Старушка-проза

«Зовёт меня старушка-проза»
А. С. Пушкин.

          Нельзя привязываться к животным, нельзя привязываться к людям: и те, и другие слишком быстро уходят, оставляя тебя одного. Последние, зачастую, бывают гораздо циничнее в своём предательстве, чем братья наши меньшие. Они способны оставить тебя одного на пустынной, залитой дождём трассе жизни, оправдывая себя тем, что она, жизнь то есть, видите ли, живая, а посему всё в ней непрерывно течёт и изменяется. И эти перемены, в процессе которых утрачивают свою сакральную нерушимость сердечные связи, рвутся, как покрытый кровяной коростой бинт, они возводят в статус жизненной нормы. А мертвящий, лишённый жалости цинизм своей утилитарной морали они относят к базовым свойствам этого мира, заложенным в него, якобы, ещё в момент творения.
          Смерть близкого, любимого существа… Предательство соратников, которое ещё хуже смерти… они являются без приглашения, хозяевами переступая порог твоего маленького, уютного мира и приносят с собой гибель веры в избранный путь, в людей – близких и людей вообще; веры в победу такого наивного, беззащитного и непрактичного добра.  Ледяные чёрные крылья трагедии касаются твоего сердца, и на какое-то время тебе становится смертельно, убийственно пусто и холодно.
          Всё это я рассказывал сидя в дорого, но неброско обставленном кабинете рекомендованного мне знакомой психотерапевта, светилы местного значения. Не считая патологической склонности к довольно нестандартным взаимоотношениям с окружающим миром, узкому кругу общих знакомых моя подруга была известна маниакальной любовью ко всякого рода терапевтам, аналитикам и прочим специалистам по коррекции психических расстройств: фобий, комплексов, что во множестве явились к нам с буржуазного Запада вместе с колой, сникерсами и прочей мерзопакостной накипью на жизни.
          Наряду с внушительной порцией охов, ахов, советов следить за собой, я получил от своей знакомой строжайший наказ явиться по указанному на дорогой визитке адресу и излить её владельцу свою страдающую душу, опорожнив её, как помойное ведро.
          Вот работёнка у человека, - беззлобно посочувствовал я, но на приём всё же пошёл. Я не считал, что нуждаюсь в профессиональной помощи подобного рода. Я ощущал себя достаточно зрелым человеком, чтобы видеть собственные проблемы, и относился к ним честно, не обманывая себя, не умоляя их истинного масштаба и значения, не придумывая себе ложных оправданий, не щадя себя и не закрывая на них глаза. Для всего этого было необходимо определённое мужество, и я, как мне казалось, таковым обладал. Пути выхода из кризиса я также видел. То были пути тяжёлые и опасные. Эти пути были лично моими и, уже по одной этой причине, неторными.
          И, конечно же, я не питал иллюзий по поводу того, что кто-то способен пройти мой путь за меня, страдать за меня, или хотя бы вести меня за руку, указывая направление и уберегая от неизбежных ошибок. Мой главный противник, восточная мудрость в этом права, находился внутри меня и поджидал меня, премерзко улыбаясь.
          В жизни каждого однажды наступает такой момент, когда ты оказываешься лицом к лицу со своим смертельным врагом, а замерший в ожидании исхода мир превращается в безлюдную, лишённую жизни пустыню. Уповать не на что, надеяться не на кого. Лицом к лицу, один на один. Однажды каждый понимает, что увиливать, избегая поединка, нельзя вечно. Так сколько же можно отсрочивать и откладывать? Хватит, чего уж там, ведь с возрастом не прибавляется сил!
          И всё же я шёл туда, сверяясь время от времени с указанным на визитке адресом и заглядывая в маршрут, нанесённый карандашом на распечатанную на принтере Яндекс-карту. Шёл, не смотря на то, что слоган на визитке обещал скорое и безболезненное решение проблем, и от этого обещания за версту несло пошлым американским торгашеством. Выздоровление даётся только через боль, так уж устроен человек. Да.
          Я шёл, не смотря на застарелую нелюбовь к полным комплексов людям, болезненно низкая самооценка которых, вкупе со страхом перед будущим, привели их на факультеты психологии или психиатрии. Меня всегда неприятно поражало то, как отвратно высокомерны становятся они, выучившись, как упиваются обретённой властью над пациентами.   Но я-то знаю, я-то вижу, я-то даже спустя годы обучения, мужания, становления в профессии но и всё равно не в силах забыть. Не в силах простить окружающим пережитого в юности унижения, морального превосходства.  Я вижу, они видят, что я вижу: не зря же их учили. Им не спрятаться от меня за властным тоном, грубостью, этим вечным тыканьем, призванными компенсировать их уродство. Но я всё равно вижу, и…
          Короче, не любим мы друг друга.
          Но я всё равно иду. Иду просто потому, что чудовищно одинок и надеюсь, что эта наша встреча заставит хотя бы ненадолго замолчать голод общения, истязающий душу.
          - Так-так! Продолжайте! – Маленький полный человечек изобразил характерный для потомков Авраама прищур, призванный выражать участие и понимание.
          - Продолжать? – На долю секунды я задумался. – Вот, понимаете, доктор, приходит ко мне на руки любимая кошка, требуя ласки, целует, ласкается. Она молода и полна жизненных сил, она искренне расточает переполняющую её кошачью душу нежность. Мы очень любим друг друга, доктор. Но в моменты подобной близости, момента нежности и ласк я не могу не думать о том, как больно мне будет когда она уйдёт из жизни. И, всё глубже осознавая всю полноту своей привязанности к ней, я чувствую не радость взаимности, а страх перед болью, что придёт вслед за её уходом.
          Я сделал паузу, восстанавливая дыхание. Он слушал меня внимательно, не перебивая, что, вероятно, должно было расположить меня к нему. Прислушиваясь к себе в заполнившей кабинет тишине, я заметил, что не испытываю ни благодарности, ни даже приятного удивления. Его поведение не выходило за рамки моего представления о таких людях. В конце концов, душевный комфорт пациента, а также любой несомый им бред, - это и есть его заработок. А к заработку своему эти люди относятся куда как серьёзно, это уж точно!
          - Она целует меня, - продолжал я, - она дарит мне ласки, а я, доктор, как на яву вижу её холодный, окоченевший трупик, и сердце сжимается от боли. Вы понимаете меня, доктор?
          - Да-да! Это как раз узнаваемо и прозрачно. Скажите, у Вас кто-то умер?
          - Мама, доктор. Больше года назад.
          - Соболезную. Что с ней было?
          - Рак, доктор.  Она была очень молода.
          - Сочувствую, - произнес он довольно буднично. – У Вас ярко выраженный посттравматический синдром. Это лечится.
          -  Спасибо, доктор.
          - Скажите, кроме того, о чём Вы рассказали, как изменилось Ваше мироощущение после её ухода?
          - Как Вам сказать?.. Один радио-ведущий пошутил недавно в эфире, что зрелость, мол, это состояние, в котором перестаёт волновать идущее по телевидению порно, на которое ты случайно попал. А ты пролистываешь каналы, отрешённо и невозмутимо, и выбираешь новости или старый советский фильм.   В этой шутке я узнал себя, доктор! – На этом месте я улыбнулся, но улыбка, по-моему, получилась грустная.
          - Понятно, понятно… - Протянул мой протеже. Выражение, сопутствующее его словам, должно было, по всей видимости, должно было подчёркивать солидность и профессиональную состоятельность говорящего. Этой же цели служила, видимо, и вальяжная поза, с которой он расположил своё пухленькое, округлое тельце в дорогом кожаном кресле. Его руки с коротенькими, похожими на разваренные сосиски, пальцами время от времени принимались теребить какую-нибудь статусную и дорогую, но абсолютно бесполезную безделушку, выбирая её из кучи ей подобных.
          Всё это делалось с видом властного и уверенного в себе хозяина положения; его вид показывал, что вот он, человек на своём месте, и человек этот ситуацией владеет полностью: любой вопрос разрулит и разрешит. Я мог бы и далее размышлять над тем, что и кому должен был доказать властный вид моего собеседника, если бы не знал, что вопрос «кому?» здесь гораздо существеннее вопроса «что?». Что бы ни стремился доказать он своим видом, доказывал он в первую очередь себе.
          Наша беседа находилась лишь на начальном этапе своего развития, а я уже жалел, что пришёл. Я не обрету здесь желанных покоя и утешения, говорил опыт: я слишком хорошо знал таких людей.
          - Евгения говорила, Вы пишите стихи… - Вопрос выдернул сознание из рутины разговорных штампов. Оп-па! Стихи, ну надо же! Хотя, стоп! С этого, пожалуй, всё и началось, поэтому Женька меня сюда и направила. Терапия творчеством! Арттерапевт, язви его! Ну что ж, о творчестве говорить гораздо интереснее. Многие мои знакомые не любят афишировать своё увлечение поэзией. Отчасти я их понимаю: признаваясь в своих увлечениях, хобби, раскрывая свои взгляды, убеждения, ты становишься уязвим, как лишённый защиты своего панциря моллюск. Зная болевые точки, так легко причинить сердечную боль, а мир вокруг полон пошлости и сволочей.
          Однако же, я буду полностью откровенен: без этого беседа полностью теряет свой первоначальный смысл, если, конечно, допустить, что он у неё был. Быть откровенным может себе позволить только сильный человек, во всяком случае, я в этом убеждён. Я не боюсь психотерапевтов вообще, и этого, в частности. А что? Видим друг друга в первый и, даст Бог, в последний раз…  Так называемый эффект случайного попутчика. Я это предвидел, за этим и шёл.
          - Стихи!.. Эх, доктор!.. Знаете, поэзия – это чуть ли не единственная область отношений с миром, где я могу быть собой, пребывая в гармонии с реальностью.
          - Давно Вы их пишите?
          Не думаю, что его тронуло что-либо из сказанного мною. Всё, что не приносит дохода, ему подобные считают блажью, а романтиков-нестяжателей в открытую, без стеснения, называют лохами, заимствуя это понятие из всё ещё доминирующей в обществе блатной культуры.  Да мне-то, собственно говоря, что?! Этот тип для меня сейчас находится в роли резиновой женщины, что может создать иллюзию душевной близости, а вот ранить, обидеть – нет!
          - Да, собственно, сколько себя помню, доктор! Этот дар всегда со мной, с самого, так скажем, сопливого детства. Он и убежище, и утешение, и инструмент познания, и способ общения с Богом. Устаёшь иногда, знаете ли, от махрового утилитаризма, потребительства, от монетарных ценностей и торгашеской морали!.. – Сообщая ему всё это доверительным тоном, я ни на минуту не забывал, что говорю с ярым адептом той самой продажности и потребительства. Но вместе с тем я понимал, что материальная ориентированность заставит его выслушивать мои конструкты, наступая себе на горло, и, сохраняя благожелательный вид, изо всех сил притворяться, что он уважает моё мнение. От осознания этой маленькой мести делалось хорошо.
          - Прошу, м-м-м, прощения, Михаил! Ранее вы говорили о зрелости и связанных с нею, м-м-м, возрастных мировоззренческих изменениях… Скажите, м-м-м, как это всё отражается на Вашем творчестве? Изменяется ли со временем Ваше ощущение себя в поэзии, в построенном с её помощью пространстве образов, оценок, ценностных установок, морали?
          - Возрастные изменения?.. Я в поэзии?.. – Впервые за всё время я серьёзно задумался. Он не мешал мне. Некоторое время мы молчали.
          - Ну, во первых, со временем растёт моё мастерство. Этот рост объективен, он фиксируется независимыми экспертами, читателями, он положительно влияет на самооценку.
          - Принимается.
          - Во вторых, множество волнующих меня вещей и событий помноженное на большое количество выразительных средств в поэзии делают практически бесконечным путь совершенствования в искусстве, устанавливая перед автором промежуточные цели и даруя средства их достижения.
          - Тоже принято! А Ваше общение с миром? Какую роль здесь играет поэзия?
          - Знаете, иногда мы обнаруживаем, что мир вокруг нас не соответствует построенному идеальному образу: слишком жесток, неромантичен и т.д. и т.п. Очень часто мы теряем себя в водовороте одинаковых лиц, а, бывает, мир вообще грубо отторгает нас. Тогда бывает необходимо место, чтобы зализать раны: убежище, укрытие. Его можно создать разными средствами, и поэзия ничуть не хуже других.
          - Замечательно! Прелестно! А что Вы можете сказать о построенном Вами убежище?
          - Мир вокруг изменяется, доктор. Привыкнуть к этому получается довольно рано и относительно безболезненно. Гораздо сложнее привыкнуть к тому, что не ты являешься осью этих изменений… - Пауза на этом месте получилась как-то сама собой. Он поднял на меня взгляд, и наши взгляды встретились. Его рыбьи глаза окутывала поволока умело скрываемого безразличия. Внутренне содрогнувшись, я продолжал.
          - Мир моей поэзии неизменен. Нет, конечно, периодически в нём появляются новые тенденции и темы, навеянные изменениями в реальности; появляются отклики на события культуры, политики, и в этом смысле он изменчив так же, как и реальность, с которой он связан. Однако, вместе с тем, он зиждется на полученных ещё в детстве морально-нравственных установках, которые, надеюсь, останутся неизменными до самого конца.
          - Хорошо! Но вы говорите о содержании, сюжетном ли, нравственном. А изменяется ли форма?
          - Да, меняется. С возрастом – последнее время я особенно остро это ощущаю – всё меньше хочется рушить стереотипы, что я так любил делать в юности. Всё меньше хочется шокировать общество, бросая ему вызов.
          - Значит ли это, что общество стало Вас удовлетворять?
          - Нет, доктор, совсем не значит. Просто раньше хотелось выявлять недостатки, трепарируя реальность, показывать, как жить не надо. Сейчас же хочется воспевать прекрасное, хочется гармонии, хочется показывать, как жить надо, что жить просто надо, не смотря ни на что. Исчезает бескомпромиссность, острота. И вообще, доктор… Если говорить о форме… Зовёт меня старушка-проза, знаете ли.
          - Старушка-проза?! – На этом месте он сильно оживился и неожиданно начал проявлять так нехарактерную для себя активность.
         - Старушка-проза… - Произнёс он снова, на этот раз с каким-то  потаённым значением.
         - Знаете, Михаил, мне кажется, это ключевой персонаж в нашей беседе, так как он воплощает собой Ваше нынешнее состояние. Знаете, что мы сейчас с вами сделаем? – Его маслянистые рыбьи глазки заинтересованно и весело бегали на его лице и казались почти совсем живыми и настоящими.
          - Знаете? – Повторил он. – Сейчас, Михаил, я предложу Вам визуализировать этот образ. Есть у меня одна интересная программка… - Левой рукой он нажал кнопку  включения на стоящем под столом системном блоке, а правой открыл ящик стола и начал копаться в куче прозрачных папок-«файликов», CD- и DVD- дисков и прочего хлама, сопутствующего, очевидно, его занятию.
          - Это очень интересная методика, - рассказывал он попутно, - позволяет познакомиться с Вашим состоянием как бы в лицо   и даже получить информацию, наладить отношения. Предстоящей работой он был сильно воодушевлён.
          - Ага! Вот… Вот… Да вот же она! Угу… Так-так!
          Наконец он повернулся ко мне, весёлый, бодрый, с огоньком в глазах, почти что живой.
          - Сначала программа проведёт сбор данных по тестовому принципу, - заявил он мне, короче, будут задавать Вам вопросы.
          Я согласно кивнул, показывая тем самым, что мне всё понятно, и ни вопросов, ни возражений у меня нет.
          - Потом программа данные проанализирует, обработает, и отразит результат графически. – Предвкушая интересное дело, он сделался словоохотливым. – Вы слышали что-нибудь о физиогномике, Михаил?
          О физиогномике я, понятное дело, слышал. Было лишь непонятно, как это состояние можно представить в виде какой-то рожи, а если и можно, то зачем это делать. Ну да ладно: всё развлечение!
          - Предупреждаю: вопросов много, - проговорил мой арттерапевт, - можете пройтись, размяться, сходить перекурить.
          Я отказался, и мы начали.
          - А, почему проза, Михаил? Чем она отличается от поэзии? Какие новые возможности она даёт? 
          Маленькие бегающие глазки, хитрое, напоминающее мордочку грызуна, лицо, оплывшее жиром тельце с едва угадывающейся шеей… «Посчетаем, достопочтенные кроты?» Сцена из известного отечественного мультика всплыла в памяти, выдвинувшись на передний план мышления таким образом, что я увидел её, как на яву, со всеми многочисленными деталями и оттенками. Крот! Достопочтенный крот, сидящий в своих подземельях и приносящий собственную жизнь в жертву бесконечным товарно-денежным операциям!
          - Что? – Рассеяно произнёс я, вздрогнув так сильно, что это не могло укрыться от моего собеседника, «достопочтенного крота». – Я прошу прощения, как Вы сказали? Чем проза лучше? – Наверное, сторонний наблюдатель отметил бы, что я помрачнел.
          У каждого есть вещи, которые не хочется вспоминать, потому что воспоминания приносят горечь разочарования, муки осознания и принятия, боль утрат.
          - Проза, доктор, лучше одним лишь тем, - проговорил я, криво улыбаясь, - что здесь и сейчас она лучше продаётся.
          На тебе, морда кротовая.
          - Проза, - я продолжал, - гораздо лучше приспособлена к запросам обывателя, среднестатистического адепта общества потребления. Она гораздо мене консервативна, чем поэзия, гораздо ближе к обычному, бытовому просторечию, на котором общается подавляющая часть населения, вне зависимости от образования, общественного положения, специальности.
          Взяв небольшую паузу, заполненную чем-то средним между вздохом и стоном, я мельком взглянул на своего психотерапевта: ага, слушает!
          - Проза, – продолжил я, - гораздо легче приспосабливается к потребностям разнообразных общественных групп и сообществ, открытых и закрытых, легальных и полулегальных, усваивая их семантические коды, философию и сленг. Прозу гораздо легче писать «на заказ»; существуют методики написания, раскрутки, продажи для каждого коммерческого жанра.
          Помолчав немного в раздумье, я добавил:
          - Автору прозы, в особенности массовой, коммерческой, позволена подмена своих истинных чувств суррогатными, что никогда не позволяется поэтам. Поэзию такой подход обезобразит, прозу, в свете теперешней моды на цинизм, может быть, даже украсит.
          - То есть проблема в объёмах продаж? В прибылях? – «Достопочтенный крот» временно приостановил работу с программой и обратил на меня взгляд, в котором читались приятие и понимание.
          - К четвёртому десятку начинаешь разбираться в собственных чувствах, доктор. - В этом вопросе я решил быть бескомпромиссным. – Поэтому могу заявить Вам определённо: я с раннего детства люто ненавижу обогащение ради обогащения и стяжательство. А «занятость», на северно-американский манер называемую business-ом, я столь же люто презираю.
          Чувствуя, что начинаю всё больше заводиться, я снова бегло взглянул на «крота»: ничего-ничего, всё оплачено, так что пусть слушает и не морщится!
          - Учить детей у них, видите ли, это не занятость, - продолжал я, воодушевляясь, - больницы, храмы строить, картины реставрировать это считается не занятость!!!
          Я осознавал, что использую ситуацию потребительски, как диктатор. И это было сладкое чувство!
          - Хорошо, Михаил, я понял Вас! – Перебить меня он осмелился гораздо позже, чем я рассчитывал. – Тогда почему она так влечёт Вас? И, кстати, почему она «старушка»? – Тень улыбки мелькнула и тут же исчезла с его лица.
          - Гм!.. Ну, «старушка» потому, что проза гораздо древнее поэзии, чисто хронологически. Наши древние предки, изобредшие речь, говорили-таки прозой, сдаётся мне. И, во-вторых, творческий пик приходит к прозаику гораздо позже, чем к поэту. Проза пишется зрелыми людьми.
          Вот…
          Поэтому и «старушка».
          А почему тянет? Я, знаете ли, не планировал ранее и не планирую сейчас обогащаться с помощью творчества. Но вот признание… С возрастом приходит потребность быть понятым не только близкими. Хочется широкого признания. И когда слышишь от издателя, что ты обречён, так как обществу не интересны даже Пушкин с Шекспиром… Вот тут-то волей-неволей и задумываешься о прозе.
          В смежной комнате под самым потолком что-то постукивало: тук-тук-тук. Мой собеседник поднял взгляд от пола, который он рассматривал, пока я говорил, и поднял его на меня. В его взгляде сквозили задумчивость и печаль, но всё это исчезло по истечению нескольких очень коротких мгновений.
          - Итак, Ваша старушка-проза – Я правильно Вас понимаю, Михаил? – Есть вынужденный компромисс между потребностью литератора в отображении окружающего мира и потребностью в признании. Эдакое меньшее зло, так-нет?
          - Умннн… Наверное, так; да, видимо, да! Хотя, приспособиться – вовсе не всегда означает смириться со злом. Может быть, я призову к добру гораздо больше умов и сердец, если буду призывать прозой.
          - Михаил!.. Хорошо!.. Хорошо, Михаил! Давайте всё-таки не будем забывать, что мы работаем с программой и отвечаем на её вопросы. Итак! Какая она, Ваша «старушка»?!
          «Какая же она, моя «Старушка»? А действительно?»
          - Она страшна, как вся моя жизнь! – Криво усмехнулся я.
          В этот момент меня охватило замешательство, из которого меня вывел голос, обладавший не самыми приятными интонациями и тембром.
          - Давайте, Михаил, скажите мне! Для начала советую определиться с Вашим личным отношением к этому образу и танцевать от него, как от печки. – Человек, заочно наречённый мною кротом, похоже, был специалистом в своей области.
          - Как отношусь? К ней?
          - Ну да! Испытываете ли Вы к ней, скажем, антипатию? Ревность, ненависть, вражду?
          - Да нет, пожалуй, не испытываю я к ней деструктивных чувств. Напротив, я отдаю ей должное, увлекаясь чтением.
          - Симпатию? Благожелательность, преклонение, обожание?
          - Нет, пожалуй, нет, разве что в незначительной мере: я отношусь к ней достаточно спокойно.
          - Тогда какая же она, Ваша проза?
          Крякнув и потерев ладонь о ладонь, я предался размышлениям и анализу, вслух размышляя сам с собой. Поэты всегда «не от мира сего», а прозаики? Способен ли прозаик романист на коммерческий расчёт, стратегию успеха? Заботится ли о правах, договорах, процентах? Да сколько угодно!
          - Она приспособлена к этому миру, - сказал я наконец. – Она плоть от плоти его: она практична, по-бытовому умна, склонна к трезвой оценке ситуации.
          - Хорошо, очень хорошо, Михаил! – Мой собеседник оживился и принялся вводить что-то с клавиатуры, манипулировать мышью. – Пожалуйста, продолжайте!
          Я кивнул в сторону монитора, показывая, что ожидаю вопроса.
          - Как она выглядит: возраст, фигура, черты лица?
          - ОК! Ну-у… Возрасте она в том, когда точное количество лет уже не имеет значения: для окружающих она просто очень древняя. Фигура… обыкновенная старушечья усохшая фигурка. Характер, вместе с тем, у неё властный, что имеет своё отражение в чертах лица.
          - Так-так!.. Так… - Мой «достопочтенный крот» бойко печатал, выделял, переносил, ставил «галочки» имея при этом весьма увлечённый и заинтересованный вид радио-любителя семядесятых.
          - А ещё она создана мной, в ней есть часть меня, - внезапно понял я. А это значит, что её отторгает мир, и, при всей своей приспособленности, она, как многие люди её возраста, ужастно одинока и страдает от этого. Она не умеет заискиваться перед новомодными тенденциями и веяниями, она пишется по душевной нужде, она как ветеран-блокадник среди молодых фарцовщиков и воротил.
          «Крот» кинул на меня быстрый взгляд, не отрываясь от компьютера.
          - Вы создали достаточно противоречивый образ, Михаил. Тем не менее, вот они, первые результаты, - сказал он, - полюбуйтесь.
          Я взглянул на экран, с которого на меня взирала крайне неприятная и уродливая старушенция, со внешностью, отталкивающей с первых же секунд просмотра.
          - Это что же, моя проза такая? – Оторопело поинтересовался я.
          - Ну… можно, конечно, уточнять, детализировать образ, но в общем… в общем, так сказать, и целом… Что, такое неприятное впечатление производит?
          - Ну, знаете, доктор... - я всё ещё пребывал в замешательстве. – Эффект какой производит?
          Доктор, да она же отвратительна! Отвратительна! – Взорвался я наконец. – Смею надеяться, доктор, что моё творчество всё же далеко не так отвратна окружающим, как эта вот, - я показал пальцем, - вот эта жуткая физиономия.
          Хихикнув и пробурчав под нос что-то, по всей видимости, забавное, мой арттерапевт быстро овладел собственными эмоциями и принялся расточать комментарии.
          - Вот видите, Михаил... Ведь программа ничего не делает по собственному усмотрению, она лишь графически отражает полученные от Вас данные. Не ожидали такого эффекта? А ведь мы с Вами визуализировали образ Вашей проблемы, Ваших деструктивных тенденций, которые неизбежно отразятся в том, что Вы напишите! Её уродство есть не что иное, как противоречия, Вами же в этот образ и заложенные, противоречия между жаждой признания и чувством инородности, по отношению к миру!
          Я был в шоке. Реально в шоке.
          - Михаил, - он примирительно поднял руки, повернув их ладонями к собеседнику, не обижайтесь, пожалуйста. Вы носите в себе неразрешённые конфликты, Вы, ведь, знали это и раньше. А теперь Вы узнали, что будут чувствовать окружающие, сталкиваясь с этой Вашей проблемой. Так стоит ли Вам сейчас посвящать время творчеству? Может быть, Вам стоит сначала пройти у меня небольшую терапийку? – Его глазки маслянисто заблестели, предвкушая заработок.
          Меня в который уже раз начинало подташнивать от его трусливой осторожности, выверенной предсказуемости.  Однако, чувствами своими я, как прежде, владел полностью.
          - Доктор, уважаемый, поймите же наконец, дорогой Вы мой, - в эти слова я вкладывал все свои терпение и такт, - поймите же, что я пишу потому, что не могу не писать, этого выбора я лишён так же, как и выбора места, формы, темы. Когда строки умирают в тебе ненаписанными, это очень больно, доктор! Доктор! Вы слушаете меня? Так вот. А дело своё и призвание любят не за плату, престиж и т.п. А любят его, так же, кстати, как и Бога, и Родину, за то, что оно у тебя есть. И это всё, доктор, в этом всё дело!
          Он не отвечал мне, да я ответа и не ждал.
          Я продолжал говорить:
          - Старушка у нас с Вами, конечно, жутенькая получилась, что и говорить. Но так ведь лет-то ей сколько, доктор! В юности была она красавицей, только пожухла, увяла телесная красота! А ведь есть в ней красота другая – красота сердца! Кстати, вот, доктор, Вам ещё одна черт, совсем забыл.
          Она патологически, болезненно порядочна; чрезвычайно требовательна к себе и к окружающим. А ещё она до беспомощности наивна, её постоянно обсчитывают продавцы, обирают мошенники. Простите, доктор, но, какая ни на есть , а всё моя! И другой, доктор, мне вовек не надо!
          Закончив говорить, я перевёл дух и только тут заметил, что он всё ещё молчит, крысиным своим лицом уткнувшись в какие-то записи.
          Расценив это его молчание как признак капитуляции, я в сердце своём возрадовался. Конечно, что можешь знать о любви к Родине ты, чьи предки последние несколько столетий валандались по свету, ища места, где кусок пожирнее да народишко понаивней? Так что слушай, завидуй моей замешанной на страданиях любви, моему призванию, моей Родине!
          Завидуй!
          Похожий на мультяшного крота человечек, пододвинув стул, сел ко мне поближе. В руках у него был распечатанный на принтере портрет моей старушки-прозы, какие-то графики, диаграммы.
          - Люба она Вам значит? – Его глаза нехорошо блестнули. – Вот так слепо, безусловно, просто потому, что она есть… и такая, какая есть?! Так значит?!!
          - Да! – Я с гордостью подтвердил сказанное, не чувствуя подвоха.
          - В ней, стало быть, красота другая, духовная? Так?! – Вопрошал он, недобро прищурясь.
          - Точно так! – Я всё ещё не понимал, куда он клонит.
          - Угу!.. Угу!.. Интересно! – Бурчал он себе под нос.
          - Она привлекает Вас сексуально? – Спросил он вдруг неожиданно и быстро, впившись в моё лицо глазками грызуна.
          - Правильно ли я понял Вас, доктор?!
          - Да или нет?!! Отвечайте быстро! Не думайте!
          - Ну, если допустить, что творчество вообще способно привлекать таким образом…
          - Да-да! Если допустить!
          - Ну-у… Вы знаете, ведь именно либидо, говоря, предположим, о постфрейдистской парадигме, отвечает за процессы созидания вообще и творчества в частности…
          - Значит, всё-таки «да»?!
          - Всё-таки «да».
          - Понятно! – Наши взгляды встретились, и в его взгляде отчётливо читался бескомпромиссный, ничем не замутнённый диагноз. – Да Вы, батенька, маньяк!!
          - Я?! Маньяк?! – Раздражение, копившееся во мне с самого начала, прорвалось, наконец, неистовым, всё сметающим потоком. Схватив маленького человечка за грудки, я яростно тряс его заплывшее жиром тельце, мотал его в разных направлениях, болтал, встряхивал в праведном гневе.
          - Я маньяк?!! Я?!! Маньяк?!! Это я-то маньяк?!! Это ты, ты сам маньяк: откуда у тебя эта дурацкая программа?!!

Москва.
13.04.11.