Придуманный год-25

К началу декабря солнце ушло на покой: не было ни рассветов, ни закатов, лишь тепловатые мокрые сумерки. Потом тепло незаметно кончилось, и в воздухе появилась морозная составляющая. С деревьев незаметно облетели листья, и теперь они стояли, звеня на ветру ломкими мертвыми ветвями. Не было ни дождя, ни снега, чтобы укрыть высохшую землю, только холодный воздух, ледяной ветер, проникающий под одежду и рассеянный тусклый свет.
Виталик, приходя домой, включал повсюду электричество, варил глинтвейн, щедро кроша в кастрюлю тонкокожие сладкие апельсины, набивал трубку кавендишем, и весь мрак, по закону перехода Инь в Ян, превращался в теплый огонь внутри Виталика, мир суживался до размеров комнаты со столом из солнечного дерева. Отхлебывая из кружки ароматный глинтвейн, в который он для крепости добавлял коньяку, Виталик обязательно пролистывал телевизионные каналы, и, ничего там не найдя, открывал тетрадь. Сумрак за окном наливался густотой и синел. Иногда Виталик, оторвавшись от листа и Черного Волка видел, как летит на свет, шурша о стекло, сухая снежная пыль и раздувал потухшую трубочку. Мысли, неоформившиеся и ни на что не похожие, появлялись в голове, как будто кто-то думал за него, а Виталик лишь ловил слова, возникающие одно за другим, и распадающиеся в пыль.

Очень просто. Все так просто, - думал Виталик, выпуская замысловатый, пахнущий травой и вишневым деревом дым, - Я злился на нее, потому что она была не такой, какой я хотел ее видеть. Но почему я решил, что моя точка зрения должна быть отправной для нее? Почему я выбрал себя мерилом ее поступков? Кто я такой, чтобы пытаться изменить ее?  Усилия, которые мы прилагаем, чтобы изменить мир, нужно направлять внутрь себя. …Как мы вцепились тогда друг в друга в этом виртуальном пространстве! Ведь совсем, совсем разные. Даже смысл в понятия мы вкладываем разный. Для нее, например, свобода – это возможность выбора, а для меня – освобождение от самого себя, от своего эго. Где уж тут найти общую платформу? К тому же совершенно разный жизненный диапазон. Ей важно общение с великими и интересными, внутренняя жизнь ее замкнута и закользована на внешнюю. А мне интересно только то, что происходит внутри. Наверное, это нарушает баланс и ослабляет меня… Но я все время сравниваю ее с собой, все время ищу ее вину и ее несостоятельность. Роман с женатым мужчиной – мой главный козырь. Как можно, как можно? Где же твоя христианская мораль? Где вообще твоя мораль? И где твое будущее? Нет его! Стоп-стоп. Нет. Все это уже давно не мое дело. Отойди и не суди ее … Не сцди никого… Я несу ответственность только за свои намерения и действия. И я не хочу, чтобы осуждение замутняло мою душу. Даже убийца несет свою судьбу. Воздаяние и раскаяние – это ведь тоже развитие...

Однако, как Виталик ни старался зацепиться в этом состоянии, период спокойствия оказался недолгим. Ему не хватало Моны – смертно. Хотелось поговорить, рассказать, как он тут, какие посещают мысли, как до краев наполнил его Черный Волк, и как непереносимо трудно преодоление любви.
Звонить было бесполезно, он понимал, что ему не вынести теперешней Моны с ее вампирической дружбой. Ему нужна была Мона прежняя, та самая, которой он написал сотни писем, которая не разделила еще себя и его, и пусть даже и любила кого-то другого, но и Виталика любить не перестала.
Повинуясь скорей инстинкту, чем здравому смыслу, Виталик завел себе отдельную тетрадь. Он не писал туда ничего, кроме писем. Возможно, эта тетрадка была чем-то вроде фантомной боли уже отнятой руки. Ему казалось необходимым и важным сохранить между ними тот тонкий канал связи, который, как и любовь, теперь стал односторонним. И, может быть, это было даже хорошо, потому что теперь он мог, отключив внутреннюю цензуру, сцеживать в эти письма тоску, кислотой дымящуюся в сердце. Иначе, кто знает, умереть бы ему от ожогов…

Мона…
Кто-то уже называл тебя так. Не то Генри Миллер, не то Леонардо.
Теперь я знаю, почему…
Единственная моя.
Ты разлюбила меня.
Я не знаю где ты и что с тобой, но совсем без тебя не могу, поэтому буду писать тебе письма, как прежде. С той только разницей, что ты их теперь не прочтешь.
Видишь, как получилось – ты не оценила мою любовь. Мона, единственная моя, я не виню тебя за это. Я не хочу тебя вернуть. Я не хочу начать все с начала. Я просто тоскую по тебе и вспоминаю короткие пурпурные отрезки этого года. Всего лишь года, как мы знакомы. Четкая астрономическая граница.

Я всегда считал, что это самое страшное: не когда ты влюбляешься безответно, а именно тогда, когда ты познал счастье, ты знаешь, как смотрят эти глаза, когда они любят. Ты знаешь на вкус это тело, у тебя стучит кровь в висках при воспоминании о слабой тени, скрывающей внутреннюю сторону бедра – но ты никогда этого уже не получишь. Никогда. Никогда.
Никогда ты не будешь любить меня, как прежде.
Это так страшно, что я не могу в это поверить. Как и в случае со смертью – тебе кажется, что это не сможет случиться с тобой, с кем угодно, – но не с тобой. Ты думаешь: да нет, же, это все не так, она любит меня. Просто… Ну просто увлеклась кем-то другим. Или: она любит меня, просто хочет заставить злиться и ревновать. Она не звонит, потому что ждет, что ты позвонишь первым. Или ей запретили общаться со мной, угрожая причинить мне вред? Или она благородно отказалась от меня ради того, чтобы не огорчать маму? Или она решила наказать меня за что-то, заставить ревновать, мучиться.. А сама любит, любит меня, так же плачет ночами, так же хочет обнять меня.
А она не звонит просто потому что не помнит о тебе.
Поэтому я повторяю себе каждый день, каждое утро и каждый вечер – она разлюбила тебя. Она разлюбила тебя. Я заставляю себя в это поверить. Но, если вдруг опадают все щиты, водруженные мною вокруг моего бедного сердца, остается чистое и незамутненное зерно: я не могу тебя не ждать. Каждую минуту. Каждую секунду  я готов повернуть голову на твой зов и рассмеяться от счастья.

Я видел во сне, что держу тебя за  руку. Я обретаю покой и мир в душе, просто держа тебя за руку.
Во сне ты ненадолго сжала мои  пальцы,  потом осторожно отняла ладонь.
Мне нельзя забывать, что ты не любишь меня, Мона.

Нет, конечно же, я тебя не виню. Мы все равно не могли быть вместе. Мы слишком много требовали друг от друга. Ты – чтобы я превосходил тебя интеллектуально и мог подчинить себе твою свободу и волю. Я – чтобы  ты любила меня так, как я, забыв остальной мир.
Ты разлюбила меня этой осенью. Да и я, в общем-то, чувствовал опустошенность, и ежедневные твои приезды воспринимал скорее обреченно, чем радостно. 
Сейчас я думаю: если бы ты позвонила ко мне в дверь! Родная моя,  Мона, если бы ты позвонила! Без предупреждения, без телефонного звонка, как обычно. Если бы к тебе, холодной с улицы можно было бы прижаться, снять с тебя последовательно: сумку, куртку, ботинки… взять замерзшие ладони… Это очень трудно понять, Мона: почему это более невозможно?

А если ты вдруг позвонишь мне в дверь. Так, без телефонного звонка явишься, какая есть, молча посмотришь на меня с порога? Я отступлю в глубь квартиры, подальше от тебя, потому что буду знать, зачем ты пришла – за утешением. Затем, чтобы использовать меня против него. Нет, Мона, ты не получишь меня, если ты прикоснешься ко мне, я ударю тебя.
Но… Ты ведь придешь за помощью? За утешением. Мона, единственная моя, я дам тебе все, что ты захочешь. Что значит тело, Мона? И если тебе будет нужно – пусть сбудется эта горькая ночь. Я сдержу свои слезы, я не пролью ни капли, ты никогда не узнаешь про пустоту и космос, прижимающие меня к тебе.

А помнишь, как в первый же вечер мы пошли на Монмартр? Было уже темно, когда мы выбрались из дома и Сакре-Кер белел в черном небе, у подножия гудел праздный Париж, а ты шла рядом, тонкая, теплая, родная. И все вокруг: Сакре-Кер, лестницы, улочки, кафе, художники, парижское небо и сам Париж были лишь декорацией для тебя. Весь мир был в тебе и для тебя, ты была его центром и смыслом. Тогда казалось, что ты – сбывшийся сон. Почему же все обернулось таким кошмаром?

Сегодня Рождество, Мона. Ты не позвонила. А я представлял себе телефонный звонок, и сердце леденело. Помнишь ли ты, как год назад, придя со службы, ты писала мне, что не могла ни о чем думать – мечтала обо мне, и что Бог накажет тебя за это. Он наказал: тебя – нелюбовью, меня – любовью. Хотя, кто знает, награда ли это, наказание? Не мне судить. Мне – принимать.
О, Мона.. Хоть раз за сегодняшнюю ночь ты вспомнила обо мне? Я лежу на простынях, пропитанных нашей любовью. Твой запах – я никак не могу его отстирать, – преследует меня, отупляет. Завтра я засыплю его порошками и хлоркой. Я изведу тебя, Мона.

До чего же странно перечитывать это все сейчас. Все эти «никогда», «навеки», «суждено». Задержав дыхание, думаю, с какой легкостью люди дают друг другу обещания, клянутся, верят в это. И так же легко забывают обещания и чувства, не испив одной чаши, хватаются за другую…

Вчера, придя домой, я открыл почту и, пока загружалась страница, думал: как странно, невозможно и неправдоподобно было бы увидеть там письмо от тебя. И так желанно… Я сжался, непроговоренная молитва ушла в небо. Долго открывалась почта, но когда, наконец, открылась, я увидел буквы твоего имени, о Мона. Я задрожал, задохнулся, сердце заметалось по грудной клетке, бросаясь на ребра, как на колья.
Я стал открывать другие письма, одно за одним, дрожащей мышью, не понимая смысла написанного. Потом вдруг испугался, что интернет отключится, а я так и не узнаю, что ты мне написала. Судорожно начал открывать твое письмо.
Не знаю. Лучше бы я, наверное, его не читал. Глупое. Себялюбивое. Какое-то надломленное. Как будто сквозь все эти слова пробивалось: «Дорогой Виталик. Я не люблю тебя». Я заплакал. Три горьких всхлипа. Потом - три точных жеста – закрыть почту и выключить компьютер – и спать.  И – не думать о тебе, глупой, вероломной, разлюбившей, навсегда разлюбившей меня. Смирить себя, смириться с тем, что никогда, до конца моей жизни мне не вернуть тебя.

Интересно, понимаешь ли ты, как жестоки твои письма, в которых ты пишешь о своей разделенной любви к нему. Ты пишешь это мне. Я читаю, – и свет разлетается на куски, изнутри поднимаются вой и жар. Ты пишешь, как страдаешь без него, а у меня останавливается сердце. Как ты можешь, Мона?

Когда ты говоришь «у нас с Лешей», так явно противопоставляя вас и меня, мне хочется крикнуть, как в детстве, с той же отчаянной и ревнивой болью: «ну и целуйтесь там со своим Лешенькой!» И вспышкой-молнией в моем мозгу сгорает ваш поцелуй, пройдя через темечко прямо в сердце. И я, кусая губы, загоняю обратно боль, и успокаиваю себя: «ну и пожалуйста! Да пошла ты!..» Определение чего-то гнусного и липкого вертятся на языке, но я не знаю, как это назвать, поэтому повторяю уже тише: «Да пошла ты...»

Мне странно думать, как ты отрекаешься сейчас от меня и от нашей любви перед своей новой любовью. Как рассказываешь ему о моих недостатках, как горячо клянешься и успокаиваешь его, что все это прошлое, неудачная попытка, приводишь примеры моей несостоятельности, трактуешь знаки судьбы.

А как он называет тебя, Мона? Какое имя шепчет тебе в ухо, щекоча губами? Какое имя опьяняет его, когда он смотрит на тебя глазами, лучащимися от смеха? Как зовет в письмах и вылетают ли из его рта два пузырька, замешкавшиеся на губах, когда он выдыхает застывший от напряжения воздух: Мо-на..

Я люблю тебя, Мона, я жалею тебя, я ненавижу тебя. Сколько можно писать мне о своей любви, просить прощения, но все равно, писать, писать, писать… Каждое слово – гаррота на моем горле, меня мутит от боли, когда я читаю: «мне все равно, что со мной будет, лишь бы не расставаться с ним». Каждое слово, обращенное к нему, освещено любовью. Ты забываешь обо всем, когда пишешь о нем. В том числе и обо мне.
А я читаю и молчу. Почему? Жду, когда исчерпает себя эта чаша.

С каждым днем я ненавижу тебя все больше. Инфантильная, вялая, трусливая Мона, сплошь собранная из традиций и условностей. Что я нашел в тебе? Я, воин, идущий своей и только своей тропой, пусть эта тропа  и похожа на тысячи других? Безжалостная сука, мне тоже не жаль тебя теперь. Выбирайся сама из этой петли, разбирайся с его женой, детьми, собаками и кошками. Наверное, тебе это нравится, такая эксклюзивность. Давай…А я буду стоять и смотреть сквозь неблагородно прищуренный глаз, и пальцем не пошевелю, чтобы тебе помочь. Пропадай, мне не жаль тебя.
Может быть, тогда ты покинешь мои сны, перестанешь дразнить меня своей высокой грудью, своими бедрами, с такой готовностью раздвигавшимися мне навстречу...

Каждый день моя любовь к тебе перерождается, меняя кожу. Каждое утро я просыпаюсь с новым чувством: я приласкал в своей постели горечь и гнев, я был исцелован болью, (мне казалось, что язвы от ее поцелуев никогда не заживут), я лежал рядом с равнодушием, не желая повернуть головы. Мне казалось, что ты сама высасываешь из меня любовь: когда я читаю твои письма, в которых ты пишешь о нем, когда разговариваешь по телефону, и ты все та же, смеешься, рассказываешь мне книги, но все равно сбиваешься, ты не можешь не говорить о нем, он притягивает даже твой голос. Когда я слышу это, я понимаю, что не люблю тебя.
Но сегодня, проснувшись в зимний солнечный полдень, такое ласковое, тихое солнце светит сквозь дымку морозных облаков, мое сердце лежит у меня на ладони. Оно любит тебя, Мона. Оно чистое, не знает ревности и упреков. Оно только хочет быть рядом с тобой.

…А еще ты ревновала меня. Стоило мне заговорить о ком-то, ты вдруг переставала контролировать себя и начинала тянуть к себе – голосом, словами. Словно Сирена, Мона, ты, не знающая, что значит песня, пела, и я слушал тебя. Я не понимал, как это: любя одного человека всем сердцем, как ты, Мона, не быть способной отпустить другого? Потом я понял: твое желание и любовь еще не совпали. Поэтому ты и не давала мне уйти. Я не питал ни единой, самой маленькой иллюзии – я удивлялся, слушая тебя.
Наш последний разговор.
Я был немного пьян. Ты, наверное, тоже. Как все складывалось и откуда брало корни – я не смогу сейчас сказать. Но я помню слова. Мона. Мона. Слов в наших с тобой отношениях было 99,9%.
Я сказал:
- Я хочу завести себе кого-нибудь. Чтобы это было ненавязчиво. Мое тело больше не может быть одно.
Ты сказала через паузу, в которой можно было утонуть:
- А.. разве мы не сможем.. иногда встречаться?
- Мона, - сказал я, - Мона, - я перевернулся с трубкой на живот, - что ты такое говоришь?
Ты не отвечала.
- Есть вопрос, - продолжал я, - я не решаюсь его задать…
Мы понимали друг друга. – Ты сделала бы это? - Телефонные кабели, циркулировавшие нашей любовью где-то в прошлом, замерли. Я не спросил, но ты ответила.
- Я не знаю…
Ты сказала честно. Смятенно и честно.
Я даже в тот момент не допускал мысли о такой возможности. С тех пор, как мы расстались (с тех пор, как я понял, что мы расстались), твое тело стало для меня табу.
Мы еще некоторое время скользили вдоль пропасти. Сладкой, затягивающей, тем более что ни ты, ни я не занимались любовью тысячелетия.
В конце ты сказала:
- Я целую тебя.
Я хотел спросить. Я медлил. Я молчал.
- У тебя опять вопрос? - тихо спросила ты.
- Опять, - отозвался я. Я хотел спросить: ты все еще хочешь меня?
- Ответ: да, - сказала ты и повесила трубку.

Кажется, знаешь, я начал привыкать к твоим признаниям, к тому, что ты любишь, действительно любишь, по-настоящему любишь другого человека.  Ты ждешь от него письма. «Целый день ящик пустой» - это твои слова. Так емко, Мона, так очевидно и страшно. Он пуст для тебя, хотя там было мое письмо. И я не буду тебе отвечать. Не из гордости и горечи. Просто, чтобы не заставлять твое сердце биться при виде нового письма, а потом разочаровываться от того, что оно не от него. Сейчас я лишь твой трофей. Малозначительный и ненужный. Глиняная статуэтка неведомого бога, болтающаяся в ранце рейтара. Пройдет совсем немного времени, и статуэтка вывалится из дыры, проеденной крысой. Она будет лежать в траве у дороги, трофей земли и неба, ничья добыча.

Я перестал ждать твои письма. Перестал, обмирая, смотреть в почтовый ящик, с отцветающей, но безнадежно стойкой надеждой увидеть там любимые буквы твоего имени. Я переместил все то, что у меня осталось от твоих писем в специальную папку с литерой М. Ничто уже не напоминает о тебе, исчезли куда-то вещи, тебе принадлежащие, упрятаны в альбомы, которые я никогда не смотрю и никому не показываю, фотографии. То, на что мы смотрели вместе, потеряло твой взгляд. Остался только мой. Тебя уже нет. Только вдруг моя собственная интонация неожиданно наложится и совпадет с твоей. И жест и взгляд повторят тебя. Тогда мне кажется на секунду, что я – это ты. Я подхожу к зеркалу – ты исчезаешь. Я снова смотрю себе в глаза.

Похоже, что ты воспользовалась мной, как трамплином для своих дальнейших отношений, что-то залечив мною в своей душе. И мне не обидно, честно, я не чувствую себя использованным, я просто очень хочу освободиться и идти своей дорогой.
Но пока не могу.

День идет за днем, неделя за неделей,  жалкий комок, раскинув руки, все еще лежит на мертвой земле, смерзшейся от горечи и слез.
Я не могу дать себе погибнуть так просто, Мона. Я встаю, я отдираю свое тело от земли, звенящий, как струна, тянусь к рассвету, решительный, как солдат, подтягиваю колени. Мне во чтобы то ни стало нужно отползти от этого смертного места, отдышаться, замедлить биение сердца.

Я пишу тебе письма, Мона, я обращаюсь к тебе, я разговариваю с тобой бесконечно, долгий, долгий монолог. Я вслушиваюсь в твои ответы, пытаюсь поймать твой голос, раздваиваюсь на тебя и на себя. Кому я пишу, Мона? Уже не тебе. День за днем ты меняешься, трансформируешься,  в моей памяти в какой-то образ, уже далекий от реальности. Такой же далекий, как он был в самом начале, только с обратной стороны. Единственная моя, ты становишься Белой Богиней, образом вечной женственности. Ты сама, реальная, не очень-то и нужна мне. Может быть, никогда и  не была нужна.
Я попал в ловушку, Мона. Помнишь, твой вопрос, кода мы гадали на Библии, открывая наугад страницу «сколько ты будешь любить меня?» и ответ – «живую вечность». Если я не остановлюсь  – так и случится.

Я все вспоминаю нашу первую ночь в поезде. Помнишь ли ты, Мона: все заснули. Шуршат о стыки колеса. Тишина лесов, тысячелетние ели под тяжестью густого синего снега. Нависшие звезды, бесконечная чернота над головой. Космос, куда мы все уйдем.  Убаюкивающий состав, который мчится через пространство и время. И когда мы, наконец, заснули, Вечность сгустилась над нами..

Разлитая чаша с любовным напитком. Кто заставил мою голову склониться над ней? Кто заставил мои губы раскрыться? И язык, разделив лужицу пополам, втянул в себя капли яда, отравившего мое сердце. О, Мона, как томит, как жжет меня это зелье. Все никак чистая моя кровь не вымоет эту отраву.

Тоска прорыла в моем сердце кротовые коридоры. Я один. Я один. Я всегда буду один. Мне нужно научиться с этим жить.

Я живу. Я сровнял свою любовь с землей и теперь ничего не загораживает мне свет, ничего не срывает дыхания. Я радуюсь, я шучу. Но я живу на вулкане. Под ногами дрожит и ходит ходуном земля, вспучиваясь от подспудно тлеющей любви. Я знаю ее коварство. Это война одиночки с огнем. Но я – опытный и терпеливый воин. Любовь умрет. И, как древний бог, возродится снова.

У меня маленькие руки и древняя  кровь. Иногда мне кажется, что воплощение всех великих легких воинов слились во мне. Их подвижные ноги и спокойный взгляд, их разящие мечи, их твердые ладони, их взгляд в прорезях масок, все это во мне, во мне. Их ничем не утихомирить. В их руках всегда война.  Их корабли, плывущие за горизонт, их войска, бегущие за ними, как за ускользающей любовницей. Наискось – от бедра до плеча – армады великих воинов.

Пока я избавлялся от тебя, Мона, я избавился заодно и от многих бесценных вещей. Когда я был еще мальчиком, я знал, что кто-то к кому я стремлюсь всей душой, может причинить мне боль, но я не боялся боли. Я шел с открытым забралом, безоружный, падал, поднимался и снова шел. Наверное, ты просто была последней каплей. Наверное, боль тоже умеет копиться, если вдруг потом она становиться нестерпимой. Вдруг, в какой-то момент понимаешь: ты боишься боли. Ты смертельно боишься, что кто-то опять сделает тебе больно. И начинаешь прятать эти свои нервные окончания, кутать их в какие-то одеяла, склеивать цементом собственного страха и никого туда не впускать. Желать впустить, жаждать этого освобождения от собственных пут, но страх поражения сильнее. Кажется, что незачем начинать, ибо виден итог. И вот, осторожный и напуганный, движешься по жизни, тщательно оберегая свое Liebenstraum  и с патологическим уважением относясь к чужому. Английское молчание окутывает ряды обжегшихся тридцатилетних, в которых, не смотря ни на что, теплится надежда, но они уже мало что могут, для того, чтобы эту надежду оплодотворить.

Мне снился сон, что я в городе. Таинственном, пустынном. Редкие прохожие. Рассеянный свет. Где-то в этом городе находится Стелла. Это – имя женщины, но она недостижима и прекрасна, как звезда. Я ищу ее, как рыцари искали Святой Грааль – во имя прекрасного, во имя добра, во имя того, что все изменится, как только она явит мне свой лик. Приключения, погони, опасности подводят меня к ней все ближе и ближе. И вот, наконец, я оказываюсь в большой комнате, наполненной мужчинами в темных одеждах. Они имеют отношение к звезде. За ширмой – Стелла. Мне говорят – подойди, сейчас она выйдет. Я подхожу к краю ширмы и жду с замиранием сердца. Но вдруг что-то толкает меня, осторожность или интуиция – и я беру за плечи одного из мужчин и меняюсь с ним местами. В то же миг из-за ширмы с жутким ревом вырывается чудовище, бросается на мужчину, разрывает на нем одежду, грудь когтистыми лапами, пьет кровь, молча и жадно. Это и есть Стелла.

Ветер шумит, гнет голые деревья. Из-за дома напротив выплывают облака. Они быстро несутся и исчезают в левом верхнем углу окна. Западный ветер рвет и кромсает их. Небо то хмурится, то вновь сияет солнцем. На земле из-под снега видны черные проплешины. Еще лишь февраль, но западный ветер несет весну, уже пахнет весной, вовсю пахнет весной…
И еще эта странная мгновенная тоска по чужим запахам. Другим, непривычным, неузнаваемым. Не обязательно красивым. Например – лежалый запах другого времени. Или квартиры, где никогда не был. Или земли, где все пахнет по-другому.

Выбеленные солью сухие тротуары, холодный солнечный свет и тонкая волнующая свежесть в воздухе - это весна.
Тепло и влажно и намок асфальт - это весна.
Последний тихий снег, редким пухом тающий на земле - это тоже весна.
И солнце, поднимающее тебя с постели, и западный ветер, обрывающий тряпки ненужных флагов, и сумасшествие птиц по утрам - все это весна, весна...
И я не знаю, куда мне бежать. Я прячусь, сжимаюсь в комок, потом распрямляюсь, как пружина. Что со мной, что со мной, я не знаю. Так сладко. Так больно.

Как будто музыка и жизнь, слова плывут во мне. Это неведомое сильное наполнение подобно току священной реки. Ручка плывет по листу сама, без моего участия.
Облако в небе вытянулось в линию, разбухло от золота закатного солнца и тихо поплыло по небу, боясь расплескать золотой налив. Мечта растеклась в воздухе и куда-то опять рвется сердце. В открытую форточку влетает свежесть апреля и уютные вечерние звуки: чьи-то шаги, шелест шин по асфальту, чавканье тающего снега, скрип качели. Раскинув руки, плыть вслед за потемневшими облаками в ясном вечернем небе, мимо желтеющих окон, куда-нибудь…

Наверное, я никогда тебя больше не увижу. Хотя бы это оставь мне, Мона: кафе на берегу моря, раковины моллюсков, вино, выпитое из твоих губ, музыка твоих слов, песок, прибой, гладкий кафель ласкает ступни. Нам по 16 лет, мы влюблены, мы выросли вместе, и никогда уже не будем смотреть друг на друга чужими глазам.  Мы всегда будем помнить и любить друг друга…
Но это чья-то другая жизнь, не в этой вселенной. В этой ты ушла навсегда.