Памяти выживших

               
     Из всех времён года Даня больше всего любил лето. Тепло, можно бегать в коротеньких штанах, не надевать тяжёлого пальто и не закутывать шею толстым шарфом, как будто у тебя болит горло. Летом было интересно и красиво. Нет зимой тоже красиво, но уж очень однообразно – всё белое, а сейчас всё такое разноцветное, яркое. Вот на высокий ирис, что распустился фиолетовым ротиком, села стрекоза. У неё крылышки просвечивают насквозь, они все в сплошных полосках и солнце на них зажигает радугу. Красиво! Хочется взять её в руки, но Даня не берёт – у стрекозы часто, часто дрожит тельце и кажется, что стрекоза боится. А может ей холодно? Хотя, как может быть холодно, когда солнце и такая жара, что хочется оказаться в Панемунах, на речке и плавать, и нырять. Даня ещё в прошлом году научился плавать и так мечтал, что поедет опять в Панемуны, но где-то началась война и поездка отменилась.

     Уже несколько месяцев все разговоры старших, крутились вокруг этого слова. Даня знал, что такое война, они с ребятами иногда играли в неё, гоняясь друг за другом с деревянными мечами и дрались на них, прикрываясь такими же щитами. У него было ещё много оловянных солдатиков с ружьями и пулемётами, были даже пушки и танки, были и разные, стрелявшие пистолеты. Надо было заправить в револьвер специальный рулончик с пистонами, и нажимая на курок, громко стрелять. Даня не любил эти игры. Он был нормальным еврейским мальчиком, из «хорошей», как тогда говорили, семьи. А какой же еврей любит войну? Ну, а игрушки, так у какого еврейского мальчика из хорошей семьи в Ковно, их не было?

     Он считал себя уже взрослым. В этом году ему минуло 9  лет и он уже понимал, что война это страшно. Он видел её в кино и хорошо представлял, что делается с человеком, когда рядом рвётся бомба и из земли вырывается в небо огромная, чёрная масса земли. Видел, как из ствола пулемёта с треском вылетают огоньки, от которых падают и уже больше не поднимаются солдаты. Он уже понимал, что они никогда не встанут и не увидят и этого неба, и своих мам, и ему становилось как-то нехорошо от таких мыслей.

     А позавчера война пришла и к ним! То есть она,  как бы пришла, но её, как бы и не было. Сказали по радио – ВОЙНА! Над городом пролетали самолёты, по улицам шли сотни солдат, телефон звонил не переставая. Приходили мамины и папины знакомые, все громко говорили, спрашивали - уезжает ли мама, а она отвечала, что не может уехать, потому что не вернулся из поездки папа и она должна его дождаться. Люди собирались на улицах, разговаривали пару минут и быстро расходились. Утром уехала семья его дяди. Они приходили прощаться и дядя уговаривал маму ехать с ними. Он говорил, что папа не сможет уже приехать, но мама не согласилась.

     По соседней улице, сплошной колонной шли солдаты с ружьями, медленно двигались машины, тащили пушки, лошади везли повозки, на которых кто-то лежал. Даня бегал смотреть на этот нескончаемый серо-зелёный поток, потом он иссяк и стало тихо – тихо, а через пару часов в город, с той же стороны, откуда ушли одни солдаты, вошли другие. Впереди ехали мотоциклисты. Лица у них были закрыты огромными очками отчего они были чем-то похожи на летучих мышей, которых Даня видел в книжке о животных, что ему подарили в  день рождения. За ними шли солдаты. Они не шли, они шагали. В ровных колоннах, как на параде, только шаг был свободнее. Дане стало от чего-то страшно и он убежал в дом.

     Потом, через много лет, он так и не мог вспомнить, как они прожили с мамой три недели, хотя все остальные дни войны, каждый из них, он помнит ясно и чётко. Они возникают в памяти страшными картинами, навсегда запечатлевши-мися в детском мозгу. Это, последнее время, происходит всё чаще, и чаще и, главным образом по ночам. Они встают нескончаемыми картинами ужаса, каждый раз другими, но заканчиваются одним и тем же. Он просыпается от ощущения, что мама рядом – он маленький, лежит на кровати, она гладит его по щеке и ему сладостно тепло от этого нежного прикосновения. Вдруг, в сон врываются гортанные команды, слышится треск выстрелов и он просыпается. Что это? Может мама зовёт его уже к себе?

     И всё же, некоторые отрывочные картинки из этих недель впечатались в память, как форма барельефа в податливый гипс. Он помнил, как мама нашила ему на курточку спереди и сзади по жёлтому магиндовиду и он ходил по двору, помеченный этим неснимаемым клеймом. Он не понимал зачем это сделала мама, но уже было ясно, что клеймо выделяет его из общего числа детей и несёт в себе какое-то отторжение, так как вчерашние приятели стали его сторониться.

     Он запомнил, как через несколько дней к ним прибежала жена дворника из соседнего дома и увела к себе, а во двор, вскоре вломилась толпа литовцев, на улице раздавались крики, выстрелы, видно кого-то били, потому, что страшно кричала и плакала женщина, а они с мамой сидели в тёмной кладовке, пока всё не стихло и они смогли вернуться домой. В квартире всё было перевёрнуто, вещи разбросаны, часть мебели поломана, везде валялось битое стекло. Он на всю жизнь запомнил, как мама сидела на стуле, опустив руки и столько ужаса и горя было в её глазах, что он подбежал к ней, обнял и стал что-то говорить, пытаясь успокоить. Наверное, в тот миг в нём и родился мужчина.

     А через три недели, Даня с мамой, вышли из своего дома и навсегда закрыли его двери. Мама несла небольшой чемодан и узел с какими-то вещами, а у него за плечами висел школьный рюкзак, в руках он нёс пакет с тетрадками и учебниками. Они вышли на набережную и вдоль Немана пошли к мосту. Мама крепко держала его за руку и Дане было даже немножко больно, но он молчал. Вместе с ними, в том же направлении, в полной тишине, тянулись десятки людей с такими же звёздами на груди и котомками в руках. Слышался шелест шаркающих ног стариков, кто-то катил детские коляски и было непонятно, то ли в них дети, то ли вещи. Люди шли в молчаливой обречённости, словно толпа рабов, бредущих на арену Колизея, где им предстоит быть растерзанными. Никто их не сопровождал, не подгонял, они просто шли и не нашлось никого, кто бы крикнул: «Люди! Опомнитесь! Куда Вы? Ведь там годы мучений и всё равно, неминуемая смерть! Бегите! Может хоть кто-нибудь спасётся».

     Они шли. 30000 агнцев, с жёлтым тавром на груди, уготованных чудовищными нелюдями к закланию. Шли покорно, в большинстве своём зная, что это путь в один конец, и всё же шли.

     Всё увеличивающаяся толпа, заполнила мост, а потом поднялась на горку, где какие-то люди распределяли всех пришедших по домикам, стоящим вдоль кривых улочек. Они оказались в небольшой комнатке с маленьким окном, выходящим во двор на втором этаже двухэтажного, деревянного дома. Во дворе росли мальвы и стояло несколько деревьев, совсем, как  у их дома в городе.

     В комнате стояла кровать, старый коричневый шкаф, одна дверца которого не закрывалась. У стены - небольшой стол и пара стульев, у другой - громоздкий комод, над которым висело старое зеркало. Оно было таким старым, что в нём отражался только силуэт смотрящегося. Даня никогда ещё не видел такой старой мебели. У них дома она была блестящей и даже в дверце буфета он видел своё отражение лучше, чем в этом зеркале.

     В квартирке было ещё две небольших комнатки, двери в  них были открыты и в одной, молча и безучастно глядя в пространство, сидели двое стариков, а в другой поселилась ещё одна женщина с девочкой, примерно такого же возраста, как Даня. Они поднимались по лестнице сразу за ними и Даня успел её рассмотреть. Он всё время оглядывался и в конце концов она показала ему язык, скорчив миловидное личико. Девочка была очень веснущатой, рыженькой и со смешными косичками, торчащими в разные стороны.

     - Мам, мы что, будем здесь жить?
     - Да, радость моя. Придётся.
     - А где же я буду спать, тут ведь нет второй кровати?
     - Как-нибудь устроимся. Будем спать вместе.
     - Вместе, это хорошо.

     Ему не сиделось, хотелось выбежать на улицу, осмотреться, побегать, но мама молча сидела на кровати, опустив руки, совсем как старики в соседней комнате, глядя в пространство перед собой. Что она видела в нём? О чём думала? Да, и думала ли?

     Именно тогда он до конца осознал, что пришло в их жизнь, что-то страшное, такое, чего он ещё не испытывал в своей короткой жизни. Не будет больше обедов за круглым столом, с молитвой, которую каждый раз читал папа, не будет гуляний по вечерам по Лайсвес Аллее, не придут в гости: дяди и тёти, и никогда он уже не услышит, как весело смеётся мама. Расхотелось бежать во двор, и он тоже молча, сел рядом с ней. Она обняла его, прижала к себе и тихо заплакала. Это было так необычно, что Даня даже испугался. Мама никогда не плакала, по крайней мере, он этого никогда не видел. Она была всегда такой весёлой, смешливой, что даже всегда серьёзный папа, начинал сразу улыбаться, когда приходил домой и она встречала его. А теперь она плакала. Плакала молча, стиснув зубы и только мелко-мелко тряслись плечи, а на Данину руку стали капать слёзы.

     Сколько времени они просидели так, неизвестно, потом мама встала, погладила его по голове и велела идти на улицу, но от дома не отходить. Когда он вернулся, на столе лежала салфетка, стояли три тарелки, на одной из которых лежало несколько бутербродов. Так началась их жизнь в гетто, жизнь длиной в 750 бесконечных дней постоянного ужаса. Ужас входил в них постепенно, с каждым днём расширяя своё присутствие в душе, всё больше заполняя собой клеточки мозга, в которых раньше жило неравнодушие, желание играть, смеяться и радоваться.   

    На следующий день Даня обнаружил, что можно ходить по кривым улочкам Слободки, но выйти из неё нельзя. Вся территория была обнесена забором из колючей проволоки, а на некоторых улицах были сделаны ворота. Около них, постоянно, стояли часовые с ружьями и никого не выпускали. Потом он узнал, что это были литовцы и что к ним лучше не подходить близко – могли ради забавы и выстрелить в подошедшего. Даня видел, как застрелили мальчика, подбежавшего близко к будке, и он долго лежал на дороге, раскинув руки и глядя в небо, по которому всё так же продолжали нестись облака, но мальчик их уже не видел.

     Вскоре мама, как и большинство взрослых, стала ходить на работу. Рано утром на улице выстраивалась колонна людей, которую гнали к воротам, а там их распределяли по разным адресам. Маму увозили на чулочную фабрику. Возвращалась она уставшая, безразличная ко всему и Даня всячески старался её расшевелить, но удавалось это ему очень редко.

     Пока мамы не было дома, он должен был убрать в комнате, принести воды из колодца, который был во дворе. На кухне стоял большой бак, в котором когда-то кипятили бельё и ему надо было каждый день его наполнять. Водопровода в доме не было и бак был источником воды для всех живших на втором этаже. Ведро было большим и носить его по скрипучей и узкой лестнице было очень тяжело. Даня набирал его неполным, так было легче, зато ходить надо было большее количество раз. Чтобы вылить ведро в бак, стоявший в углу на шкафчике, ему приходилось вставать на табуретку. Через несколько дней ему начала помогать Бэлочка – так звали рыженькую девочку, что жила рядом с ними. Когда он носил воду, она вышла из комнаты и сказала: «Давай я буду выливать ведро в бак» и встала на табуретку.
 
     Так они познакомились. Ей было столько же лет как и ему и она тоже уже училась в гимназии. Наполнив бак они шли на улицу играть. Рядом жили и другие мальчики и девочки, они собирались в компанию и придумывали игры, но все они были какие-то приглушённые. Никто не бегал, не кричал и не смеялся громко. На них давило, что-то неведомое, но страшное, как всё непонятное. Страх пригибал к земле и раньше стройные и красивые люди стали ходить согнувшись, опустив головы, лишь украдкой бросая взгляды по сторонам. Нигде не слышалось громких разговоров, не было ссор, люди перестали улыбаться. Жёлтое, шестиугольное клеймо, поставленное на спинах, навеки исключило их из числа тех, кому доступна радость.

     По тому, как часто улыбаются люди, можно судить о благополучии в данной общности. До прихода Советов над Каунасом витал смех и весь город был расцвечен улыбками. Потом он посуровел, но в нём ещё продолжал звучать смех. По прежнему по вечерам из окон ресторанов слышалась музыка, люди выходили гулять на Лайсве Аллею и даже тревожные звуки, приближающейся войны, не отучили людей улыбаться друг другу. Гетто одномоментно согнало улыбки с лиц. 

     Один день был похож на другой, как зонтики с одуванчиков, которые носил ветер по закоулкам гетто. Днём надо было сходить на общую кухню, где давали поварёжку супа. Даня с Бэлой брали дома по кастрюльке и шли за ним, а потом несли, держа за ручки двумя руками, боясь споткнуться и упасть, лишив тем самым себя и своих мам еды. К супу они не притрагивались, пока не приходили мамы.

     Мама, возвращаясь с работы, тоже приносила: то пару картошек, то горсточку крупы, то пол буханки хлеба. Пока было лето, они как-то справлялись с трудностями, но наступила осень и пришли холода и сырость. Выходить на улицу, под вечно моросящий дождь, не хотелось, а дома было холодно. Дров, что успели запасти хозяева, хватило не надолго и вскоре в плите сгорело последнее полено. К ежедневным обязанностям Дани добавилась задача поиска дров.

     Он с утра уходил на окраину Слободки и искал заброшенные дома, откуда можно было оторвать какую-нибудь доску от забора, или, забравшись в дом, найти старый стул, разломать его и принести  охапочку вечернего тепла. Однако, скоро и это благо кончилось – слишком много желающих оказалось.

     Мама приходила с работы уставшая, до полного изнеможения, а надо было ещё что-то приготовить на завтра, постирать пару белья, заштопать порвавшиеся носки Дани и она молча и безучастно делала свои дела, казалось не замечая даже любимого сына. Даня видел, как тяжело маме, ему очень хотелось ей помочь, ободрить, но не знал, как это сделать и было горько от собственного бессилия, а в маленьком сердце возникала злоба на тех, кто приносит ей такие страдания.

      В начале осени их переселили в другой дом. Сначала туда приехали на грузовиках немцы и стали выгонять из домов всех, кто там был. Людей строили в колонны на улице и гнали в окружении солдат с собаками за ограждение. Людей было очень много, они шли, и шли, и уже больше никогда, никто их не видел. Через много лет он узнал, что в тот день из гетто увели 10000 человек. Если бы их выстроить вплотную, одного за другим, очередь вытянулась бы на пять километров. Пять километров людей вычеркнутых из жизни только потому, что какому-то извергу казалось, будто мир можно разделить на угодных и неугодных!

     Всё так же по утрам всходило солнце, было ли оно закрыто облаками, или ярко сияло на осеннем небе, но оно появлялось, а 10000 стариков и детей, мужчин и женщин уже никогда не увидят его! Дане было всего 9 лет, он не мог себе представить – сколько это 10000 человек, но ужас от сознания того, что огромная колонна, выстроившаяся на улицах Слободки, в которой были и знакомые мамы и папы ушла туда, откуда никто не возвращается, и он их уже никогда не встретит, навеки поселился в его маленькой душе.

     В новом доме они уже жили в одной комнате с ещё одной семьёй. Им достался угол, в котором стояла кровать и это была вся их территория. Дом стоял на границе гетто и сразу за ним было проволочное ограждение, а за ним другая, для них недостижимая, жизнь. Около дома был просторный двор, а всё остальное, как и в первом доме – туалет во дворе, только колодец уже на улице, а не рядом с домом.

     Зима 1941 года была очень холодной. Даня не помнил, чтобы раньше у него так мёрзли руки и ноги. Правда, раньше у него были перчатки и тёплые носки, а теперь приходилось носить воду, берясь за дужку ведра, голой рукой и это было не только холодно, но и больно. За ночь дом промерзал так, что в баке на кухне вода покрывалась корочкой льда. Дров не было и Даня научился пролезать под проволокой, выбираясь на улицу из гетто, чтобы приности оттуда по несколько полешек. Он очень боялся, что заметят следы на снегу и каждый раз старался их как-то замести, получалось не очень хорошо, но Бог его спасал каждый раз.

     В доме жило много людей, а уборная была одна на всех. Это была деревянная будка, которая стояла над вырытой в земле яме. Поддерживать порядок в туалете было обязанностью старших детей двора. Яма быстро наполнялась, тогда рыли новую и переносили будку, а старая яма засыпалась. Ходить в туалет в лютый мороз – удовольствие не из приятных, не говоря уже о том, как долбить промёрзшую землю, но выхода не было и люди мирились и с этим. Сколько умерло в эту зиму, известно было только администрации гетто, которая с немецкой пунктуальностью, заносила все данные в толстые книги, не предполагая, что потом по ним им же и представят счёт за всё содеянное.

     После Нового года Даню направили в ремесленное училище. Училище находилось в одном из трёх многоэтажных блоков, и старый мастеровой учил маленьких, еврейских детей, из интеллигентных семей, слесарному ремеслу. Они целыми днями, зажав в огромные тиски металлические кубики, шаркали по ним напильниками, стараясь получить ровную поверхность и прямой угол. Он учил их ставить керном метки на деталях, объяснял как нарезать резьбу на металлическом стержне. После занятий болели руки и ныли плечи, но в училище один раз в день кормили и там было тепло. Теперь и он приходил с работы усталым, но дома надо было сделать те же дела, что и раньше и маленький мальчик, таскал воду из колодца, добывал дрова, убирал в своём углу и всячески старался освободить маму от дополнительных забот.

     Всё когда-то кончается в этой жизни, как бы тяжела она ни была. Кончилась зима, на улице появилась зелень, а вместе с ней и крапива. Обернув руки тряпками, он рвал её свежие побеги и мама готовила из неё вкуснейший суп. Двор перед домом превратился в огород, на котором у Дани тоже появилась грядка. Глядя, как это делают другие, он неумело орудуя лопатой, которая была больше него, вскопал грядку и посадил всякие семена, что в маленьких пакетиках приносила мама.

     Занятия в училище кончились и он, большую часть дня, проводил во дворе. Там собиралось много детей и когда бывало «спокойно» они играли, придумывая всякие игры. За двором тянулся луг, на котором, иногда, более взрослые ребята играли в футбол. Они гоняли, кем-то принесенный, чудом сохранившийся мяч, пиная его голыми ногами. Но сильно ли ударишь по мячу в таком случае? Кто-то придумал, как сделать «бутсы». Находили тонкую деревянную дощечку, случайно оставшуюся после зимы, строгали из неё деревянные подмётки, прибивали к ним брезент, а потом привязывали его к ноге, удар получался значительно сильней и даже стали забиваться голы в ворота, ограниченные двумя камнями. Но все эти игры проходили, как правило в тишине. Никто не кричал, не смеялся, не подбадривал криком играющих. Это были странные игры, как в царстве теней.    

     Однажды Даню встретил папин знакомый и предложил ему пару кроликов. Он сказал, что кролики быстро размножаются, а их можно кушать. Даня принёс двух маленьких крольчат, сделал небольшую клетку, которую поместил на чердаке и носил им травку и одуванчики. Кролики росли на глазах. Когда трава подросла, Даня нашёл на чердаке серп и стал заготавливать её на зиму. Вскоре на чердаке набралось много сена, которое удивительно приятно пахло, забивая вонь из клеток. Клетку приходилось часто чистить и это была очень неприятная процедура, но Даня упорно ухаживал за своими питомцами и осенью они принесли потомство. Пришлось сооружать ещё одну клетку.

     Так прошёл год. Люди обречённо тянули, ставшую уже привычной, лямку отверженных и обречённых. Старики умирали, молодые женились и даже рожали детей. Видимо, сказывалась, впитанная на генетическом уровне, способность народа-изгоя, приспосабливаться к жизни в любых условиях. Ведь он жил в гетто Венеции и  Болоньи, Толедо и Праги, в черте оседлости в России и Польше, и даже в Каунас их занесло, потому что когда-то изгнали из Австро-Венгрии. Люди продолжали существовать, но никто не строил планов на будущее, ибо никому не дано знать сколько им ещё отмерил Всевышний. А тот, скорее всего, в очередной раз, отвернулся от своего народа.

     Где-то далеко на фронтах гремела канонада и, кажется, она стала приближаться к Каунасу. Откуда-то люди узнавали, что немцы отступают, появилась надежда на избавление. Однако, избавление от страданий не входило в планы фашистов.

     Однажды летним утром 1943 года гетто окружили эссовцы, в соседний дом нагрянули солдаты. Раздавались крики команд, шум, истошно закричала женщина, потом вторая, на улицу стали выгонять плачущих детей. Даня, который был в комнате, понял, что надо спрятаться иначе и его через пару минут вытащат на улицу и он уйдёт туда же, куда ушли те 10000, сгинувших во рвах 9 форта, и он побежал на чердак к кроликам.   
   
     Потом он так и не смог объяснить, зачем это сделал, но он открыл клетки и выпустил кроликов. Закрыл дверь на лестницу и зарылся в траву. Шум в соседнем доме начал стихать и переместился в их. Раздались тяжёлые шаги на лестнице, женский крик из их квартиры, мужские голоса у чердачной двери. Дверь дёрнули, но она была закрыта и тогда её сильным ударом выбили и она упала как раз на то место, где лежал Даня. На дверь ступил кто-то и прошёл чуть вперёд. Тяжело, дыхание перехватывает, колется трава. Хочется кричать от боли, но нельзя, да и если бы можно было, крика не получилось, так его придавил, стоящий на нём.

     Через несколько мгновений, тот, наверху, произнёс: «Пошли. Здесь из живых одни кролики». Он повернулся, отчего стало ещё больней и пошагал прочь. Даня продолжал лежать не шевелясь. Страх сковал его целиком, страх и боль. Через некоторое время голоса в доме смолкли, но он ещё долго не мог пошевелиться. Потом выполз из под двери. Как древний Рим спасли гуси, так Даню спасли кролики. Он собрал их опять, посадил в клетки, чисто автоматически запер их и на цыпочках спустился вниз.

      Когда он вернулся в квартиру, там были только рыдающие женщины и не осталось ни одного ребёнка, ни маленького, ни постарше. Казалось, что через два тысячелетия в мир вернулся новый царь Ирод, вознамерившийся уничтожить Богом избранный народ, отняв у него будущее. Где же Ты – Бог? За что второй раз устраиваешь избиение младенцев? За что? Чем прогневили Тебя безвинные дети и почему они должны расплачиваться за грехи отцов и матерей, даже если они их и совершили? Над Слободкой повис стон. Он заполнил собой всё пространство между домами и в них, он давил и не давал дышать, сгустив воздух до состояния смога. А детей в гетто, с того дня, почти не осталось, только такие, чудом спасшиеся, как Даня.

     Вечером с работы вернулась мама. Она сказала, что оставаться в гетто очень опасно и им надо уйти. Вначале уйдёт Даня, а потом и она придёт к нему. С людьми она уже договорилась и его ждут. Через несколько дней мама, уходя на работу, оставила одежду без звёзд Давида, велела надеть её, пролезть, известным ему способом, под проволокой и идти к Вильямпольскому мосту, где его будет ждать женщина.

     День был солнечным и казалось, что наступил праздник. Даня дождался нужного часа, вышел со двора, оглядываясь, приблизился к забору, наступил на нижнюю проволоку, рукой поднял верхнюю и, пригнувшись, пролез. Отряхнулся, перешёл на другую сторону улицы и не спеша, зашагал в сторону моста. Улица была пустынной, редкий прохожий появлялся на ней, жители избегали ходить в эту часть города и Даня спокойно добрался до цели. Недалеко от моста его ждала женщина, державшая в руках, как и было оговорено с мамой, круглую, плетёную корзинку, накрытую платком. Он, как всякий культурный мальчик, поздоровался, а женщина, ответив на приветствие, вынула из корзинки круглую шапочку с козырьком и цветным околышем и надела её Дане на голову. Он сразу стал похож на литовского гимназиста из младших классов. Она взяла его за руку и повела через мост.

     Они свободно прошли мимо часовых на мосту и свернули в сторону старого города. Вскоре показалась башня старой мэрии. Они вошли в дом рядом с костёлом и поднялись на третий этаж. В квартире их встретил высокий ксёндз, в чёрной рясе и большим крестом на груди. Он погладил Даню по голове и сказал, что его зовут Альминас. Прикосновение было очень приятным, так его гладил когда-то очень, очень давно папа. То ли от проявленной ласки, то ли вообще обстановка вокруг была такой, но Даня почувствовал себя так, будто он опять дома, и где-то в соседней комнате мама и сейчас откроется дверь и в комнату ворвётся старший брат, и .... Никто не ворвался, в комнате рядом было тихо, сверху на него с грустью смотрел Альминас, и Даня, неожиданно, заплакал. Он не плакал два года, он стал взрослым и многое понимающим, ему было стыдно плакать перед чужими людьми, но он ничего не мог с собой поделать. Слёзы лились непроизвольно, а он не мог их остановить, как ни старался. Женщина бросилась его успокаивать, шептать на ухо какие-то слова, а высокий ксёндз сказал ей, что ничего не надо говорить, пусть поплачет: «Это из него страх выходит, он сейчас успокоится и всё будет хорошо».

     Ксёндз ушёл, а женщина, которую звали Франя, покормила его, отвела в спальню и показала место, где он будет спать. Это был большой сундук, который стоял у печки около двери в ванную. Она сказала, что в квартире живёт ещё квартирант и он полицейский. О том, что Даня живёт у них, никто не должен знать, поэтому он должен вести себя тихо, а когда квартирант дома, нельзя ни ходить, ни разговаривать.

     Днём, когда квартирант был на работе, Даня находился в большой комнате. Альминас дал ему учебник по шахматам и шахматы и он целыми днями сидел у стола и по учебнику решал всевозможные задачи, разыгрывал гамбиты и эндшпили. После обеда, когда квартирант возвращался с работы, его отправляли в спальню, где он тихо сидел на сундуке и читал. У Альминаса была масса интересных книг.

     День проходил за днём, а мама всё не приходила. Через пару недель пришёл какой-то знакомый ксендза и передал привет от мамы. Он сказал, что мама скоро к ним придёт. Этот человек работал в архиве и нашёл паспорт одной польки, которая была похожа на маму. Паспорт он уже передал маме и при первом же удобном случае, она уйдёт с фабрики.

     Так тянулись дни, спокойные, без особых перемен и происшествий. У Дани не было никаких обязанностей, он только не должен был подходить к окнам, естественно, не выходить во двор и говорить тихо. Но однажды, испуганная Франя сказала, что в воскресенье полицейский будет праздновать свою свадьбу. В квартиру придёт много гостей и он просит позволить им воспользоваться их столовой. Отказать полицейскому они боятся и надо найти место, где Дане спрятаться.

    Стали искать такое место в спальне. Даня попробовал залезть в стенной шкаф, но в нём было мало воздуха, и он не закрывался на ключ, тогда он залез под Франину кровать, там места было много и воздуха достаточно, но, если кто-нибудь нагнётся и посмотрит, его заметят. Тогда Франя скатала ковёр, который лежал на полу, и положила рулон под кровать, а Даня лёг в пространство у стены.

     В день свадьбы он с самого утра улёгся под кроватью, потому, что пришли люди и начали готовить столовую к празднику. Днём они ушли, наверное на торжество в мэрии, и Франя выпустила его в туалет и покормила. После чего он опять отправился в свой закуток под кроватью. К вечеру начали собираться гости – это были тоже полицейские, эссевцовцы, все с дамами. Те забегали в спальню, где стояло зеркало, а им нужно было напудриться, подкраситься и причесаться. Смех, шум, шутки, разговоры, а Даня лежал в своём тайнике и ему не до смеха и шуток.

     Он взял с собой подушечку под голову и сначала лёг на спину, но долго ли пролежишь так? Когда в комнате никого не было он сумел повернуться на бок. Хотелось согнуть ноги, но не было никакой возможности – сдвинется ковёр и тайник перестанет быть таковым. Надо не только лежать тихо, но и даже дышать тихо, а это очень трудно. В дополнение ко всему, матрац старый и пахнет пылью, хочется чихать, но это ещё страшней и бедный Даня терпит, стиснув зубы и молча молится про себя, чтобы не расплакаться, не чихнуть, не почесать нос, на который откуда-то сверху упала соломинка. А ещё хочется в туалет и Даня боится, что не вытерпит и намочит штаны.

     С тех пор ковёр уже не убирался из под кровати. К полицейскому с молодой женой зачастили гости и Даня всё чаще проводил вечера под кроватью. Шли недели, Альминас приносил новости от прихожан - в городе зашевелились фашисты, носились слухи будто фронт приближается и немцы скоро побегут, а мама всё не приходила.

     Наконец, настал день, когда полицейский с женой, собрав свои вещи, покинули квартиру и Даня перестал прятаться. Вскоре стала слышна канонада, а потом в город вошла советская армия. Это произошло в июле 1944 года, не зря Даня всегда любил лето.

     Впервые, за целый год он вышел на улицу, увидел небо, оно было закрыто облаками и солнца не было видно, но каким же прекрасным оно ему показалось. Кругом было светло и много людей.  Даня, в своём заточении, уже год не видел никого, кроме Франи и Альминаса. Он разучился громко разговаривать и смеяться, и ещё долго, даже на улице, ходил на цыпочках, стараясь не шуметь.
 
    Через несколько дней, они втроём – Альминас, Франя и Даня поехали к 9 форту. Строгий Альминас, стоя над недавно засыпанными рвами, долго молился.  С тех пор каждый год в июле они ходили туда втроём, потом вдвоём, теперь остался только Даня. Он приезжает сюда с цветами и долго молча стоит над могилами, в которых навеки упокоилась мама с тысячами других людей, вина которых состояла только в том, что они верили другому Богу.

      А есть ли он, если допустил такое?

Уважаемые господа, автор будет Вам безмерно благодарен, если Вы оцените его труд в баллах от 1 до 5, чтобы он мог составить мнение о целесообразности дальнейших публикаций.