
Порх сказал:
- Ты мне душу спас. Если б не Сулана, стать бы мне оборотнем-убийцей. Как тот, кого мы с тобой убили. А сейчас я сам решаю, хоть в волчьей шкуре, хоть в человечьей.
Он встал. Я смотрел на него снизу. Он сказал:
- Я не буду на тебя нападать. Прощай.
- Я бы шел с тобой, - сказал я: Но человеку с оборотом не по дороге.
Он кивнул и пошел в заросли. Кусты качнулись – и как не было.
Больше я его никогда не видел. И что с ним сталось, не знаю.
3 декабря 2010 года.
Часть 2 «ПРОКЛЯТЬЕ ПРЕДКОВ»
Я – человек бывалый, и зовут меня – Даргад. Теперь. Раньше – иначе звали. Но ту жизнь я отбросил вместе с именем.
Лет до двадцати пяти с хвостиком жил я, как многие живут – для себя старался. Под себя греб, людей вокруг обижал, если силы хватало. И выше себя и своих желаний ничего не ставил. Немного я был воином, немного – ведуном. Я и от рождения дар этот имел. А когда разбойничал, проспал ночь в одном месте в лесу. Люди его избегают и нехорошим зовут. С чем-то связано оно, старым и нелюдским. Нельзя там спать. Говорят, нормальные ложились – просыпались безумные. А мне плевать было. Лег да встал, и с ума не спятил. А стал ведун. То есть тот, кто «ведает». А по-простому – знает.
Кое-что я и впрямь знал. Что стоит делать, а что – нет. Особенно – что «нет». Откуда знал, сам не знаю. Но знал всегда точно, и не ошибался.
Немного был я и бардом-сказителем. Мудрость мне небо дало. Да и совесть кое-какую тоже. Только всю ее мое «хочу» заслонило.
А потом так вышло – перевернулось в моей жизни все. В одночасье дом пришлось покинуть, и родных, и друзей. Которые, впрочем, себя не шибко друзьями показали. Как пить-гулять вместе – это да. А как помочь мне, когда судьба с ножом к горлу подступила, житьем своим привычным-мягким рискнуть – вмиг вокруг меня пусто стало. Ищи-свищи. Были друзья, да нету.
Пришлось мне по краям чужедальним не одну зиму с летом мыкаться. Изведал я и бродяжничество, и кров чужой, и страх за свою жизнь. Но я не жалуюсь. Судьба покарала сурово – да не за так. А за жизнь мою – глупую да недобрую. Не любит судьба, если много человеку дала, чтоб он это попусту тратил. На никчемство, гульбу да житье веселое. Раз даст знак, два, десять… А потом – как мордой об лед, а потом – лед пробьет, да под лед! И все мордой. Судьба долго терпит, да больно бьет. Не дай Бог никому науки такой. Еле пережил я ее. Но что есть – то есть. Впрок пошла. Понял я, как жить надо.
(До того – успел, правда, поразбойничать. Знали меня в лесах под именем «Древовяз»).
Выжив, понял я главную ошибку свою. Не для себя надо жить. Жениться надо, да ребенка завести, да вырастить его – человеком. Ради него и жить. Любви ради. Тогда в жизни и в сердце смысл будет. А не пустота, от которой скука, а потом – и все зло в человеке идет.
Тут, как надумал я, так все и выходить стало. Встретил я женщину, и полюбил. Поженились мы вскоре. А вскоре и понесла она. В срок родила – крепенького мальчишку, не больно большого, но здорового и бойкого.
Тогда же и свела судьба с Коратом. Он тоже только что первенцем обзавелся. Судьба людей схожих сводит. Когда жил для себя, и сводила с такими же. Кто меня и бросил, как помощь понадобилась. А как стал для других – с Коратом сдружился.
Только я ведун был, а Корат – нет.
Знал я – хоть и живешь ты по-хорошему, и сыну нужный пример подаешь (а это – главное!), и учишь его добру (не поучениями, а все тем же примером) – мало того может быть. При рождении сына, Айвеном названного, пошел я в дубы. Ночью. И там, при звездах и шелесте листвы (а он у дубов железный), мне открылось.
Ведун же я, все же.
Есть родовая порча. Не за твою вину судьба налагает – за грехи предков. Дедов-прадедов, и подальше вглубь. И нет от того спасения. «За грехи отцов» сказано – и сказано верно. И как не старайся – сын твой вырастет злом, если в нем семя зла, и он – кара роду твоему.
Я ждал этого. Я знал это. Сказал я это и Корату. Но он отмахнулся:
- Брось, Даргад. Не верю. Если ребенка правильно растить, не баловать – но и не тиранить, станет и добрым, и сильным. И за себя постоит, и людей любить будет, и никогда на чужом горе счастья себе строить не станет.
Так сказал Корат. Но он ошибался. Не был он так мудр, как я. Да сына своего, Огна, любил очень сильно. Да еще и жену свою послушал. Передал ей слова мои. А Имта, жена его, и говорит:
- Ты гляди, бойся Даргада. Люди говорят – что ведун, что колдун – хуже только бодун. И верно. Рядом стоят. Редко от ведуна добро бывает. Не наговорил бы, не своротил бы на плохую сторону судьбу нашему сыну.
Корат-то сначала возмутился:
- Жена, что ты говоришь?! Ведь Даргад – друг мне!
Имта тогда смолчала. Но нет-нет. а вспомнит – где словом, где полсловом. А где вздоха и взгляда хватит. Бабы – ох, они нас хитрей. И заронила в душу Кората сомнения. Я ему еще раз сказал вроде. Мол, воспитывай сына, а о проклятье – помни. Так он на меня руками замахал:
- Молчи, Даргад! Молчи! Сглазишь еще! И вообще, не говори это вслух. Слово силу имеет.
- Имеет, - я отвечаю. – И большую. Вот и хочу я тебя предупредить.
На это Корат мне прямо бухнул:
- Заговоришь о том еще – не друг ты мне! Буду думать, что беду на Огна накликать хочешь!
Ну, после такого уж и не скажешь ничего. Отвернулся я – и ушел.
Но друзьями мы остались.
Годы шли, и шли мирно. Сыновья наши росли. К Айвену я приглядывался. Но его проклятье миновало. Если ждешь от судьбы удара, и готов, то она не бьет. С той стороны.
А вот Огн Коратов – дело иное. Мне-то со стороны видно было. И животных он мучил, и слабых обижал, и хитер был с самого детства – ловко все это прятал. Корату любовь глаза застила. Айвен мой с Огном водился. Сына я остеречь и не пытался. Если мальчишки подружились – родитель против друга не настороит. Только против себя. А запрещать – без толку. Пробовал я Айвена дома запирать – только он сбегал. Я отступил – понял, дружба у них нешуточная. Тут, начни карать – сына потеряешь.
Но под дубы я стал чаще захаживать.
Лето сменяло зиму, и вновь, и вновь. Мальчишки вытягивались, вот начал ломаться голос, вот волос на теле пробился. Подступала пора мужественности. Айвен был стройный, беловолосый, светлокожий и сероглазый, а Огн черноволос, черноглаз, пониже и в плечах пошире. Только что волос у обоих прям и кожа белая.
На четырнадцатом году одним летним днем ощутил я тревогу. Да и пошел туда, где сын был. Потому что всегда был готов к беде.
Еле успел я. Огн держал Айвена за ноги, а его дружок, тремя годами старше, душил сына веревкой. Врезал я обоим, и нож в руке старшему не помог. Я оружия не обнажил. Никого не ранил. Схватил Огна, руку ему заломил. Сына домой отослал. Старшему руки его же ремнем скрутил. И погнал обоих Корату в дом.
Корат как увидел – возмутился. Чуть за оружие не схватился. Но я поднял ладонь и сказал:
- Слушай.
Тут Имта на крыльцо выскочила, как завопит, и к Огну кинулась. Но кинжал ей в лицо сверкнул – отшатнулась, глаза горят, как у волчицы. Бабу всегда страхом смерти остановить можно. Баба на смерть не пойдет – мужика подначит. Завизжала Имта:
- Корат, ты что, не мужчина?! Даргад сына твоего избил, у ребенка лицо в крови, связал его, а мне ножом угрожает! Спаси сына!
Корат за кинжал взялся. Но я предупредил:
- Не делай этого! Я Огну зла не хочу. Хотел бы – убил бы где-то, и зарыл тайно, никто б и не узнал!
- Убийца-а! – завизжала Имта.
Я сказал:
- Корат. Если ты мужчина – заткни ей рот. Это – дело мужчин. Знай – твой сын хотел моего убить.
- Не может быть! – воскликнул Корат.
- Может, - сказал я: Этот, - и дернул за конец веревки старшего, - душил. А твой – держал. Спроси-ка его!
Старший зыркнул исподлобья. Я сказал:
- Сядь, Огн.
Младший сел на табурет, что стоял во дворе. Я сказал старшему:
- Огн – сын моего друга. Я его пощажу. А ты – в глаза мне смотри! Ты уже взрослый. Рода у тебя нет. Посмеешь лгать – берегись. Убью на месте!
Посмотрел он в мои глаза и кивнул.
- Так было? – спросил Корат. Старший кивнул еще раз. Имта накинулась на Кората, крича, что я лжец и убийца. Корат повернулся к жене и сказал:
- В дом, женщина.
Та нехотя ушла. Я глянул на старшего дружка огна. Сказал:
- Говори.
Тут он все рассказал. Огн у Айвена взял нож с серебряным узором. Не на всегда. Айвен ножом дорожил. Я его сыну на тринадцатилетие подарил. И был то Волкосмерт – тот нож, которым я оборотня убил, когда был Древовязом.
Огн потом Айвену сказал – мол, потерял нож-то. Айвен поверил. Но потом случайно увидел Огна со своим ножом в лесу. Хотел догнать, да Огн удрал. На другой день Айвен пришел и говорит Огну: «Отдай мой нож!» «Да я ж его потерял!» - тот «удивляется». «Врешь! Я тебя вчера в лесу видел, окликнул, а ты удрал!» «Не удирал я не от кого, и тебя не слышал!» «Все, Огн. Отцу скажу, если будешь врать», - сказал Айвен. «Ах ты, папочкин сынок!» - завопил Огн. Айвен кулаки сжал, Огн было подступился, но глянул – и передумал. Увидел огонь у Айвена в глазах. И был тот огонь – сын моего. За правду сын был готов драться до конца. «Ладно, жадина, получишь свой нож назад!» - сказал Огн: «Приходи к роще в полдень! Еще друг зовется!» Тут Айвен отрезал: «Ты мне не друг! Правильно отец говорил – гад ты просто». Ну, а когда пришел, Огн с дружком его ждали. Айвен к Огну подошел, заговорили. А дружок бочком – да за спиной его оказался. Веревку достал, на шею накинул, и стал за концы тянуть. Тут я вовремя подоспел.
Все это угрюмо рассказал старший, глядя в землю. Я сказал:
- Вот так, Корат. Можешь Айвена послушать. Я не лжец, и сын мой не лжец. И ты это знаешь. Огн хотел убить Айвена. Я мог бы его убить. Но привел к тебе. Мы – друзья. Забирай сына, и знай, каков он.
Корат подошел к Огну, развязал ремень на его руках, и подтолкнул к дому. Огн пошел, понурясь и шаркая. Но я знал, что это – притворство.
Старшего я увел за селение, избил как следует, но не калечил. Такие только кулак понимают. Потом я ему сказал:
- Если еще раз увижу – убью. Если узнаю, что зло творишь, найду – убью.
И пинком проводил.
На другой день Корат пришел ко мне. И сказал, пряча глаза:
- За сына спасибо, что жизнь ему сохранил. Я верю тебе. Но к нам не ходи больше.
Я сказал:
- Тебе решать. Но смотри за сыном, Корат. В нем зло.
Он кивнул, смолчав. И ушел.
Я ходил в дубраву, и проводил там по много часов, и ночью, и днем. На восходе и закате, в полдень и глухой ночью я пытался узнать ответ.
Я узнал его. Он наполнил сердце холодом. Дед прадеда Кората по линии матери был разбойником и убийцей. Он убивал женщин, детей и стариков. Убивал ради развлечения. Он собрал шайку таких же подонков, как сам. Тогда рухнуло великое государство Тилгит, построенное на крови. Самозванцы лезли на трон, рабы восставали, люди убивали друг друга, брат шел на брата. Варвары с востока забирали людей в рабство и приносили в жертву Кутлугу, своему жестокому богу. Король севера Индар вторгся в Тилгит, и с запада в него вступили наемники короля Оргольта. Пограничные части ушли с восточных границ, и, сбившись в банды, грабили всех подряд, служили то под одним, то под другим знаменем.
Тогда-то Хугел Серп (так звали того разбойника) со своей шайкой прошелся по пылающим войной землям. Его люди творили зла больше, чем стая черных волкодлаков. Посаженные на кол, подвешенные на крюк за ребро, четвертованные, брошенные умирать без рук, ног, глаз, ушей, языка и срамных мест, сожженые живьем… Это далеко не все зверства Хугела Серпа, и даже не самые худшие. Описывать его пытки я не стану. Кое-что не следует знать. Я довольно жесткий человек. Я был разбойником. Но при одном воспоминании об этих пытках меня воротит.
За Серпом гнались, но он всякий раз ускользал от погони, как призрак. И, хоть терял людей, но костяк шайки оставался нетронутым. А он набирал новых, тех, в ком жила червоточина тьмы. И за короткое время она разрасталась в черных змей, которые пожирали души. Эти люди могли смеяться и смотреть, как… но я не хочу говорить об этом. Той ночью под дубами мне открылась мудрость, которой я прежде не знал. Я провидел прошлое так, будто был там. Но лучше бы я не знал и не видел той мудрости. Она показала мне Хугела Серпа.
Прозвище свое он получил, потому что отсекал несчастным серпом все, что можно отсечь. Причем начинал с детей на глазах связанных родителей.
В конце концов, на след Хугела села банда «лисов», наемников Оргольта под началом Красного Носа. Все они носили лисьи хвосты – кто на шлеме, кто на плече, кто вместо ворота. Они тоже были подонки. Но Хугел далеко их переплюнул. Так что Красный Нос решил загнать его, как бароны травят опасного зверя.
Серп ускользнул, но умевшие травить людей «лисы» не отставали. Немало людей Серпа полегло. Он бежал, а его гнали. И вот он ушел далеко, на несколько сот миль, к горам под названием Пояс на востоке. И здесь его отряд окружили восточные варвары. Ночью они схватили Хугела Серпа. Они отволокли разбойника на жертвенник своему богу, где девять каменных идолов освещены восходом на восточном склоне горы. Там пустой пятачок каменной осыпи, где не растет ничего, хотя вся гора под названием Хатталкаш покрыта темными елями.
В середине круга – жертвенный камень и десятый идол. Он вырезан из камня. Странного камня, нижняя половина которого черная, а верхняя – красная. По легендам худдов (восточных варваров), он упал с неба в огне. И сразу имел вид человеческой фигуры. Резцы людей его не касались.
Но вот худды стали резать спутников Серпа, за руки и за ноги растянув их на жертвеннике. Их шаман вскрывал им грудь широким ножом, а потом вытаскивал сердце, и подносил его солнцу на плоской золотой лопаточке на конце рукояти.
Однако, тьма благоволит тем, кто продал ей душу без надежд на прощение. Она защищает таких, чтобы те умножали в мире зло. Таких, как Хугел Серп. В этот миг горы огласил воинственный клич. Со стрелой в сердце упал шаман, нож зазвенел по камням. Древко стрелы было красного цвета. Державшие Серпа служители обернулись и ослабили хватку. В это время шаман встал. Слуга мрачного бога, в месте его силы, он жил даже со стрелой в сердце. Он наклонился и поднял нож. Потом выпрямился, и занес его над Серпом.
Но разбойник уже освободил руки. Он рванул ногами, и мощным пинком отшвырнул двух служек, что держали его голени. Потом вломил одним кулаком в морду шаману, привстав на жертвеннике на колене. Серп рычал, как зверь. Он был чудовищем. Но был воином, и не был трусом. Кровь потекла по ритуальным шрамам на лице шамана, мешаясь с зеленой, черной и красной краской. Кулак Серпа размолол шаманий нос. Разбойник был могучий рослый мужчина, смуглый, широкоплечий, со здоровенными руками и длинными ногами, толстой шеей и огромной нижней челюстью.
Серп перехватил нож из руки шамана. И тут же всадил его в грудь одному служке. Соскочил с жертвенника, избегнув рук другого, принял на нож бросившегося третьего, пропоров тому кишки. И кинулся бежать из круга. Шаман лежал недвижим.
«Лисы» же выскочили из леса. Их было около полста. Стреляя на ходу из луков, перескакивая с камня на камень, они сблизились с худдами. И напали на них. Варвары с воем встретили их копьями с резными древками и бронзовыми остриями, каменными молотами и булавами. В руках «лисов» были сабли, кончары, топоры и пики. Те и другие били, рубили, кололи, металл и камень рассекали и пронзали тела, ломали кости, «лисы» орали в ярости боя, варвары визжали, падали убитые, кровь текла по серым камням.
Серп обзавелся копьем одного из варваров, ловко орудуя им, прорвался на восток, вниз по склону, и исчез в лесу. «Лисы» напали с запада, сверху, перевалив вершину.
Впрочем, судьба и Бог не могли терпеть злодеяний Серпа. Может, и кровавый Кутлуг варваров обозлился на Хугела за смерть своего служителя прямо в святом месте.
Так или иначе, когда зашло солнце, небо почернело и его усыпали звезды, под обглоданной луной Серп вернулся в капище. Там было тихо, только мертвые смотрели в ночное небо тусклыми глазами. Острые обломки камней трещали под шагами человека, и хрипло дышал беглец. Он оглянулся. Звериное рычание проникло в его уши. И Хугел увидел низкие черные тени, остроухие лобастые головы и горящие зеленые глаза.
Стая черных оборотней, полудайров, настигла Серпа. Капище было пусто. «Лисы» разбили варваров, и те бежали в лес, отступив в свои поселки. Но и «лисы» потеряли каждого третьего. Забрав раненых и похоронив убитых, они вернулись на запад, уйдя за гору. Красный Нос опасался мести родичей убитых и большого войска худдов.
Хугел вбежал в круг статуй. Он обернулся и прижался спиной к статуе-идолу из двухцветного камня. И тут его охватил леденящий холод. Руки и ноги онемели. Копье выпало из одеревенелых пальцев, ноги подкосились, и Серп упал на колени. Он поднял голову, не в силах встать. И увидел черные звериные тени. Волки вбегали в проходы между статуй. Огни зеленых глаз встретили взгляд Серпа. И он понял, что сейчас умрет. Перед смертью он узнал беззащитность и беспомощность, которые чувствовали его жертвы, когда он терзал их.
Вопль Серпа взвился к звездам, когда волчьи зубы начали терзать его тело. Разрываемый заживо, он орал от боли. Он еще сумел вырваться от волков, и в слепой жажде жизни влезть на жертвенник, где его должны были убить днем. Горячая кровь текла из ран, он кожей чувствовал ее ручьи, пнул одного волка в морду. Но еще три вскочили на камень и повисли на нем. Под их тяжестью Хугел Серп рухнул. И только бился, когда пасти волков кроили его в куски, и кровь его текла на тот жертвенник, на котором он и должен был умереть днем, и где умер ночью. И в последней злобе и ярости Хугел проклял волков, древнего бога, весь свет и даже своих потомков.
И вот теперь проклятье его сбывалось.
* * *
Я увидел все это среди дубов. Я тряхнул головой, сбрасывая видение. Тихо шелестел теплый ветер летней ночи, и луна над моей головой была неполная – точь-в-точь как над Хугелом в ночь его смерти. Я встал на ноги и поспешил к Корату.
Проклятье Хугела Серпа сбылось. Оно настигло варваров, которые начали войну с черными оборотнями, и самих волков. Весь народ варваров, пленивший Хугела, погиб в этой войне, но их родичи и соседние племена перебили и черных волкодлаков.
И теперь проклятье должно настигнуть потомков Хугела.
Я успел вовремя. Ну, или почти успел. Я постучал в ворота дома Кората. И тогда услышал дикий крик. Женский крик. А потом – рев. Это ревел мужчина, но это был не Корат! Звуки доносились из глубины дома. Я подскочил к окнам, вышиб ставень ударом большого топора и влез внутрь. Это далось не так легко – я был не молод.
Мальчишка Огн бросился на меня, когда мои ноги еще не коснулись пола. Его зубы оскалились, глаза горели, как у оборотня. А в руке острием к полу подрагивал нож. Клинок покрывала кровь. Он прыгнул на меня, я ткнул топором навстречу, он увернулся. Глаза его пылали бешенством, и изо рта рвался тот самый рев, что я слышал снаружи. Рев не подростка, а мужчины, огромного и сильного, как медведь!
Рев Хугела Серпа. Я замер, не в силах поверить. Я окаменел. Но я уже слышал этот рев в своем видении – когда Серп убивал варваров, прорываясь с горы Талкаташ.
В углу занималась огнем сорванная с двери занавесь. Медный светильник валялся опрокинутым, и языки пламени плясали на масляной луже. Огн бросил взгляд на огонь. Пламя отразилось в его глазах рыжими блестящими точками. Он улыбнулся!
- Корат! – крикнул я, соскакивая с подоконника, и держа топор наготове. Я следил за Огном в оба глаза. И был настороже! Это был уже не просто злой испорченный подросток – сын Кората. Кто-то вселился в него. Пахло чертовщиной и древней магией.
- Я здесь, - пригнув голову, в низком дверном проеме вырос Корат. Двери с треско распахнулись. Левой рукой Корат держался за правый бок, и струйки крови бежали по пальцам.
Огн метнулся к двери и к отцу. Я прыгнул следом с криком:
- Берегись!
Но опоздал. Корат попытался схватить Огна, но парень пригнулся, ушел с гибкостью мальчишки – и с опытом бывалого воина. Потому что он не просто избег захвата, но не отодвинулся ни на ладонь дальше, чем для этого надо. Пальцы Кората схватили воздух в ширине запястья от ворота Огна. Мальчишка был рядом с Коратом. Я запомнил его лицо в профиль – застывшее, как мертвое, рот – как шрам, глаза – как щели. Он ударил ножом так быстро, что я еле уловил движение. Корат охнул. Огн выдернул из бока отца окровавленный нож. Корат начал оседать, сцепив ладони на животе. Кровь текла по пальцам густыми струями. Он застонал. Огн вьюном проскочил мимо – в кухню. Я бросился следом. Справа под стеной лежала Имта. Она не двигалась и не дышала. Я заглянул ей в лицо. В потолок смотрели тускнеющие мертвые глаза. Все платье на животе намокло и блестело багрянцем. Я увидел несколько узких прорезов – следы ударов ножа. Здесь было не помочь. Как и Корату – у него была пробита печень. Дверь влево, в коридор, была открыта, как и дверь наружу. За ними виднелись крыльцо – и двор.
Я бросился следом. Успел увидеть движение над забором. Что-то мелькнуло. За забором я услышал шорох и стук падения. И сразу – частый легкий топот. Бросился к калитке. Пока возился с застрявшим засовом, вышиб скрипучую дверь, выскочил со двора – Огна след простыл. По небу плыла луна. Ветер шелестел в кронах огромных деревьев у дома.
Я вернулся и перевязал Кората. Закрыл глаза его жене, убитой собственным сыном, и накрыл ей лицо. Потом я пошел к соседям, поднял их, и сказал, что Корат тяжело ранен. Самого быстрого мальчишку отрядили за ведуньей верхом на жеребчике. Та приехала и стала ухаживать за Коратом.
Я не стал ждать. Ушел на другой день. Путь мой лежал на восток, вслед Огну. Я знал – его далекий предок Хугел Серп собирается вселиться в тело мальчишки, забрать его себе и вновь ожить в этом мире. Темные боги не смогли спасти Хугела Серпа от смерти на алтаре варваров. Но возродить его они сумеют.
Айвен увязался со мной. И я не стал слишком его гнать. Он был началом этой истории, и я чувствовал – будет и концом. Хотя, когда я задал себе вопрос – выживет ли он, или я, я не знал ответа.
Мы двигались на восток. Достигли Пояса и той горы. Худды уже сто лет как прекратили большие набеги, хотя в их земли и не стоило соваться. Но капище было на прежнем месте.
Я с сыном обогнал Огна, сына Кората. Мне пришлось схватиться с гигантским черным волком-оборотнем, который пришел к капищу. Айвен дрался с Огном. Дух Хугела Серпа вселился в полудайра. Это была страшная битва. Я – бывший разбойник, и мне довелось убить оборотня в схватке. Но тогда я был моложе, а волк – не так огромен. Он разодрал мне руку и лицо, его тяжеленная туша навалилась на меня, и лапы пригвоздили мои плечи к камням. Кровь текла по лицу, залила левый глаз. Надо мной горели глаза зверя, в левую руку будто загнали гвоздь, и поворачивали всякий раз, когда я ее напрягал. Я несколько раз ударил оборотня ножом, и сталь глубоко вошла в тело, но он, казалось, не чувствовал ран. Я не думал, что встречу волкодлака, и не оковал нож серебром. В голове моей мелькнула мысль: «Конец. Я убил оборотней в молодости, но все же не избег судьбы. Я умру от зубов волка». Я так устал, что мне стало все равно. Обеими руками я сжимал шкуру на горле оборотня, набрав ее полные кулаки. А он навис надо мной. Я держал его, а он давил вниз, клацая зубами, тянулся к моему лицу и горлу. Руки немели, слабели и сгибались. Слюна зверя текла на лицо, вонючее дыхание обдавало глаз, заставляя его щурить (другой слипся от крови из распоротого лба). Нож чертова зверюга давно у мненя выбила, ударив лапой, как волки вообще-то не бьют. Я дрался до конца. Носом я ощущал ветерок от клацающих клыков оборотня.
Я подумал: «Господи, если мне суждена смерть, я готов. Но спаси сына моего, Айвена!» Будто новая сила наполнила мою душу и руки, я зарычал, нажал, мне удалось отодвинуть клыки от лица. Но силы были слишком неравные. Руки снова ослабли. И оборотень снова нацелился на горло.
И вдруг он дико завизжал, отскочил, закрутился на одном месте, будто норовя вцепиться себе в зад! Его правый бок пониже ребер горел огнем. Все ярче, блики плясали на окружающих камнях! Рядом стоял Айвен, и в его руке был нож. Тот самый, который я подарил ему в тринвдцать лет, после обряда мужского посвящения. Он тогда выдержал, не расжав руки, камешек в ладони, накаленный в огне свечи. Этот нож Айвен забрал у Огна, когда я спас его жизнь от «друга» и старшего его приятеля. И лезвие было с серебряным узором. Мой Волкорез. А теперь – моего сына.
Айвен поразил зверя туда, куда я пронзил оборотня, когда был разбойником Древовязом. Я рассказывал ему об этом, и сын запомнил мой рассказ. Я протянул правую руку к левому боку – левая висела плетью, и ее будто грызли огненные клыки. Я вытащил топорик из петли на поясе, шагнул к оборотню, замахнулся и ударил. Дикий вой огласил долину, отразился от камней и пронесся над деревьями. Рукоять топора вырвало из моей руки. Волк-гигант отскочил, топор торчал у него в голове. И потом его голова запылала, как факел! На топорике, старинном, княжеском, была серебряная вязь узора Мирового Древа и Птиц Света и Тьмы. Лапы вока подкосились, он упал на колени, потом на бок. Вой смолк. Волк лежал мертвым. Огонь пригасал. Потрескивала горящая шерсть. Пахло паленым волосом и жарено-горелым мясом. Шерсть на голове зверя сгорела, а кожа почернела.
Я схватил Айвена за руку израненой левой ладонью. И вдруг ледяной ветер ударил нам в лицо, такой ледяной, какого не бывает и лютой зимой. Он пронзил меня до костей, я затрясся и еле выговорил:
- Д-д-держись-сь, Айв-в-вен-н!!!
У меня стучали зубы, я корчился, еле стоя на ногах, и ощутил, как сжались пальцы сына в моей руке. И сжал их в ответ. Словно вихрь выдувал меня из моей головы, уносил все мысли, всю мою суть, и еще промораживал все. А на замороженное мое место вдвигалось что-то твердое, холодное, угловатое и мертвое, как камень. И я понял, что это – душа Хугела Серпа. От нее смердело злом, старой тухлой кровью – таков его запах. И вдруг рядом вспыхнул маленький золотой огонек! Я потянулся к нему. В ушах раздался дикий вой, полный злобы, разочарования и тоски. И потом все исчезло. Обессиленный, я сел, где стоял – прямо на твердые острые камни. Ноги меня не держали. Камни показались мне мягкими. Даже боль в руке отступила. Я с великим облегчением понял, что душа Серпа оставила наш мир. Кто-то тряс меня за плечи, Айвен что-то кричал мне в лицо. «Папа, не уходи!» - разобрал я. И понял, что умираю. Ну и что? Это было приятно. Жизнь тяжка, а смерть – легка. Я вдруг понял это.
Но у меня оставался сын. И это мой долг – вывести его отсюда.Я тяжело вздохнул, собрался с силами и еле-еле встал. Заскрипел зубами от боли в левой руке. Потом посмотрел на испуганное лицо сына. Погладил его по голове, как маленького. Сказал:
- Айвен, все нормально. Я не умру.
Он шмыгнул носом, сунул за пояс нож с серебром, и сунулся мне лицом в грудь. Я сказал:
- Ладно, сын. Иди, поищи наши сумки. Мне надо перевязать раны. Ты сам цел?
Он отстранился, и кивнул головой. Быстро отвернулся и еще быстрее провел рукой по глазам. Я улыбнулся, и положил руку сбоку на его шею. Слегка сжал теплое плечо. Он посмотрел на меня. Я сказал:
- Не стесняйся слез, если они не от страха за себя. Уф, ну и бой! Никогда такого не было! Так ты не ранен?
- Не-а, - сказал он: У Огна не было оружия. Он вообще голый! А к волку я подошел сзади и ударил. Я помню твой рассказ.
- Я знаю, - кивнул я. Айвен кинулся в темноту – искать сумки. Мы сбросили их с плеч, когда подошли к жертвеннику, и я увидел Огна. Тот распростерся на черном камне вверх лицом, разбросав руки и ноги и глядя в небо, на звезды. Голову он откинул, выставив тонкое белое горло. Тело белело в свете луны. Он был голый, снял всю одежду. Я знал – этого требовал обряд, чтобы дух Серпа овладел им, Огн должен был ждать. А оборотень – выйти, влезть на камень, лечь сверху, перегрызть мальчишке горло – но не убить! – и напиться крови. После чего Огн должен был встать, перерезать глотку зверю, и напиться его крови. Если бы он успел до того, как сам изойдет кровью, то его рана бы заросла, и дух Серпа вселился в него.
Оборотень не мог сопротивляться духу разбойника. Дайры, страшные темные порождения магии давних времен, уступали человеку. Потому что нет чудовища страшнее человека, если он выбрал путь чудовища.
А почему Хугел в теле дайра остаться не хотел? Потому что прошло время оборотней. Этот последним был. Стаю оборотней уже не собрать было. Люди бы волкодлаку не подчинились. Хугел же Серп хотел снова собрать шайку выродков. Снова сеять страх, боль и смерть. Кое-кого даже собственная гибель ничему не учит.
Откуда я знаю? Я же ведун, я говорил.
Вспомнив про Огна, посмотрел я на камень-алтарь. Сын Кората все так же там лежал, и гол, как раньше. Только теперь – наискось камня, лицом вниз, выбросив вверх правую руку и скрестив ноги. Луна выбелили тело. Я подковылял поближе. Огн не шевелился. Я смотрел в узкую мальчишескую спину, на один бок в черной тени, на торчащие лопатки, около которых крылышками пряталась тьма. Я должен был узнать, жив он, или мертв. И знал – обязан перевернуть тело и заглянуть в лицо. Но мне очень не хотелось смотреть в мертвые глаза.
Что-то коснулось левой руки. Я дернулся. Но сразу успокоился. Сбоку смотрел на меня Айвен.
- Пап, рука, - сказал он. Я вытянул руку перед собой, сжав зубы, чтобы не застонать. Рука была голой – волк разодрал рукав в клочки. И изорванной до самого предплечья. Только глянул на нее – и заболела крепче. Айвен закусил губу, обхватил руку первым мотком белеющей полосы холста в руках. Стал заматывать раны.
- Ты убил его? – спросил я сквозь зубы об Огне.
- не знаю, - мотнул он головой: Я его за ногу с камня стащил. Мы драться стали. Бороться, бить друг друга, со всей силы. Никогда я так не дрался. Потом мы катались по камням. Он вырвался и опять вспрыгнул на большой камень. Я схватил за ногу, дернул, он упал, я напрыгнул, тут он вцепился мне в горло и стал душить. У него пальцы были, как железные прутья! Я захрипел. Я не мог их расжать. Он сидел на мне. Тогда я шарил вокруг. Даже не думал, как-то само вышло. Я нашарил камень. Схватил и ударил им Огна в голову. Попал в лицо. Он зарычал. По скуле потекла кровь – черная. Но душил слабей. Я еще ударил, и еще. Он отнял руку, хотел мою перенять. Тут я его хватил по другой руке, сшиб и ее с горла. Я встал, он вцепился в меня, я шатался и кашлял, вдохнуть не мог. Горло болело! И воздух туда попадал еле-еле, как вода в родничке. Он укусил меня в лицо! И я со всей силы замахнулся, хотел закричать, но только захрипел. Я ударил его в затылок. Камнем. Тогда он и упал. Так, как сейчас лежит. А я слез с камня. Увидел на тебе волка. И тут луна блеснула чем-то прямо на алтаре. Я схватил это. Это был нож, твой подарок. Я о нем и забыл, когда дрался с Огном. Он у меня из-за пояса выпал. Я его схватил, тихо подкрался к волку, обойдя алтарь с другой стороны, и оттуда вон, из-за статуи. Выпрыгнул и ударил его. Ну, он завыл, завертелся и загорелся. А я – к тебе…
Я дал сыну выговориться. Где-то посредине рассказа он закончил перевязку. Я подошел к Огну. Перевернул тяжелое бесчувственное тело за холодное плечо. Рука откинулась и упала, как ветка.Полуприкрытые глаза поблескивали из-под век темной полоской. Я приложил ухо к груди. И услышал сердце. Я послушал еще. Да, билось. Редко, но сильно. Тогда я выпрямился и пригляделся. Тощая грудь с выпирающими ребрами чуть-чуть поднималась и опускалась. Парень был жив. На скуле запеклась ранка. Я коснулся его головы слева. Глянул на темную влагу на кончиках пальцев. Провел по кости под волосами. В коже были впадины – пробитые места. Но кость цела. Нигде – мягких участков, и острых осколков.
- Он жив, Айвен, - сказал я сыну, который стал рядом. Сын кивнул.
* * *
Мы никуда не пошли ночью, и заночевали в лесу, неподалеку от алтаря. Айвен разжигал костер и нарвал лапника на лежанки. Я завидовал силе молодости. Сам я лежал. Потом мы уснули.
Огна мы оттащили на волокуше из пары еловых ветвей. На ней же и устроили вместо постели. Айвен нашел его одежду, разбросанную у камня – плащ, штаны, только рубахи не было. Одел его, укрыл плащом.
Наутро Айвен сходил за водой, и я обмыл свои раны на руке и лице. Отдирать повязку было больно, я вскипятил травы в походном котелке, сын обмыл мне руку, когда отвар остыл. Промыл он и раны Огна. И то пришел в себя.
Мы провели у костра несколько дней. Я отпустил Айвена, когда раны воспалились. Даже целебные травы не помогли от гнили укусов полудайра. Кроме того, мне не нравились темные сны. Там во тьме таились невидимые чудовища, они рычали, и я ощущал их жажду крови.
Сначала я хотел оставить Огна при себе. Я ему не верил.
- Я пойду с Айвеном! – сказал он.
- Привяжу к дереву! – пригрозил я.
- Я убегу!
- Айвен догонит.
Огн глянул на Айвена. Сын кивнул, коротко и сурово, как взрослый. Он смотрел на Огна, не отрываясь, пристально и без улыбки. Огн опустил голову. И сказал:
- Я знаю, что вы спасли мне жизнь, тир Даргад. Это…будто не я был. Я сидел в своей голове, а вел меня другой. Я знал, что он меня убьет, и возьмет мое тело. Тир Даргад! – Огн поднял голову и посмотрел мне в глаза: Никогда я не сделаю зла вам или Айвену. Я хотел бы зваться Айвену другом. Но не смею. Я умру за него.
Я посмотрел на сына. Тот разглядывал Огна, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.
- Как ты? – спросил я: Тебе решать. Тебе с ним идти.
Айвен встал и подошел к Огну. На исхудавшей щеке Огна блестела слеза. Айвен посмотрел на него. Повернулся ко мне.
- Я ему верю, - сказал сын: Можешь идти со мной, - Огну.
- Иди вперед, - сказл я Огну. Он, просияв, направился в лес чуть не вприпрыжку.
- Почему ты веришь ему, сын?
- Не знаю. Может, я ведун, как ты! Я просто знаю – он не предаст.
Я покачал головой:
- Будь осторожен и держи руку на ноже.
- А то, пап!
- Огн! – окликнул я. Тот обернулся, он стоял в двух десятках шагов, под огромной елью: Если предашь, что-то будет с Айвеном…Я убью тебя. Я не буду клясться, я не стану оборотнем ради мести. Но я найду тебя, и, если надо, загрызу и своими зубами.
Огн серьезно кивнул, не обидевшись и не отвечая.
Они ушли. Вернулись через несколько дней. Я многое успел передумать. Рука распухла, ее пекло и дергало. Из-под повязок сочился гной с кровью. Каждый день я ходил за водой, кипятил отвар и промывал раны. Но не помогало, травы кончались. Правда, «черные» сны отступили. В молодости колдунья сказала, что укус волкодлака надо мной не властен. Но тут-то был полудайр, а не просто оборотень! Нет, и он не смог обратить меня.
Похоже было, что я просто умру от заразы в пасти падальщика. Утешало. Но не больно-то.
Мальчишки вернулись. С ними пришли местные охотники – русые, загорелые, в кожаной одежде с ремешками и бляшками, с оберегами на шее. Длинные волосы на лбу перехватывали кожаные шнуры. Обычные руги предгорий. Похожие на наших, из Лесокрая, только немного другие. У них были копья, луки и топоры.
От мальчишек я узнал – Айвена схватили изгои, и повели на восток, чтобы продать худдам. Те кое-где еще убивали тайно на алтарях. Никак не хотела древняя гора нас отпускать, раскатать бы чертов идол по камушку! Но Огн следил за изгоями. Он позвал ругов-охотников, и те вышли на охоту. Ночью Огн пробрался в стан, перерезал горло задремавшему часовому (да, та еще кровь в мальчишке!), ужом дополз до привязанного Айвена и перерезал путы. Тут кто-то из людоловов встал отлить, увидел часового на боку и кровь на горле. Огн закричал совой, и охотники кинулись на изгоев. Огна чуть не убил один работорговец, пацан еле увернулся от копья, а потом изгой успокоился с рогатиной в спине.
Правда, подвиги дались Огну непросто. У него открылись раны. Он никому не сказал, и вечером свалился. Охотники тащили дальше и его, и меня, но не ругались. Они уважали смелость.
Они не расспрашивали меня ни о чем. Но я спросил. Хотят ли они узнать нашу историю? Серебра я им не предлагал – это обида. А вот легенду – другое дело. И когда они сказали – да, тогда я рассказал все.
Что ж, в их селе нас подлечили. И мы отправились домой. Вскоре я ввел в дом Кората сына. Огн пошатывался от слабости и был худющий, как сама смерть. Болезнь и дорога – плохие товарищи. Корат лежал – ведунья еле вытащила его из когтей смерти. Огн упал на колени у его кровати. Ткнулся лицом в шкуру подстилки у его бока. И завыл, тонко и тоскливо, как раненый звереныш.
- Прости, отец. – проскулил он.
- Это мой сын? – слабо спросил Корат.
- Твой, - кивнул я: Кое-кого не учит даже смерть. Но его, похоже, научила. Он стал другим, Корат. Да, вот еще что – не совсем он тебя убивал. Им владел дух, - и я рассказал Корату о страшном предке его убитой жены.
* * *
Так все кончилось. Корат поправился. Имту погребли. Огн был другом Айвену – верным и молчаливым, как страшный пес. Он не был лучшим из людей, неистовая ярость вспыхивала в нем темным огнем. Но он ненавидел убийц, колдунов и насильников. Он остался другом Айвену и в наступившей юности. В зрелые годы, когда оба завели семьи, они уже не были постоянно вместе. Но иногда, когда Огн слишком много пил (это был его грех), его жена жаловалась Айвену. Огн приходил к Айвену по первому слову. И сразу прекращал пить, как говорил мой сын.
У Айвена родился сын – Велед, тоже один, как и он сам – у меня. А вот у Огна были две дочки. Я уже был стар к тому времени. Велед очень любил истории и легенды. Он стал больше сказителем, чем воином. И научился рисовать. Здорово выходило, как живое! Он даже научился читать и писать! А это – большая редкость.
Я рассказывал внуку свои истории. Они ему очень нравились. А потом он как-то незаметно научил читать и писать меня. И сказал, что я должен их записать. Я отнекивался и говорил:
- Сам пиши!
Но он качал головой и говорил, что это надо сделать мне.
- Ты, блин, внучек, колдун! – говорил я ему: Только колдун может научить старого пса прыгать по-новому!
Велед в ответ опять качал головой (а он был уже юноша), и говорил, что он просто развил то, что я забыл. Ведь я когда-то хотел стать сказителем, пока не стал разбойником! Тут приходил Айвен и говорил, что я – старый ворчливый пень, а он из-за двери все слышал. Я говорил, что вдвоем на одного – нечестно.
Ну, все же, я и впрямь взялся записать эти истории.
Уж как вышло, так вышло.
Вам решать, не мне.
Прощайте.
4 декабря 2010 года.
Разбойник-Ведун
© Copyright: Владимир Антонов-Бешеный, 2011
Свидетельство о публикации №211042601501
Свидетельство о публикации №211042601501
Рецензии