Три возраста

 

Моё принудительное знакомство с искусством состоялось, когда мне было шесть. Мама и папа поволокли – буквально – нас с трехлетней сестрой в Третьяковку. Ну как же, Москва – и без Третьяковки!? Это моветон, господа! И в тридцатиградусную жару без достаточной дозы питья (это вам не эпоха «Спрайта - не дающего засохнуть»!) и уж совсем без всякого желания к восприятию шедевров изобразительного искусства мы оказались в очереди к вечному. Ко входу в хранилище бессмертных образов. Мука была при этом адская, доложу я вам. Мы с сестрицей то пытались прилечь на узлы и чемоданы (семьёй совершался переезд из азиатской Сибири в Европу), то канючили дружным дуэтом и изображали приступы слабости (уже тогда нам была не чужда театральность!), то просто тупо таращились на окружающих паломников, то есть гостей стольного града (какой уважающий себя москвич будет тухнуть в очереди к собственным сокровищам?), то впадали в прострацию - реально и безыскусно… Тогда вспотевший и тоже нервничающий папа начинал взывать к маме: «Может, лучше на вокзал вернемся?» Но мама, как всегда, была неумолима… И мы продолжали мучиться. До конца - до входа, а потом выхода из этих белокаменных домостроений знаменитого помещика, решившего подольше остаться в памяти потомков.
Иными словами, мы тогда попали-таки в эту легендарную Третьяковку, бессознательно и бессчетно проклинаемую нашими детскими сердцами… Тогда, в конце шестидесятых… Что же я запомнила? Самые сильные символы жизни. И смерти. Правильно! Вылившуюся из юного тела кровь и безумные очи  самодержца - на высоком и узком полотне. Я запомнила уродство… Иоанна Грозного, убивающего своего сына. Больше ни-че-го.  А боярыня Морозова с картины Сурикова  – просто мелькнула в нашем уже затухающем сознании, потому что была чем-то сильно похожа на нашу маму – фанатичностью своего  подхода к жизни, и в частности, воспитанию прекрасного в детях. Суровостью отношения, так сказать, к материальным нуждам, не идущим ни в какое сравнение с духовными потребностями…  О, мама, мама!…

Следующий – второй - этап ознакомления с художественными высотами проявления коллективного бессознательного состоялся в период студенчества. Физических мук при этом уже не было. То есть, явных страданий, связанных с жаждой «водички» и мороженого. Была неясная и неизречённая тяга к прекрасному – чтобы тотально, во всём. Правда, не достигаемому обычными, простыми средствами – дешёвым (рубль шестьдесят) шампанским, портвейном «Агдам» и сигаретами «Родопи». И картинно-нарочитыми свиданиями под примитивной, но ярко-ядной луной после уборки корнеплодов в незабываемом совхозе села «Зозули».
В этот раз брожение по залам Третьяковки было гораздо более добровольным. Хотя как сказать… Это входило в набор качеств будущих светских львиц – студенток гуманитарного факультета, эрудиток и в то же время довольно раскованных особ, что выражалось … не то, чтобы в распущенности, но, скажем так, в свободе нравов и  моральных оценок. Прежде всего, конечно, себя. Мы – и довольно успешно - строили из себя снобов. Прожжённых и чувствительных, грезящих о Париже с его Монмартром ("Ты пронизан любовью до крыш...") и ловко кидающих навоз лопатами советского бытия, провинциально неискушённых и в то же время видавших, как говорится,  виды…  И потому запомнила я более всего в тот раз именно «вид» – фосфоресцирующе-волшебный, дивно-мерцающий и завораживающий насмерть –  «Лунный вечер» Куинджи. Сейчас бы мы оценили его как «круто». Тогда – «отпад». Всё иное меркло в сравнении с данной нам в ощущениях и разящей наповал импрессией образа воды под лучами ночного, пусть лукавого, но светила. И восхититься чем-нибудь другим – и на деле, и особенно на словах - означало упасть пролетарской мордой  в пошлую грязь реализма и не встать уже никогда перед просвещённым лицом передовой молодёжи начала восьмидесятых…

         (((Здесь нельзя не сказать, что между вторым и третьим этапом был некий период безвременья. Он выразился, в частности, в том, что в Третьяковке, во время экскурсии умер один человек. Из числа тех, кто приехал вместе со мной на курсы повышения квалификации в Москву.  Ему стало плохо в одном из душных залов… Скорая приехала, чтобы уже констатировать смерть. Я тогда отчего-то не пошла в этот музей-хранилище, и никто не мог бы заставить меня это сделать. Не тот уже случай и статус. Свободу почуяла… Уж извините. А вот коллега скончался. К большому нашему, а особенно, его семьи из Волгодонска, прискорбию… Шёл 90-й год))).

Но третий этап… По закону троичности, он был неизбежен, как выстрел давно мозолившего глаз ружья в третьем акте классической пьесы. И в Третьяковку я пришла совершенно одна. Я просто замёрзла. Потому что стоял ноябрь. Потому что исчезли надежды тридцатипятилетия. Потому что курточка моей души почти не имела подкладки из натурального меха… Потому что ушёл из жизни мой молчаливый и добрый папа. И по всей совокупности указанных и прочих невыразимых вербально причин мои ноги сами нашли - нужную станцию метро, нужную тропу к … Третьяковке. К сакральному, как выяснилось, месту всей моей несуразно-разной жизни. Ни мамы, ни папы, рядом со мной уже не было. Необходимость «делать вид» также отпала сама собой. Незнакомые люди, окружающие меня, не обязывали ни к чему… У них протекал свой процесс, у меня – свой. Но все мы пришли в этот день сюда – в тихий переулок, не отмеченный особой пафосностью, не фешенебельный, тихий и даже слегка заброшенный. Центр столицы совсем невдалеке псевдопобедно гудел, гремел, сверкал и доминировал над наскоро европеизирующимся сознанием масс. Там не жили, там – совершали дефиле…
Я вошла под своды особняка. Ничто не остановило меня в моем сомнамбулическом движении. Куда я шла, я  не могла бы объяснить. Это было вне логики – исторической, житейской, музейно-продуманной и запланированной. Блуждающая комета просто отогревалась – от московской студеной осени, от скопившихся обид, от приставшего надолго одиночества. И  в одном из залов она задержалась. И даже присела – удалось – на диванчик. Нашлось узенькое местечко… Между иностранцем в джинсе  и деревенским мужичком практически в лаптях.  Я присела, как измученный путник с вековой дороги. И не вставала – часа два. А может, больше. Кто считал?
Не было больше ничего. Ни Сурикова, ни Куинджи, ни Васнецова, ни Малевича. Всё заполнил художник Ге. И его Иисус в пустыне. Одинокий, безмерно уставший и печальный человек, присевший на камень - с такой же пыльной, тяжкой, идущей из бесконечности в бесконечность дороги...