Символы

Сашка стоял у входа в парк с букетиком хризантем и ждал Валентину. Он то прятал цветы за спину, замечая любопытно-ироничные взгляды прохожих, то снова держал их перед собой. До прихода Валентины оставался еще час, и Сашка боялся, что цветы могут потерять свежесть. Он пришел слишком рано, но в этом был смысл: ранний приход означал для Сашки добровольную жертву. Таким способом он демонстрировал себе значимость встречи.
Был на исходе один из дней конца августа. Листья вязов, запылившиеся и истонченные, готовились умереть. Солнце походило на перезревшую грушу: мягкое, желтое, еще теплое, но уже словно бы подернутое восковой пленкой. Пахло приближением осени: горьковато, несильно, томительно.
Времени было полно, и, как обычно в таких случаях, Сашкины мысли беспорядочно и неспешно перемещались с пятого на десятое, следуя неведомо откуда берущимся ассоциациям.
Сашка думал: а есть ли эти запахи  вне его, или же сам по себе он существует только как смесь каких-то там испарений? Вот эти хризантемы, источающие тот же запах уходящего лета, что они означают: пошловатый устоявшийся символ его чувств или что-то иное? И для кого, в сущности, они предназначены? Для Валентины? Но она и так знает, как важна для Сашки. Для него самого? Наверное, и для него. Или для этих то насмешливых, то безразличных людей, проходящих мимо, чтобы они знали, что он не просто так стоит здесь? Может быть, и для них – ведь не даром живет эта древняя традиция – приносить цветы на свидания…
Цветы и бабочки – символы радости и беззаботности.
Бабочки не знают радости. Только страх, боль и голод правят в жизни этих созданий – так уж они устроены. Когда Сашка прочитал об этом, он был потрясен: те, кто принимался им как воплощение радостного бездумного порхания, оказались существами, всю свою короткую жизнь убегающими от мук.   
Лет десять назад, когда Сашка был еще пацаном, он однажды зимой умотал в поле на лыжах. Было пасмурное и безветренное февральское предвечерье, редкие снежинки зависали в воздухе. В рассеянном свете почти не было теней и белое поле сливалось с небом. Это было – как если повиснуть в серо-синем сумраке. Сашку тогда вдруг охватило острое чувство обособленности от остального мира. Он думал: как же так, вот – есть я, я думаю и чувствую, а есть другие люди, и я никогда не смогу узнать, что и как чувствуют они; я – один, и всегда буду один… Это было ужасно важно: и в смысле – очень важно, и в смысле – наполняло страхом.
С тех пор это ощущение отдельности от других людей иногда тревожило Сашку, но стало привычным. И вот – в его жизни появилась Валентина, и он с облегчением понял, что эта женщина отличается от прочих именно тем, что он соприкасается со скрытым внутри ее тела странным образованием, которое называется душой. Душа явственно была видна в глазах Валентины, в ее движениях, в том, как она смеялась – и каждый раз Сашку охватывало чувство теплого касания. Он думал: может, это только кажется, и родственность мне мерещится? Но случалось, что фраза, которую только начинала произносить Валентина, тут же срывалась продолжением с Сашкиного языка; любая шутка была понятна не только смыслом, но и интонацией и чувством общности; порой, когда Сашке вдруг хотелось взять Валентину за руку, он обнаруживал, что ее рука уже движется к нему навстречу. Это было так здорово – утратить чувство вечного одиночества, бессрочного заточения внутри своего тела!
Плана проведения нынешнего вечера у Сашки не было. Немного смущало безденежье, не позволявшее сводить Валентину в какое-нибудь шумное и блестящее место, но все тоже чувство родственности говорило Сашке, что в этом и нет нужды. Наверное, они будут сидеть на парковой скамейке и болтать обо всем сразу, и смеяться, и смотреть друг другу в глаза. Потом, когда стемнеет, можно будет долго – до усталости губ – целоваться. Потом он отведет Валентину домой и в подъезде они снова будут целоваться, и Сашка будет терять голову, а Валентина сумеет, будто услышав усиливающиеся толчки крови в его голове, отстраниться и, легонько щелкнув по носу, убежать домой. Вот еще одно, к чему они с Валентиной придут неизбежно и что Сашка избегал как-либо называть даже про себя: что это, только ли действие древнего инстинкта? Или же это еще и проявление бесконечного доверия, позволяющего впустить другого на самую заповедную из территорий – территорию собственного тела? И что здесь важнее? Одно Сашка знал наверняка: все, что пишут и говорят об этом - чушь, не имеющая отношения к нему и Валентине.
У самых ног суетливо толклись голуби. Сопровождаемая мамашей толстая девочка лет четырех бросала им подсолнечные семечки. Голубям доставалось немного: шустрые воробьи выхватывали корм из-под самого носа неповоротливых сизарей. Девчонка топала ногами, пытаясь отогнать нахлебников от голубей, мамаша ей помогала, бестолково размахивая руками.
И почему это, соображал Сашка, они отдают предпочтение голубям? Голубей – неопрятных, туповатых, терпят все, а, скажем, ворон большинство недолюбливает. А ведь ворона – умница, ехидство и сообразительность сквозят в каждом ее движении, она в сравнении с голубем – как Сократ рядом с попугаем. И вот – опять традиция, привычка считать ворону плохой, а голубя – хорошим. Голубь – символ чего-то там, и ворона, наверное, тоже символ. А что в этой жизни не символ? И вообще, можно ли увидеть что-нибудь в настоящем его виде, или же мы видим одни только отражения отражений в кривых зеркалах? Слова, слова, тусклые образы вещей, действий и мыслей – они мешали, выстраиваясь между миром и Сашкой, заслоняя собой то реальное, что составляло существо жизни.
И интересно, снова думал Сашка, а можно ли прикоснуться к существу вещей, увидеть мир таким, каков он есть – и сохранить рассудок, или же мир настолько страшен, что природа оградила нас от него бесконечной чередой знаков? Может быть, человек подобен слепцу в открытом поле, который на ощупь пытается найти опору для себя; и кто-то глумливый подсовывает слепому под руки то одно, то другое, радуясь удачному обману. Этот кто-то представлялся Сашке кривляющимся карликом в черном, и Сашка думал: неужели Бог таков? Почему он отделил людей друг от друга и от окружающего мира, оставив взамен живого единения пляску тусклых теней на кривой стене?
Сашка вспомнил, что видел однажды, как мать плакала, когда смотрела какой-то сентиментальный фильм по телевизору. А было ли там то, от чего стоило плакать? Кто-то выдумал сюжет, мало похожий на жизнь, и записал его маленькими закорючками на листах бумаги. Потом актеры разыграли сцены среди мертвых декораций. Стеклянный глаз камеры превратил кривляния актеров в ток, оставивший следы в магнитном порошке на пластиковой ленте. Эти отметины заставили особым образом работать передатчик телецентра и, перенесшись через сотню километров, пляска радиоволн отозвалась в контурах усилителей телевизора. Тоненький электронный лучик побежал по экрану, заставляя его светиться где сильнее, где слабее – и мать заплакала… Над символами символов, знаками знаков…
Но вот Валентина – она настоящая же! С ней не нужна шелуха пустых слов, потому что он и она – целое, не требующее символического обозначения, потому что он принимает ее такой, как она есть, соприкасаясь теснее, чем со стеблями букета хризантем, что уже заметно подувял! Иначе – зачем жить?

Сашка глянул на часы: еще полчаса. И тут же почувствовал приближение радости, передавшееся холодком меж лопаток. Он обернулся: Валентина шла к нему от троллейбусной остановки быстрым шагом, юбка вертелась вокруг ног, глаза сияли. Сашка издал вопль – и кинулся, распугивая голубей, к ней, на бегу размахивая над головой хризантемами. Толстая девочка озадаченно глядела ему в след.