Ранний дневник 5 И никогда не знать тебя и глаз

Ранний дневник 5 И никогда не знать тебя и глаз твоих

мне 23 года

15 августа. Сначала люди убивали меня, а я помогала им в этом, теперь я убиваю себя, а они мне помогают.

Хаос мысли, рассеянность.

Я жадно ищу человека, учителя, возлюбленного. Раз его всё ещё нет — я недостойна этой встречи.

Душу — беречь.

Я привыкла к потерям. Надеюсь, что пустота пройдёт, и я постигну небесную гармонию.

Разбита в прах, повинна во всех своих потерях, неудачах, обидах, унижениях. Остаётся либо умереть, либо восстать из пепла. Да будет последнее.

Лю, провожая меня, принесла мне букет белых роз. Я падала все эти дни. И в падении этом было что-то отчаянное. Я не заслужила этих роз.

Иногда мне отрадно думать, что никуда я с этой земли не уйду.

17 августа. Кому отдали вы силу свою, цветы увядшие? Куда перешла она незримо?

Где учитель мой? Если я испытываю потребность в учителе, то разве он не ждёт ученика?

23 августа. Я на дне рождении моего друга Коли Танаева, и я пьяна. Божественная меланхолия. Милые стародавние имена: Игорь Куклес, Саша Фрумкин, поэт Стас Красовицкий. Глеб Семёнов тих, Лина трезва. Неужели мы живём?

Томная усталость. Есть в этом нечто умилительное. До танцев ли?

Неестественная красота Коли Танаева, почти пугающая хрупкость. Золотые волосы и такого же цвета глаза, изумительной красоты веки. Детские белые руки. Лик ангела.

24 августа. Милый голос Наталии Львовны.

Сомнения. Бога нет, Он в нас. Загробной жизни нет. Инфузория. А впрочем, откуда нам знать? В каждом Бог, и никто этого почти не ведает.

Мне нужно освобождение. Пока невозможно. Судорожность и сжатость во мне. Где истина? Совесть всегда при мне. Тайна жизни.

Блок любил своё лицо. У него обнажённая совесть и глубокое чувство правды. Вечно несказанное, ради чего он и жил. Мать и жена — земные обожествляемые реальности, которые несли в себе это несказанное.

Я больше пишу, чем живу.

Я думала, что буду певицей и кем только не буду. Я стала ничем. Выпрямить стан и стать другой - новой, юной.

25 августа. Мне всё равно, каков ты. Я просто тебя люблю.

Костя, зачем ты мучишь меня? Я не люблю тебя. Писала бесчисленные письма Косте и рвала их. Все мои слова бессмысленны, потому что он для меня невозможен, я ни на какую жертву ради него не способна. Его я не спасу и верно позабуду когда-нибудь.

Он изменится. Его глаза изменятся, его голос будет другим, он постареет, потеряет то, что в общении с ним так приподнимало меня над землёй. Зачем мне этот нежный и холодный человек? Я ужасно его люблю. Бездна его обаяния и лжи, бездна памяти о нём.

Быть лёгкой и весёлой невыносимо. В последний день, когда мы виделись у Русского Музея, он был жалок, сутул, некрасив и уныл. Я не хочу его презирать. Он так прекрасен был. Я очень нуждаюсь в красоте формы.

Мои стихи о Косте:

Глаза твои прожигают мне грудь.
Я тень дыханья твоего
На белом полотне бумаги.
Ты томишь меня светом холодным.

Я играю свою жизнь. Зачем я так много умираю? Вечный мой плач о нём. Писем не пошлю. Не надо его тревожить. Пусть живёт.

О, если бы пропасть и никогда не быть,
И никогда не знать тебя и глаз твоих.

Я вся израненная. Шепчу стихи небу и деревьям. Мне кажется, что моя душа умрёт без него, без его взгляда.

Если у меня нет сил, то кого просить о них? Если мелкое во мне побеждает, то какое великое его затмит? Только любовь. Когда-то я Костю не знала. Ничего, отвяжется…

Из всех царей на свете
Самый нежный – мой светлый царь.

У него бледные щёки, лоб в морщинах, около губ морщины, печально-наглые, пустынно-нежные глаза, надменный рот, горько поднятые у переносицы светлые брови, тонкий стан, опущенные худые плечи. Лёгкость, летучесть. Мираж? Что от него останется через пять лет такой жизни? Обаяние, остроумие, легкомыслие. Образ его сквозь всё светит. И крест этот мой сжигает мне грудь.

Всё станет вымыслом моим.
Переплетутся и восторг, и грусть,
Ты улетишь, судьбою уязвим,
И я к тебе не прикоснусь.

Жить можно, только не видя его, не зная, что он есть. Умереть бы...
Когда-то ты был в раю, а потом его потерял...

26 августа. В библиотеке я встретила Владислава С. Гулко забилось сердце. Он меня узнал. Странный. Красивый. Три слова и всё. Мы сказали друг другу несколько фраз. У него идеалы жизни Батюшкова. Владислав ругал Льва Толстого, называл себя христианином. Это, наверное, влияние поэтов Стася Красовицкого и Вали Хромова. Иногда у него был отключённый вид. Я выходила, приходила. Вот я вошла и увидела в нём что-то звериное, насторожённое.

У меня коснеющий язык, закованность мыслей и логики. Даже голос у меня стал чужим.

Надя рассказывала мне как-то о нём, что он влюбился в неё и преследовал.

После библиотеки пропадает голос. Тяжёломыслие. В библиотеке у некоторых читателей фанатически взъерошенный вид. Не хватает только заклинаний и ритуального огня.

Воздух в Москве отравлен. Люди мнут бока и топчут ноги. Надо создать вокруг себя атмосферу неприкасаемости.

Надо мне знать религию христианскую.

Портрет писателя Эрнеста Ренана: крупный полный мужчина, полное лицо, седеющие волосы, лохматые брови. Лоб светлый. Ироническое выражение мудрых глаз. Длянный, широкий у ноздрей нос., надменно скорбный рот. Светлые ресницы. Аристократизм и какое-то барство у рта. Холодность?

Мой карандашный рисунок, но не с натуры, а с картин старинного мастера, я увидела в одном из обликов Костю.