Вера в печатное слово

Так думается, что мы в этот день взялись бы разом перевоспитать отца. С чего бы мы тогда начали? А можно ли уже перевоспитать уже сложившегося и сформировавшегося человека? С его ценностями, устоями, отстоями и своими собственными выстраданными по- своему, и уже неважно, правильными или неправильными, представлениями о жизни? Тем более того, который много старше? И годится в отцы. И который сам отец. И вряд ли это возможно! Скажете- яйцо взялось курицу научать, поучать.  Но ведь молодежь  помогает взрослым осваивать компьютерную грамоту, может и здесь, есть какие-то варианты. Неужели возраст собеседника обуславливает доверие или позволяет освоить в совершенстве менторский тон. Или близкие –это такой порог, в котором обучающий теряет силу над обучаемым?  Как возлюбленные не могут ничему научить друг друга-даже плавать, ездить на лыжах- ведь больше думаешь об отношениях, личном, общем, что связывает, как соотносишься с любимым, больше на этом зациклен и сосредоточен, чем на обучении, вся ученость уходит на задний, второй, второсортный и второстепенный план.  Так и знания, усваиваемые от родителей- эти цифры, наука понимать которые тебе дал человек, который грел тебе суп, и помог завязать правильно шнурки на двойной узел бантиком-может и вовсе принимаются не в счет. Так и здесь. Сложность разговора, умноженная на сложность отношений, умноженная на степень конфликта из-за взаимной вражды, «холодной войны», готовой одномоментно перерасти в войну «горячую». Тлеющий костер непогашенных углей- наши слова, наши движения- это их кислород, питательная почва и среда обитания, задел для дальнейшего развития и эскалалции конфликта. Больно и страшно за нас. Как Волошин в пору гражданской войны писал о мясорубке- междоусобице: «А я стою один меж них/ В ревущем пламени и дыме/ И всеми силами своими/ Молюсь за тех и за других». Ну мы же не князья- Московские, Галицкие и Волынские?
Раньше я не был так  обеспокоен чудачеством отца- я видел в 1991-1994 годах писанную  им рукопись «Как нам обустроить Россию»-не догадываясь, что автор ее вовсе и не мой отец, так старательно кругляшками букв обложивший страницы писчей бумаги- которая в ту пору была не мелованной, а какой-то изготовленной из вторсырья, а писатель Солженицын- это недостаток моей неинформированности, общей эрудиции, моего невежества, да и стеснение просто обсудить ту или иную тему, возникшая отчужденность, и тотальный дефицит внимания, которые не позволили вовремя расставить все акценты, рассеять недоверие- и привели к долговременным заблуждениям, искаженному восприятию отца. Его поступки и его нарочитая-искусственная скрытность создавали благоприятную почву для разных фантазий- в том числе, что отцу стало доступно сокровенное, тайное знание, тайный смысл происходящих вещей-и при огромном любопытстве с моей стороны, конечно это воспринималось как избранность даже, а не особенность моих близких, и отца, в частности.
90-е были особенным временем- когда вера в печатное слово была особенно огромна- информации было мало-в основном, новости люди узнавали общаясь между собой, по крайней мере , люди нашей среды и круга- соседи и сослуживцы отца. Так, о гибели Курта Кобейна,  я, к примеру, узнал только через года два или полтора, да тогда его никто толком и не слушал,  расцвет его популярности пришелся на период после смерти, в ту пору как в «Ровеснике» стали активно печатать расследование обстоятельств его гибели, освещая все улики и несостыковки с официальной версией самоубийства. Тогда не было ведь ни мобильной связи, ни интернета, телевидение не было развито-два канала на всю страну, и изредка включавшиеся региональное ставропольское и пятигорское телевидение, да и то на пару часов-на этом фоне, среди опасений, что кто-то будет специально или намеренно злоупотреблять информацией не было, поэтому все странное поведение отца мной именно воспринималось как что-то удивительное, происходящее с моей семьей. Этот дикий саспенс- состояние тревожного ожидания, состояние затаенного дыхания, сдержанного шепота и великой тайны.
Когда отец показал мне стихотворения «Полководец» и «Пророк» у Пушкина и «Пророк» у Лермонтова. 
Я внимательно смотрел и изучал четверостишие, и честно говоря, не совсем "врубался", что к чему:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Отец спросил, -«Знаешь, кто это?» Я силился проанализировать прочитанное-искать ассциации, по каким-то атрибутам определить, что именно мне хотят «донести» Бог, Пушкин и папа.
Потом еще порция пищи для ума:
«Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой.»
Я от неожиданности, и как мне казалось,близости, непосредственной близости ответа, отгадки, как вопросу в «Что? Где? Когда», заключавшему в себе половину ответа -сказал ему: «ты».
«Нет, не я»- сказал он и ухмыльнулся, или нет, просто заулыбался.
Отец и сейчас, верно, думает и мыслит строчками «Пророка» Лермонтова «В меня все ближние мои/ Бросали бешено каменья.»
Люди разных порядков и возраста, в полушепоте, в удивительной тайне, которую мы собирались открыть в том, что сообщил нам Пушкин сто лет назад, и мы с отцом только увидели -это то, что навиду, и недоступное, и не открытое ни совеременниками великого  поэта, ни нашими окружающими, ни седыми учеными-исследователями- которые всю жизнь изучали Пушкина, и так  ничего не «догнали», должно было проявиться. И мы ждали чуда и развития событий, какое странное  и бесталанное было время эти лихие девяностые.
Эти полуслова, полуоткрытая дверь отношений, эта его зацикленность, на основе которой он собирал разрозненные сведения отовсюду-из английских книг, написанных языком, которого он  даже не знал-пытаясь воспириять его содержание, зная  только немецкий. Как он понимал язык- даже не входящий в романно-германскую группу, пытаясь интуитивно по начертанию букв познать тайный смысл. Перечитывая детскую Библию, и не имея полных источников для утоления своей жажды знаний о Боге, ища по крупицам какие-то  отрывочные данные и ответы на вопросы о вере у Толстого в «Я верю»,   у  Пушкина, у Лермонтова, отец входил в веру  в возрасте 35-36 лет уже состоявшимся зрелым человеком, имея порог и фундамент в два высших образвания, при полнокровной возможности все правильно осмыслить в период полнейшего безверия, охватившего страну, которую лихорадило переменами, как бешено выплюнутыми под ноги статьями «Огонька», мы даже верили, что Ален Делон купил «Собеседник»- а это был просто розыгрыш- так мы «велись» на печатное слово-пытаясь одновременно отличить правду от лжи, истину от словесной шелухи…