Он, она и дети

Однажды осенью в редакции газеты, где я тогда работала, раздался телефонный звонок из одесского пригородного села Фонтанка. Инвалид Великой Отечественной войны первой группы Николай Тихонович Сажин (имена и фамилии героев изменены – Авт.) жаловался на беду: уголь для отопления получил, а доставить его не может по причине отсутствия транспортных средств, и никто подсобить пожилому заслуженному человеку не спешит.
Забегая вперед, скажу, что к моему появлению в домике Сажиных проблема была без труда решена силами сельсовета – никакого вмешательства газеты не потребовалось. Но хозяева, Николай Тихонович и его супруга Татьяна Викторовна, польщенные приездом журналистки, усадили меня пить чай, забросали вопросами о газетном житье-бытье, а я, видя, что попала в щедрый и дружный дом, решила узнать побольше о своих новых знакомых, в частности, о фронтовой службе главы семьи.

- Хотите о его военных подвигах узнать? – неожиданно с непонятной иронией поинтересовалась Татьяна Викторовна. – Воевать-то он воевал, да еще и романы крутить успевал!
- Ну вот… - попытался остановить супругу Николай Тихонович.
- Нет уж, пусть журналистка послушает, - не унималась она, – такую историю ей вряд ли кто расскажет!

Она потянула к себе руку мужа:
- Да не вырывайся ты! – сказала добродушно. – Наколку «Вера» видите? Это его фронтовая любовь. И не только любовь, но и вторая жена. Гражданская, как сейчас говорят.
Я-то, оставшись с трехлетним мальчонкой, горе горевала, думала – погиб мой коханый! Один только раз за всю войну весточку прислал. Потом – оккупация, вообще не знала, на каком мы свете. Ко мне позже другие мужики сватались, которых с фронта комиссовали по инвалидности, но не до них было. Все верность ему берегла. Да и сыночка на ноги поднимать надо было, кормить, чтобы здоровым был, с голода не умер… Я рыбачила, мидии собирала, сусликов ловила, щи из одуванчиков варила, лепешки пекла пополам с макухой – всяко было. После Дня Победы все оставшиеся в живых мужики домой повозвращались, а мой – как в воду канул. Не мертвый, не живой, не без вести пропавший…

- Ну, спасибо за гостеприимство… - поднялась я, чувствуя, что атмосфера начинает накаляться, - всего вам доброго.

- Нет, посидите, - испугались старики. А Николай Тихонович добавил:
- Я вам лучше расскажу, как под Курском фрицам дали оторваться.

- Это потом! – опять завела свое Татьяна Викторовна. – Дай хоть через столько лет излить душу хорошему человеку. Посиди с нами, слышишь? В кои-то веки к нам журналистка приехала.
Вот так, собственно, состоялось мое знакомство с этими замечательными людьми. Так я услышала их необыкновенную семейную историю.

Подранки

- Ну так вот… Татьяна Викторовна подлила мне в чашку свежего чая, пододвинула тарелку с крупным прозрачным виноградом и продолжила: - Бабы в церковь ходят, одни своих мужиков за упокой поминают, другие за здравие свечки ставят, а я так: «Прости, Господи, его душу грешную, хоть на небе, хоть на земле».

И вот, как сейчас помню, одиннадцатого сентября сорок пятого года на уборке помидоров была. Которые жены мужей дождались – песни поют, кто в черных платках – слезы утирают, а я молча, согнувшись, норовлю впереди всех до лесополосы добраться, чтобы в тенечке отдохнуть. Я хоть маленькая была, худоба одна, но проворная и старательная.
И вот задремала я в теньке малость, как вдруг чую, кто-то меня зовет. Это соседский мальчишка прибежал с новостью: «Тетя Таня! – кричит. – К вам дяденька приехал. С двумя девчонками, весь в орденах, одна нога деревянная. Меня послал вас найти».

Побежала я к дому в беспамятстве, гляжу и глазам не верю: это ж муж мой Колюнька! Сереженька наш обвил его колени руками, головенку задрал: «Папа, папочка…». А какие-то малышки-близняшки рядом стоят, за его гимнастерку держатся. Кинулась я обнимать, целовать Колю своего ненаглядного. Он тоже меня к своей груди прижал.

- Проходи в дом, родненький! Измаялась я без тебя. С сыночком все глаза проглядели, все смотрели на дорогу – не идешь ли? Хорошо, что не поминала тебя как погибшего. Сейчас на стол соберу, гостей созовем. Вот радость-то, вот радость… - плачу и смеюсь одновременно.
И тут меня как током пронзило – вспомнила про девчонок.

- Коль, а что это за девочки? Они что, с тобой приехали?

У него губы-то и задрожали:
- Это… это дочери мои, Таня. Не гони нас, прошу. Некуда нам идти. Дети не виноваты. Пожалуйста, послушай меня. Прости и пойми. Их война побила, как и меня. Им мать нужна…

Солнышко

- Вот не даст мне соврать, как я тогда поступила, - вздохнула Татьяна Викторовна. – Глянула на девчонок и приказала глазам не плакать. Подошла к ним. Присела рядом на корточки. А они немытые, сопли у одной под носом, видно, простуда недолеченная… Господи, за что же детям-то такое?

И тут она, эта соплюшка маленькая, сказала мне: «Мамуся…» - и повисла на моей шее. Как я тут разрыдалась! От жизни своей несчастной, от жалости, от ревности…

Но прошло время, и о предательстве моего Колюньки думать мне стало некогда. Забот прибавилось. Крохи все время болели. Надо было и работать в бригаде, и по хозяйству, и в хате, и на огороде успевать. Сереженька-то наш, сынок, уже большой был, во второй класс пошел, а Надюнька и Любочка при мне. Куда я – туда и они. Они и не знали, что я не родная их мать. И мы долго им не признавались, пока обеих замуж не выдали.

Татьяна Викторовна показала на портреты, висящие рядом на одной стене.
- Это все наши дети, трое. Близняшки на свою настоящую маму похожи. А вон там, выше, ее фотография, видите? Муж между мной и ею. Это я специально так повесила – как в жизни получилось. Вот такая судьба: он один, а жены две.

Знаете, почему я простила ему измену на войне? Потому что ему меня, честно говоря, в жены навязали. Мы жили богато. Мельницу имели, скотину, горшки делали на гончарном круге, все село обеспечивали посудой. За то потом моих родителей в кулаки и записали… А в семье Коли – четырнадцать детей, голытьба, никакой радости. Отец и решил меня им предложить, чтобы хоть один не пух с голоду, да и у нас мужские руки в хозяйстве были нужны.
Меня потом это замужество спасло от высылки, когда отца раскулачивали. Колюньке восемнадцать было, а мне шестнадцать. Я дурнушка была, носатая, а он – ну прямо царевич с виду. Он и сейчас красоту не потерял, посмотрите, какой высокий, стройный, не лысый…
Я поспешила согласиться, а Татьяна Викторовна проговорила раздумчиво:

- Конечно, с Верой они были красивой парой, да и влюбился он по-настоящему, наверное, первый раз в жизни. А война никого не щадит, ни красивых, ни влюбленных… Дочкам их хорошо со мной жилось, как с родной матерью. Да и как иначе? Все равно они сестры нашему Сереже. Я их всему научила: вышивать, вязать, варить, корову доить. Всегда старалась одеть получше – девочки ведь красавицы. Они, слава Богу, когда узнали, что я им мать неродная, не отшатнулись от меня. Наоборот, еще внимательней стали.

Когда техникумы свои окончили (Любочка – торговый, а Надюнька – финансовый), жили с нами. А когда свадьбы сыграли – в один день, специально так подгадали, - поселились с молодыми мужьями отдельно. Люба в Одессе. А Надя – можете себе представить? – забралась аж в Якутию на алмазный прииск. Муж у нее там главным инженером, а она до пенсии была главным бухгалтером. Пишут письма, звонят, посылки шлют, в отпуск приезжают…

Внуков у нас вместе с Сережиными пятеро. Тоже уже самостоятельные. А правнуков – семь. Малышня все лето здесь: витаминится, в море купается, силенок набирается. Вот только-только уехали к школе. Скучно без них. Места себе не нахожу который день. Они меня «сонечко» зовут – это «солнышко» по-русски… - Татьяна Викторовна неожиданно смахнула слезу и улыбнулась: - Люблю их – не могу сказать как. Мы счастливые дед и баба. Видно, мне за все испытания Бог решил отмерить счастье под конец жизни…
Ну ладно, поговорила и будет. Теперь пусть он расскажет, как воевал, за что награждали, как ногу на фронте потерял, - поднялась она из-за стола и неожиданно добавила с нажимом: - И как влюблялся под бомбами, тоже пусть расскажет!

Военно-полевой роман

Николай Тихонович провожал меня до трассы на маршрутку.
- Да, была такая история, - снова вернулся он к рассказу жены. – Воевал я связистом, обеспечивал телефонную связь между артиллерийскими батареями. Все время под огнем: кругом грохот, свист снарядов, земля от разрывов летит до самого неба, осколки градом, а ты ползешь в самом пекле и по сантиметру ощупываешь провод, чтобы срочно восстановить эту чертову связь. О себе в такие минуты не думалось, главное – соединить ребят во время боя.
Под Тернополем (страшные там были бои, потери огромные) меня ранило в грудь и ногу, и я даже не надеялся, что меня подберут с поля боя. Лежал, истекал кровью и смотрел в небо. Думал – в последний раз. И вдруг по-пластунски подползла медсестричка в каске и строго скомандовала:"А ну-ка парень, держись за меня! Я тебя донесу". – "Ты что, - оттолкнул я ее руки, - не допрешь. Сметет тебя вместе со мной прицельным огнем – вот и вся недолга. Ползи отсюда!". – "А ну не разговаривать!" - вцепилась она мертвой хваткой.

У нее хватило сил приволочь меня к месту погрузки раненых, и потом она сопровождала наш вагон до самого госпиталя. Верочка военным хирургом оказалась – не простой медсестрой. Она же делала мне операцию по удалению осколков из легкого и из левой ноги. За операционным столом Вера проводила много часов, а в промежутках между операциями всегда забегала проведать меня, шутя, называла «найденышем».

Вот так мы и полюбили друг друга. До войны у Веры была семья: муж, маленькая дочка, папа с мамой, жили они в Киеве. Двадцать второго июня Верочка была на дежурстве в своей городской больнице. Когда начался первый налет, никто даже не мог понять, что происходит. Одна из первых фашистских бомб угодила в их дом. Не выжил никто. Даже хоронить было некого. На второй день Вера пришла в военкомат и попросила отправить ее на фронт.

Жалел я ее. Боялся за нее страшно. А она отчаянная была, с горя отчаянная. И хирург хороший. Однажды ее даже десантировали с парашютом в партизанский отряд – надо было срочно делать сложную операцию, а вывезти раненого на большую землю не получалось.
Ну вот. Подлечили меня и отправили воевать дальше. А Верочка уже беременная была.

Когда у нас родились наши девочки-близняшки, Верочка осталась при госпитале. Кормила их грудным молоком, а потом оно у нее пропало. Нашлась нянька в селе, которая сидела с детьми, а Вера продолжала оперировать. Время-то военное, службы никто не отменял, да и раненых было как никогда много – наступление шло по всему фронту.

Если бы я знал, что все так будет, если бы я мог что-то изменить… Все думалось, что с госпиталем не так опасно, не посмеют фашисты уничтожить врачей и раненых.
Но налетели «юнкерсы» - и от госпиталя осталась только огромная черная воронка. Ужасно, но Вера как будто приняла долю всей своей семьи. Хорошо хоть девочки были в селе у няньки…

А сам я закончил войну в Польше. В Кракове докторам пришлось все-таки ампутировать мне вторично раненную ногу, которую раньше спасла Вера. Потом я отыскал место, где Верочка погибла со своим госпиталем, и дочек нашел. Они несмышленые были, плохо еще говорили. Я сказал им: «Поедем к маме». И пока добирались домой, все время поминал маму, чтобы привыкали к этому слову и знали, что у них мама есть. А сам молил Бога, чтобы Таня не отказалась от меня и дочек. Надеялся, знал, что у нее доброе сердце. Так и получилось…

Николай Тихонович поднял руку и посмотрел на татуировку:
- Это там, на фронте, по моей просьбе Верочка сама выколола мне свое имя. Не забыть мне ее никогда, не разлюбить, сколько бы лет ни прошло. А свою Татьяну Викторовну я очень уважаю и берегу. И благодарен ей: она нашим детям стала самым родным и близким человеком. Любит их, не делая различия, кто свой, а кто «фронтовой».

…Мы простились у трассы, и Николай Тихонович, прихрамывая, медленно пошел к своему дому, где так долго ждала и любила его в военные годы и продолжает любить сегодня жена и мать его детей. Она все поняла и простила. Ведь сердцу не прикажешь. Оно всегда правильно подскажет, как поступить, если в нем есть место доброте и состраданию.