Галина Рудакова. Бабушкины Oбереги

 Иллюстрация Евгения Рыбаченко. Почти точная копия древнего рушника. Вероятно, в основе сюжета оберег для ребёнка с птицами счастья (и благополучия).


http://www.proza.ru/2010/04/28/917


Рано или поздно, приходит в жизни время, которое гонит нас к истокам памяти: заставляет записывать рассказы старожилов, читать написанные неразборчивым почерком , где карандашом, где чернилами, дневники давно ушедших людей, перебирать старые фотографии, перелистывать книги. Потому что хочется заглянуть в историю своего села как можно глубже.
Если плыть на лодке по Двине со стороны Архангельска в  Кургомень, причалишь к кургоменскому берегу напротив острова Лоза, в месте, где Двина разделяется на два рукава (курьи). Тот, что поменьше, омывает наш берег и зовётся полоем, а живописное место на песчаном берегу  - Красной горкой. Но не только за красоту это место так названо. Видимо, было тут языческое капище. Сосны здесь стоят, огромные, многоярусные. Корни их, игра природы, высоко поднимаются над землёй. Чёрные, кривые, с человеческий рост величиной, напоминают они щупальца гигантских осьминогов, а может быть, доисторических ящеров, бегущих по песку. Наверное, многое помнят.
По преданию, передаваемому из уст в уста, здесь и высадились первые поселенцы. Места наши, как и весь Русский Север, издревле были обжиты чудью.   Имеется много доказательств того, что проживала она на этих и окружающих нас землях спокойно вплоть до 10-го века. «Чудь — собирательное название ряда финно-угорских племён и народов. Одна из версий происхождения слова «чудь» состоит в том, что язык чуди был непонятным, «чудным». Сохранились курганы — места захоронения чуди белоглазой.  А в 11 - 12 веках  Север стал новгородцами заселяться. По народным преданиям, существующим в Шенкурском уезде,- пишет этнограф П.С.Ефименко («Чудь заволоцкая»), -  чудь, защищая отчаянно свою землю от вторжений новгородцев, ни за что не хотела покориться пришельцам. Они строили крепости и с остервенением защищались. При явной неудаче некоторые из них бежали в леса, другие добровольно умерщвляли себя копьями и луками, иные со всем своим имуществом закапывались в землю.  Чудь, по преданию,  выкапывала ямы, ставила по углам столбики, делала над ними крыши, накладывала на крыши камни и землю, потом сходила в ямы с имуществом и, подрубив подставки, погибала.»
С трёх сторон от Кургомени, в сёлах Заостровье,  Троице, Клоново  до сих пор места, где Чудские городки были,  заметны: обнесенные валом выше сажени вокруг сопки (кургана) – что-то вроде крепости, а кое-где  ямы, сходные с погребами.
В 15 веке Кургоминская волость была частью владений новгородской посадницы Марфы Борецкой. О Великиом Новгороде  сохранилось упоминание в свадебных причетах, записанных в 1864 г в Кургомени от А.А.Чураковой::
"Заходили добры молодцы к нам во двор в Новый город..."
"Не быть саду зелёному, а быть двору Нову городу..."
От новгородского древнернерусского искусства берёт истоки борецкая роспись и искусство иконописи, которым занимались и в Кургоминской волости.
В 18 - 19 веках наши северные деревни были сплошь заселены раскольниками-старообрядцами, некогда высланными на север, или ушедшими от кабалы  свободолюбивыми людьми. В Кургомени почти все жители принадлежали к бегунскому толку. В газете «Вельск - инфо» был описан такой случай:
«В начале 1740-х годов власти Важского уезда обеспокоились странным исчезновением крестьян из Топецкой и Кургоминской волостей. Через шесть лет выяснилось, что в лесной глуши Топецкой волости находится тайная старообрядческая обитель. Об этом рассказал сбежавший оттуда крестьянин Кургоминской волости Афанасий Чураков. В октябре 1746 г воеводская канцелярия послала туда солдат с целью ликвидации скита. В ответ на это более 100 человек окончили жизнь самосожжением. Спасти удалось только одного: Василия Чуракова» -  В.Щипин («Старообрядчество в верхнем течении Северной Двины»)
Староверов всегда отличала особая любовь к традициям старины.  Они проповедовали отказ от алкоголя и курения, неустанно трудились. И лучшие черты их жизненного уклада прочно вошли в нашу жизнь, естественно и гармонично дополнив её. Совестливость, хозяйственность, стремление к грамотности всегда были присущи жителям нашего, в то время большого села Кургомень. И хоть к 60-м годам 19-го столетия раскол начал ослабевать, местные крестьяне  сохранили древние обряды и обычаи. Старожилы до сих пор вспоминают, какие чудные были эти старообрядцы. Солнце солницем называли, крестились двумя перстами, а спали на голых досках. Бороды не брили, в церковь не ходили, а священников называли не иначе как слуги антихристовы. Кошек и собак не держали, ругали их погань такая...
Многие и сейчас помнят Анну-староверку, которая, бывало, если уж воды кому даст попить, тут же посудину выбросит как поганую. А если случается на кого-то обидеться, и ныне можно услышать: "Прости, Христа ради, меня, грешного!"   "Бог простит!" – отвечаешь по привычке. Эти выражения я и от бабушки не раз слыхала…
               

Бабушка Дуня

В неге, в бережи хранится в сердце всё, что связано с детством.
Вот лежу я в деревянной кроватке-качалке, через её переборки ясно вижу обои на стене и бабушкину руку в синих жилках, -- бабушка колубает* кроватку и поёт песню...
О моём рождении она часто рассказывала. Я так спешила увидеть свет, что родилась на два месяца раньше срока. Маме и бабушке пришлось дуть мне в уши, чтобы я заплакала. Я была маленькой, как кукла, и спала на подушке...
Сколько помню себя, всегда рядом со мной была бабушка, Евдокия Алексеевна Чуракова. Вот она, как обычно, шьёт -- обшивает всю деревню, и у меня в комоде -- целый ящик с разноцветными платьями, сшитыми её руками. Стучит машинка, я сижу рядом и тяну красивую цветную ткань -- помогаю. Мне три-четыре года. Иногда бабушка позволяет покрутить ручку швейной машинки, а позднее -- и нитки на шпульку навить, и нитку в иголку влОжить." Шей да пори, так не будет пустой поры", -- вздыхает бабуля, если приходится что-нибудь пороть или переделывать.
Шитьё сопровождается пением русских народных песен, и я от всей души ей подпеваю. Мы поём "Златые горы", "По Дону гуляет", "Бывали дни весёлые", но самая любимая наша песня -- о  девушке-сироте :
                Уродилася я
                в поле как былинка,
                Моя молодость прошла
                на чужой сторонке.

                Лет с тринадцати я
                по людям ходила:
                Где качала я детей,
                где коров доила...
Кажется, это бабушка поёт о своей юности, о своей судьбе...
Бабушка Дуня (в девичестве Торхова, а предки её по матери были Косцовы) родилась "на ГОре", то есть в деревне Гора, что лежит немного выше нашей Мокричихи. Из таких вот деревушек, стоящих вразброс, доныне  состоит большое  некогда село Кургомень.
Родилась бабушка 14 марта, в день святой Евдокии-плющихи.* Накануне -- день Василия-капителя, и уже вовсю бежит с потоку, сверкают на солнце разрывчатые струи, плещет на крыльцо, и бабушка называет свой день "Евдокия-плескунья". Впрочем, и само слово "плющать" означает "капать", а сосульки раньше звались плющинами. "Евдокия погожа -- всё лето пригоже !"-- радуется бабушка, а вешний день -- что ласковое слово. Старушка выходит в валенках на крыльцо, опираясь на палку, после метелистой зимы радуется теплу и свету. Ей шестьдесят лет.
Сильно болят ноги, скованные ревматизмом, но никогда не увидишь её грустной, никогда не жалуется она на судьбу. "Кто в радости живёт -- того кручина неймёт!" -- любимая её поговорка. Хотя, знаю, лежит на сердце у неё боль, несравнимая с болью физической, ведь потеряла она взрослого сына.
Всегда вспоминает о нём с любовью. Какой был Вася умный, да как любил в лес ходить: "никогда уж там, бывало, не окружается". Каким он был весёлым  и красивым парнем. "Да застудил голову, оттого и умер."  А детей своих, -- сетует она, -- мне и маленьких-то мало видеть привелось: я ить всё в роботе да в роботе. Когда мати твоя в зыбке качалась, водилась с ней моя мама Парасковья Филипповна. Я домой приду, чтобы робёнка пососить, а мама мне: "Иди, иди, девка накормлена".
Бабушка Дуня всё здоровье ухайдакала*, работая в войну на лесозаготовках. Живёт только на таблетках -- так болят застуженные в болотной воде ноги. "Вот до чего дожила, совсем невладима стала", -- говорит она. "В войну тяжело приходилось. Голод был. Сёстры, бывало, увидят мышь на полу, так обе к ней и кинутся. Собирали всё для фронта, а уж сами как-то перебивались..." Но ветры не выстудили её душу. Никогда не слыхала я от бабушки грубого слова, даже голоса, бывало, не повысит, если разбалуюсь. Скажет : "БобУшки* собери !" или: "Гамаши* надень!", а я и не думаю. "Непослухмянна*!" -- вздохнёт бабушка. Всегда она занята делом, а при этом то песни поёт, то истории из жизни рассказывает. Словно музыку, слушаю я милую сердцу деревенскую речь, впитываю старые слова, чтобы потом забыть их... Но однажды опять вспомнить...  На каждый случай у бабушки -- своё присловье. Очень любит она порядок, и если я что-нибудь потеряю, наставляет: "Подальше положишь -- поближе возьмёшь!" "Акуля, что шьёшь не оттуля ?"-- подшучивает она над собой. Или запоёт частушку:

                Шила милому кисет* -- вышла рукавица.               
                Меня милый похвалил: "Какая мастерица !"

Рукодельница она непревзойдённая.
Да и не диво, ведь, по рассказу мамы, её прабабка была золотошвейкой, расшивала платки золотыми и  шёлковыми нитками. Образование у бабушки -- всего полтора класса церковно-приходской школы, но пристрастилась она читать книги, которых дома целый шкаф, да ещё роман-газету почтальон носит. Прочитает она роман, а потом  идёт "по гостям", пересказывает его неграмотным старикам и старушкам.
Иногда бывают и смешные моменты. Вот читает она  Жюля  Верна "Десять тысяч лье под водой": "По ночам его мучили комары." "Что такоё? Какие же это комары на подводной лодке?" Перечитывает ещё раз. "Не комары, а кошмары! А я-то думаю, что за оказия!»


                Мама

О детстве мамы я знаю только, что родилась она в апреле 1918 г. А с 1928 г, по рассказам бабушки,  жили они в коммуне. Лида была старшей дочерью, младше её на 7 лет сестра Нюра, и ещё через 3 года  появился брат Вася. В школу ходили пешком за 14 км в Конецгорье.
Распалась коммуна в 1939 г, когда стало некому обрабатывать землю -- дети выросли и разлетелись из родного гнезда: парни после армии остались в городе, а девушки вышли замуж...
Моя мама поехала учиться в Грязовец, в сельхозтехникум. Рассказывала, что в Великую Отечественную войну во время занятий не раз падала в обморок от голода, потому что пайка хлеба была со спичечный коробок величиной...  По окончании техникума мама стала работать в селе Ичапки Горьковской области, зоотехником. Там же познакомилась с парнем Николаем Рудаковым, которого вскоре забрали на войну. О своей работе вспоминала, как зимой ездила от фермы до фермы на лошади, как в ночное время обочь дороги выли волки, и мама чиркала спички, чтобы их отпугнуть. Ждала мужа, хотя был ли зарегистрирован брак, я не знаю. но помню, что в ридикюле у неё хранилась фотография, где было написано :"На память Рудаковой Лидии". И сестру Нюру просила письма ей писать на эту фамилию. Позднее,  вернувшись на родину, сказала, что её мужа убили 9 мая 1945 года. Сказала, что был у неё ребёнок -- девочка, да умерла. Наверное, ей тяжело было говорить об этом. Вернулась мама в Кургомень после войны, в 1948 г.  А  меня она родила уже в 38лет, в 1956 году. О себе мама мало что рассказывала, а об отце и вообще ничего не говорила, и я не решалась спрашивать.

По возвращении на родину она стала работать заведующей клубом. Была она в те годы очень красивой, сочиняла частушки.
Но я помню её, уже работающую зоотехником в нашем, Кургоменском отделении совхоза "Виноградовский"... Почти всегда она  занята: в конторе или на фермах, которых в Кургомени две -- по сотне-полторы коров на каждой; или дома за столом, заваленным бумагами, пишет, считает, порой даже ночью  делает какие-то отчёты. Или надолго уходит - в контору или на фермы.
Мама много работает, да и дома забот хватает: и дрова привезти да расколоть, и сено заготовить, и скотину обрядить. А я сижу дома с бабушкой. Вспоминаю несколько таких эпизодов. Вот я высматриваю в окно, когда же придёт мама. А ходит она в контору всегда по одной и той же тропинке, которая мне уже хорошо известна: иногда мама берёт меня с собой. В конторе приятно пахнет канцелярскими принадлежностями, а на стене висит недавно появившийся  телефон. Мама крутит ручку сбоку аппарата и кричит кому-то в трубку: "Алло, алло!", затем даёт послушать мне далёкий голос в трубке...
  В тёмное время  мама на работу уйдёт с фонарём "летучая мышь", как обычно, сторожа на ферму искать, если кто-то на работу не вышел, -- идёт просить пенсионеров. Очень щепетильна она в работе, требовательна и к себе, и к людям. Слово "надо" у неё всегда на первом месте. Помню один случай. Однажды после какого-то собрания в Топсе мама зашла в местный магазин купить хлеба. А хлеб последнее время пекли плохой: сырой, кислый. Мама и говорит: "Отправлю-ка я эту буханку в район!" Отправлять не пришлось: с того дня люди на хлеб нарадоваться не могли.
Вечером, перед сном, мама обязательно читает, обычно роман-газеты.  А чтобы я не скучала, читает вслух. (Не раз перечитывала я потом «Хлеб – имя существительное», "Вишнёвый омут", «Ивушка неплакучая» Михаила Алексеева, "Тополёк мой в красной косынке" Чингиза Айтматова). Дома целый шкаф с книгами, и самая любимая из них -- "Четвёртая высота" Елены Ильиной. Многим моим ровесникам стала эта смелая девушка, Гуля Королёва, сестрой и подружкой, осветила наше детство несказанным светом.
Бабушкины песни и сказки, мамино чтение (а я просто заслушивалась) заронили в моей душе любовь к слову. Вот мама два вечера подряд читает  бабушке вслух  роман "Евгений Онегин". Я с интересом слушаю, и в памяти навсегда останется "Сон Татьяны"...
Помню, однажды мама, открыв журнал "Смена", начала читать вслух стихи. Прекрасные, завораживающие строки. Я так околдована их звучанием, что прошу перечитывать ещё и ещё, -- раз, наверное, десять. Одно стихотворение -- о несчастной девушке, из другого в памяти останется только имя -- Свитезянка. В последствии они сольются в один чарующий образ. Это была моя первая встреча с настоящей поэзией. Почти через полвека один из поэтов пришлёт мне балладу Адама Мицкевича "Свитезянка" в переводе А. Фета, -- это её, затаив дыхание, слушала я в детстве...

                Дома с мамой и бабушкой

А вот я разглядываю лошадку на бабушкиной расписной прялке. Лошадка скачет с гордо выгнутой шеей, а сзади в красивых санях -- лихой парень-возница. А в верхней части прялки -- птица Сирин (или девушка в птичьем обличье?) -- отголосок старообрядства. Бабушка говорит, что это наша северная борецкая роспись -- в соседнем селе Борок испокон занимались росписью прялок и посуды. А наша Кургоминская волость была северной окраиной распространения этого ремесла.
Или, помню, сидим мы с бабушкой на кухне. Осень. По стенам помидорные кусты развешаны с дозревающими мелкими плодами, на стене возле печки -- соломенная коса с вплетёнными луковицами.  Мама вынимает из русской печи горячий коровашик -- круглый хлеб из ржаной муки, наливает молока. Я ем, а бабушка смотрит на меня с бесконечной любовью. Я сижу у окна и думаю: " Что же там такое за окном видит бабушка?", оборачиваюсь, а она смеётся: "Я же на тебя смотрю! Ты ить у нас одинака!"  Поедим - бабушка обязательно скажет:"Бог напитал - никто не видал". Оказывается, это выражение нам от старообрядцев осталось.   
  А вечерами мы сумерничаем, пока не стемнится, лампу не зажигаем.  А за окошком -- мрак, хоть в глаз уколи. Я, как обычно, рисую, сидя с ногами на стуле. Передо мной -- огромная коробка цветных карандашей -- мамин подарок на день рождения. Тусклый свет керосиновой лампы не освещает дальние углы комнаты, мне страшно, я плачу -- баба Дуня открывает сундук, и давай свои платья примерять, одно за другим, "чтобы дефку успокоить". До кровати  бабушка провожает меня с лампой. Я бегу со всех ног, чтобы скорее юркнуть под одеяло.
Похоже, я была очень впечатлительным ребёнком. Напротив нашей деревни, справа, крутой угор (гора) - такой высокий, что не только   ребёнку, но и взрослому не видно, что там, за ним. Поэтому он всегда был окутан тайной. Даже во сне постоянно снились мне тогда какие-то волшебные персонажи, живущие там. По утрам я пыталась вспомнить их размытые образы. А ещё мне часто снилось, что  иду на поветь, а там, под лесенкой - волк. От ужаса во сне я не могла двигаться.
Однажды сижу я вечером на кровати, а мама печь затопила и ушла. А плита у нас закрытого типа была, в полутьме и не заметишь. Вдруг как полыхнёт пламя до потолка! Это вспыхнула  большая кукла, оставленная мною на плите. В один миг сгорела -- бабушка только со стула встать успела. А я потом несколько лет боялась даже малейшего отблеска пламени...


                В заботах по хозяйству

Пенсия у бабушки  всего восемь рублей пятьдесят копеек, да у мамы зарплата небольшая, но, несмотря на отсутствие в доме мужчины, живём мы неплохо, и я не знаю, что такое голод и нужда. Моё поколение не испытало всех тягот послевоенных лет. Мы накормлены, одинаково скромно обуты и  одеты, и поводов для зависти нет. С удовольствием грызём мы сушёные грибы, а вкус бобов всегда потом будет напоминать о детстве. В беззаботных ли играх, в посильном ли труде -- никогда не оставляет меня ощущение счастья. А если дети и работают летом на сенокосе, то, прежде всего, чтобы на лошадях покататься, да и романтика совместного со взрослыми труда привлекает. Как гордо проезжает мимо на коне мой сосед и ровесник Вовка Шишко, когда попросят его коров попасти! С какой радостью ходят девчонки на ферму -- помогать матерям-дояркам носить молоко, ухаживать за лошадьми на конюшне! Как здорово на сенокосе в Лозе возить кучи сена, а в перерыве купаться! А на берегу столько красной смородины -- обирать надоест! И пусть редкостью, почти праздником, бывает получить яблоко, или попробовать натуральный мёд, зато вкус и запах их будет помниться всю жизнь.
Живём небедно ещё и потому, что в каждом доме держат скотину, и у нас тоже есть корова Милька, -- мне как-то даже даже позволили подёргать её за соски. Она  приходит вечером, но вначале издали слышится бряцание ботала -- колокольца у неё на шее. Мама открывает заворы в угороде из кольев и жердей, и впускает коровушку во двор. Дома на полках стоят глиняные кринки с молоком, бабушка снимает с него сливки, и мы с ней по очереди взбиваем масло мутовкой, сделанной из суковатой сосновой ветки, -- в специальном горшочке - название не помню, то ли пахтальница, то ли носоватик, потому что с носиком для слива пахты (сыворотки).
А ещё у нас есть куры. Зимой они размещаются на кухне в огромном курятнике. Мы с бабушкой  кормим "курушек" зерном, а они так нежно воркуют, так смешно выворачивают шеи. Однажды, придя домой, я обнаруживаю, что куры вышли из своего домика и свободно разгуливают по комнатам, по столу. Приходится наводить порядок, водворять негодниц на место. А в амбаре, где на полках хранятся старинные вещи: медные большие самовары, братыни, "царские" денежные купюры, -- живут кролики. Заходишь в амбар -- никого нет. Только бросишь на пол охапку травы -- и вдруг из нор в земляном полу столько их выбежит, больших и маленьких -- пола не видно.
Для кроликов мама косит траву косой-горбушей, а для кур "ростим жито", которое осенью вместе с мамой сожнём серпами, и в суслонах оставим сохнуть на поле. Каждый год с нетерпением жду я осень, чтобы вновь испытать неповторимое чувство принадлежности к крестьянскому роду, полного родства с этой землёй, когда жнешь хлеб, свиваешь перевясла из соломы, ставишь снопы в суслоны...
Да и другие дела мне по сердцу были -- любила и стирать, и гладить, и траву косила летом и горбушей, и стойкой... Взатае, в дальнем уголке сердца храню сейчас тоску по свежескошенной траве, по зорям, стекающим в реку...

                Друзья и соседи

На лето баба Дуня уезжает в Конецгорье, к младшей дочери Нюре. А я всё свободное время провожу на улице или у соседей -- Анфисы Петровны и Семёна Николаевича  Шишко. Вот уж где дети -- а их шестеро -- не избалованы, приучены трудиться с детства. И я  везде с ними: то бежим в магазин, то водимся с малыми детьми, а если идём по угорам "сбирать землянку", то я собираю только для себя, а они -- для младшей сестрёнки или братишки, которых постоянно таскают за собой. Они -- это Лида, Вовка и Ленка, мои неизменные друзья во всех делах и играх. И невольно сравниваю я нашу жизнь с жизнью той девушки из песни:

                Подоила я коров --
                молоко цедила,
                Процедивши молоко,
                я детей кормила.

                Накормила я детей --
                спать их уложила,
                Уложивши спать детей,
                в хоровод ходила...
               
Ведь, не считая несложных дел, мы беззаботно проводим время. Без назойливого догляда взрослых, всегда занятых на работе, в полном единении с природой, растём как былинки в поле... И всё-таки какая-то глубинная печаль нет-нет да и отуманит душу. Может быть, это предчувствие того, что настанет время, и придётся покинуть эти дорогие сердцу места... А пока мы просто живём и радуемся каждому дню: строим в роще шалаши, пытаемся "уловить" рыбу в ручье при помощи платка, разглядываем пойманных в ладони лягушат -- с такими  прозрачными, словно сделанными из чего-то желеобразного, лапками, с  выпуклыми любопытными глазами; а то и просто бегаем наперегонки... Собираем во ржи васильки (все поля вокруг засеяны рожью и горохом, на последний мы часто совершаем набеги); бежим за комбайном, когда рожь убирают. Иногда так расшалимся, что от тёти Анфисы и вичкой попадёт (а вичка дома всегда в матицу воткнута). А мы проказники те ещё -- то ползём по-пластунски в соседский огород за морковкой, хотя своей полно, то костёр у воды разожжём, и тут уж тётя Анфиса не церемонится -- костёр в воду, а нас -- по домам.
А обеды какие она готовит! И меня за стол вместе со своими детьми всегда посадит! Из щавеля суп или из кролика, налитый в огромную миску, он издаёт такой аромат, что голова начинает кружиться, и мы хлебаем его  расписными деревянными ложками. А то и по лбу такой ложкой получишь, -- если за едой разговаривать вздумаешь...
А хозяин дома дядя Семён -- вот уж мастер на все руки!  Прихожу к ним, сажусь на лавку, а он на верстаке строгает доски, и весь пол -- в золотистых завитках стружки; и в избе, и в сенях -- стружка, а над всем этим в воздухе витает запах свежеоструганной сосны, и светло от нашорканного с дресвой пола.. И так день, другой, третий... и уже сделан из этих досок диван, и стол, и гардероб! И лыжи детям из берёзовых досок выструганы, и лодка сшита да на воду спущена...

                Возле речки Ундыша

Всего в Мокричихе девять домов, и во всех, не считая нас и Шишко, живут старушки. На лето к ним приезжают дети и  внуки, бабушка Дуня восклицает: "БурлАки* наехали!", да и нам, детям, становится веселей. С Горы прибегают ребята купаться в речке, у камня. А камня -- два: один на берегу -- на него мы бросаем сорванную на бегу одежду, другой на дне  речки -- с него мы ныряем. Воды в речке старшим по пояс, а у камня -- по горло. Но в июне ещё довольно глубоко. Течёт Ундыш стремительно, особенно в пору весноводья, воды в нём тёмные, ива прибрежная по пояс в воде стоит, веткой по воде чертит, -- страшно лезть в такую воду, но словно кто-то зовёт и манит, и вот уже страх забыт, и окрестности оглашаются весёлыми криками, визгом и плеском. Если нет посторонних -- купаемся голышом. Купаемся до посинения, пока кто-нибудь не крикнет: "Кто последний из воды -- тому завязывать узлы!"  А лета стоят такие жаркие...
Ундыш, Ундыш... В самых сокровенных уголках сердца текут твои сквозистые воды, шумят твои сосны, качает серёжками ольха... Всякий раз, приехав на родину, спешу я к тебе, как к лучшему другу, пью-не напьюсь твою настоянную на мхах воду...
Бежит и петляет Ундыш среди угоров, которые, по преданию, здесь оставил ледник.
Берега Ундыша местами крутые, в окаймлении сосен с причудливо изогнутыми стволами. Долго плутает он по лесу, сделав вначале рывок в сторону Рочегды, потом резко поворачивает назад; а вытекая из леса, делает под Мокричихой w -образный изгиб и впадает в полой, соединяющий озеро с Северной Двиной, но отделённый от неё островом Лоза.
Возле Рады и в Кулиге в берегах Ундыша в начале прошлого века наделаны были нашими дедами печки для смолокурения. В ямах установлены были котлы, а сверху над ними плотно укладывались сосновые дрова, сверху закрывались землёй или крышей. Дрова горели, смола и дёготь стекали в котлы. Эти места до сих пор Печками зовут...
Весной снег начинает таять, и всё слышней вкрадчивые голоса ручьёв, и вот они уже шумят во всю силу, слышно даже через закрытые окна. "Река шибко перебористая, снегу много, тепло, -- говорит бабушка, -- вода взыграет и всё затопит, по самы кусья." А тут и трава зазеленеет, мать-и-мачеха расцветёт. Не зря травничок* кричит: "Воды, воды!", а потом: "Травы, травы!" А мы уже рады-радёхоньки побегать босиком по зелёным прогалинам, побродить в ручьевине по воде-снежнице... Бабушка встречает дома: "Охти, охти! Ноги-то как у голубёнка!"
А-то целыми днями на лодке катаемся. Отвесный угор за рекой, напротив нашего дома, Дымковом называется. Когда-то давно, говорят старожилы, здесь церковь стояла, а позднее колокольня была. "Мимо проходили, -- говорят, -- клали крест на звонну колоколенку"...
От нижних сосен на этом угоре и сделан перевоз.  Подойдёт человек с того Заундышья и кричит: "Перевезите!" А мы, ребятишки, тут и были, нам только дай поплавать на вёслах среди затонувших тальников...
А в июне по угорам -- купальницы, а потом -- земляника. А в речке -- рыба.
Сосед наш, дядя Вася, нарубит ивовых прутьев (вичья), сплетёт из них верши* и морды* и расставит их в русло реки, пока вода ещё совсем не опала. А по бокам русло перегородит подобием плетня из веток. Крупные щуки ему попадаются! Лодка у него тоже своедельная, весной густо смолой промазанная, вёсла еловые, лёгкие. А у дяди Семёна ещё и сети есть, всегда на заборе сушатся, красота такая!
Осенью вода в Ундыше тёмная-тёмная, если смотреть издали -- тёмно-синяя. Вкус воды своеобразный, ведь вытекает он из болот, ну а болото-то из ключей образуется, да и мох сфагнум там растёт, и делает окружающую среду просто стерильной. Так что вода в Ундыше вкусная, -- лесная, одним словом.
Бабушке давно хочется спуститься вниз, к Ундышу, да болят ноги, и она только вздыхает: "Вот до чего дожила, ничем не володую! Вниз-то бы я спустилась, да на угор потом не выздымусь!"

                Сон – река и Журавлиный Мыс
               


Давно хотелось мне узнать тайну  названий, оставшихся нам, может быть, ещё от чудских племён. И вот разгадка найдена. Название нашей речки Ундыш можно перевести так: финно-угорское "unava" означает "полноводный", а коми "ыш" -- ручей. Но для ручья он несколько широк (ручей -- в ширину не более сажени, то есть не более 2 м 13 см). А вот краевед-любитель Александр Чашев считает, что перевод этому названию  должен дать один язык. В современном карельском языке есть слово unduo в значении «хотеть спать», uni – «сон». Если есть река Удачи, то почему не быть и реке Сна? А что, красиво звучит: на берегу Сон-реки стоит деревня Журавлиный Мыс...
А вечерами туман начинает клубиться, сперва облаком опускается на ольховую рощу, что выросла на мысе между речных извилин; затем и угоры, и вся деревня погружается в туман... И вот уже дома словно бы поплыли, а у бань только крыши лежат на крыльях тумана... И только бледные окна домов светятся сквозь дымку. Может быть, потому и Дымковом угор назвали? А речка, спящая под покровом тумана - чем не река Сна?
А название села что означает? Теплоходы к нашему берегу никогда не приставали - оттого, что близ Кургомени по Двине идут мели. Возможно, и название деревни -- Кургомень -- произошло от карельского слова "korgo", что означает "утёс, остров, отмель, мыс". Да и "мень" тоже в одном из значений -- "мыс". Выходит, мыс мысовой? Или просто сочетание двух слов: курья (пролив, полой) и мыс.
Не было предела моим фантазиям, когда я пыталась  разгадать тайну этого названия.  Узнав, что слово голомень означает "открытое море", я решила, что первые поселенцы, увидев весеннее половодье, не могли не воскликнуть: "Кругом вода!" --  по аналогии кругомень, которое из-за труднопроизносимости скоро превратилось в Кургомень. И как удивилась я, когда узнала, что заостровские школьники, заблудившись на круговой деревенской дороге,  услышали от старожила: "Ничего удивительного, ведь наша Кургомень -- это же кругомень!"
"Сколько веков жили люди на этой земле! - пишет Александр Чашев. - Впитывали многовековую мудрость предков, живших именно здесь, дышавших настоем трав луга, видного из окна избы, построенной прадедами. Их души витают где-то рядом. Сопереживают тебе. Любят!
И название Кургомень  можно  перевести с прибалтийско-финских языков ещё и как «журавлиный мыс», где kurg (курк) – «журавль», мень (немь) – «мыс»." А ведь действительно, если плыть по Двине, между рекой и озером ясно выделяется мыс, даже своей формой похожий на вытянувшую шею птицу - журавля. И вполне возможно, что когда -то он был облюбован  этими красивыми гордыми птицами, где они выводили птенцов, добывали  в озерине рыбу, разбежавшись, легко взлетали ввысь... И первое поселение располагалось, конечно же, тут, на берегу Двины...

                В краю русалочьих озёр

Ещё бабушка мне про озёра рассказывает, которые тянутся вдоль леса, вдоль всей деревни Нижний Конец. Смотришь издали -- вода в них голубая, лазурная, а на воде -- круглые листья кувшинок, и сами цветы -- как звёздочки, когда небо вызвездит.
Бабуля говорит, зовут их одолень-травой, а ещё -- русалочьим цветком. Ведь ещё до заселения Севера новгородцами жили здесь чудские племена, и от них осталось нам много языческого.
Рассказывают, что русалки издавна здесь живут -- видели, мол, не раз, как расчёсывают они длинные волосы на берегу. Говорит, в русальный день* где русалки пробегут -- там травы густы, где полежат -- всходят цветы, где выжмут косы -- грибы в осень. А трава-одолень -- она наделена свойствами охранять людей, едущих в иные земли, от разных бед и напастей. Её вкладывают в ладанку и носят как оберег. А корень её от зубной боли помогает, и пастуху, чтобы стадо не расходилось. А ещё, чтобы присушить любимого. Бабушка даже заговор  знает, я запомнила, да не весь. Да и как не запомнить, если звучит он почти как песня, течёт-переливается, как водица речная:
"Еду я из поля в поле, во зелёные луга, в дольние леса, по утренним и вечерним зорям. Умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, опоясываюсь чистыми звёздами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растёт трава-одолень.
Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, худого не мыслили. Одолей ты горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные. Спрячу я тебя, одолень-трава, у самого сердца, во всём пути и во всей дороженьке."
И без этой речи напевной деревня мне просто не представима, как без речки Ундыша, как без этих озёр русалочьих...
А второе, не менее красивое - озеро  Подлидинское - зовётся так, потому что находится оно под угором, как говорят здесь, под деревней Лидиньшиной. Там тоже кувшинки растут. Особенно красиво оно на закате, когда на воду ложатся красные - перед ветром, или жёлтые - к хорошей погоде - отблески зари, -- словно колдовским чем-то веет тогда от озерины.
Да и местное название деревни - Лидиньшина - означает что-то, связанное с колдовством, произошло оно от слова ляд, лядина - нечистая сила, колдовство. В деревне десятка два домов, стоят - красуются, смотрятся в чистые воды озера. Официально же деревня зовётся -- Ильинская. Это потому, что святой Илья-пророк -- покровитель нашего села. Там рядом в деревне Погост (а одно из значений слова "погост" -- центр сельского поселения) церкви стояли -- Ильинская и Свято-Воздвиженская, и колокольня была. И Воздвиженье, и Ильин день у нас всегда весело отмечают. Илья-пророк любит, когда его день отмечают широким застольем, собирающим жителей нескольких сёл. В этот день всегда гремит гром -- хоть раз, да сгремит. Это Илья-пророк на огненной колеснице по небу ездит.
А ещё бабушка рассказывала, что Илья-пророк -- повелитель небесных стихий: грома и дождя, от него зависит плодородие. Он способен наслать на неубранные поля и луга страшные грозы с проливными дождями, поджечь скошенное сено. В Ильин день даже пустая работа считается смертным грехом и может навлечь гнев Илии. "На Ильин день в поле не работают, скота не выгоняют, стогов не мечут, а то спалит грозой", -- говаривала баба Дуня.
Поэтому на сенокосных лугах за озером в августе сено уже обычно смётано в копны. Озеро отделено от Северной Двины мысом, а за ним -- гряда островов.

                Тётушка Марфа

На берегу этого озера, в Лидиньшине, жила тётушка Марфа -- бабушкина сестра Бурмагина Марфа Алексеевна. Вместе с мужем Яковом Ивановичем воспитали они восьмерых детей (а вот у нашей соседки Настасьи Ивановны, для сравнения, было десять детей, и все умерли во младенчестве)... Вспоминаю те дни. Тётушка часто приходит к нам в гости, такая красивая, у всегда смеющихся глаз -- сеточка морщинок.
Я почему-то зову её Матрёшкой.  Мне очень нравится слушать их разговоры, -- оттого, быть может, что старопрежняя речь звучит так кругло, катится яблоком. В суть я не вникаю (слишком мала ), потому и запомнятся только  отдельные фразы:
          -- Бают, что Иринья-то с сыном нивестку из дому выгонили!
          -- Что это деется!
          -- Говрят, сама с ним и живёт...
          -- Я только диву даюсь!
          -- Смех сказать, грех утаить.
Мне непонятен глухой смысл их слов, но жалко "нивестку" -- она часто прибегала, вся в слезах, к нам переночевать...
         -- Иду я вчерась, а  Микола-то настрету... Похоронил матку-то... Один как пёрст.
          -- Ростерял всё до званьица!
          -- Горькой человек, горемычной... А народ-от скоренек на осуд! --
Бабушки полны искреннего сострадания ко всем сирым и убогим.
           -- Хошь бы Варуха Тарманиха его прибрала!
           -- Да и она-то неварова*, эка паполза*! Всем неугожа! Вот уж правда, что не имя красит человека, а человек -- имя! -- Тут бабушка  вспоминает другую женщину, которую, иначе как Варушей, никто не зовёт.
           -- А эта всю жись одна, и думушки не думаёт.
           -- Слава Богу, матку ие старша дочи забрала. Как она ие сугоняла! Едва не укотошила!
           -- Навеку эдакой напасти не видела!
           -- Бабка-то типерь рада-радёшёнька. Живёт-красуитце!
           -- Да и не диво!..
--Ну что жо, надо домой итти, как да потеряют! -- прохватится вдруг тетя Марфа.
--Ну давай, благословясь! -- провожает её до дверей бабушка.
Мне не хочется, чтобы она уходила, и я (а мне годика три-четыре) забрасываю её рукавицы за русскую печь. Рукавицы общими силами удаётся найти, а я, расстроенная таким поворотом дела, упрямо твержу: "Пусть Матрёшка не уходит!"

                Родные люди

Родные люди... Что называем мы родством, голосом крови?
Уже  полвека спустя, приехав осенним днём в Кургомень, услышала я от тётушкиной  племянницы, 80-летней тети Анны Патюковой, историю, которая потрясла меня, лишила покоя на долгие месяцы...
" У дяди Яши (мужа тётушки Марфы) две сестры было: Наталья и Афимья. Бедно жили, приходилось милостыню просить, ходить по деревням. Вплоть до Конецгорья и Ростовского, что за 20 км от нас. На девочек тогда земли-то не давали, потому и жилось таким семьям не сладко. Вышла Афимья замуж в соседнее село -- Заостровье, за Серкова Степана Андреевича. Занимались с мужем чапанием шерсти на чапальной машине, а Степан ещё красил подбои домов. В разгаре была коллективизация, и в 1931г началось выселение кулаков и членов их семей из района.  В 1933 г из области в район  требование поступило: усилить работу по выявлению кулацких хозяйств (выявлено было всего 5). На каждое село спустили план. И вот семью Серковых зимой, с маленькими детьми, вместе с другими раскулаченными, пригнали в Чёрный Яр (посёлок между Архангельском и Бобровым), загнали в большой сарай и сказали: живите. Мужики нарубили лапника, разожгли костёр...  Спали на ледяном полу. Дети, конечно же, сразу простудились и умерли...
В деревню Чёрный Яр в 1929 г собирали всех раскулаченных Архангельской области, отсюда по лявлинскому тракту (по зимнику) их отправляли на Печору... Серковых оставили в Лявле.
Места в окрестностях Лявли глухие, из лагеря даже без колючей проволоки сбежать было невозможно. Кругом речки да болота. Заключённые занимались заготовкой леса. Нормы были большими, пил и топоров не хватало. Работали без рукавиц, раздирая ладони в кровь. Если норма не выполнялась, пайки хлеба не полагалось, осуждённые оставались ночевать на делянках, где, голодные и обессиленные, замерзали. Степан тоже заболел воспалением лёгких и прожил недолго. Множество людей умерло и похоронено там", -- тётя Анна горестно вздыхает.  А я  представляю костёр в ледяном сарае, измученных, голодных людей,  женщин, согревающих своими телами замерзающих детишек... Чёрный Яр, Лявля, Кулой... вся область была тогда одним большим лагерем.  В соседних Топсе и Рочегде тоже были спецпереселенцы...   "Не знаю, как я и выжила", -- говорила потом Афимья родным. Но не успела она оплакать детей и мужа, как судьба  послала ей новые испытания. Возвращаться на родину было некуда: дом их был вывезен  и поставлен на угор между Тулгасом и Заостровьем, в нём жили смолокуры. Тетушка уехала в Архангельск, вновь вышла замуж. Но в здание, где она работала уборщицей, попала бомба. Муж вскоре умер. Афимья жила затем и в Клоново, и в Палострово, похоронила ещё двух мужей (они по возрасту были намного старше её). Умерла в родной деревне, на руках у сестры; тут же, в бору, и похоронена...
Каждое изречённое слово в то время могло обернуться против тебя. Кургомень нашу тоже не обошли репрессии, хоть и не столь жестокие, как в соседнем селе Чамово (там инструктор леспромхоза был приговорён к 10 годам лишения свободы, а кузнец -- к высшей мере).  Была у нас  за деревней на Ундыше мельница, у Семёновча (так прозывали мельника). Шуршали жернова, сыпалась в мешки свежая мука, -- шёл помол хлеба. Хозяина  мельницы -- Чуракова Андрея Семёновича -- дважды приходили раскулачивать. Первый раз он представителей власти в дом не пустил, вышел на крыльцо и сказал: "Не вами построено, не вам и пользовать!" Через две недели они пришли повторно, уже с вооружённым милиционером, зачитали постановление сельсовета об изъятии в пользу государства мельниц. На что он ответил: "Забирайте всё, коли на то имеете право!"  Зашёл домой, лёг на лавку и умер. Ему было 73 года. Таким образом ему удалось избежать раскулачивания и высылки. По этапу пошли его дети. А сколько  ещё судеб оказалось перемолото жерновами истории! В Лидиньшине был скотный двор у Варуши, их с мужем раскулачили тоже. Но дальнейшая судьба этой семьи мне не известна. По слухам, сослали на Печору -- то ли в Шойну, то ли в Пёшу...  Мало кто оттуда вернулся...
Живёшь ли в родной деревне, или  вдали от неё, -- всё, что связано с ней, болью отдаётся в сердце. Время уходит безвозвратно, и хочется вспомнить и сохранить то, что ещё возможно, расспросить стариков, записать для потомков...

 
                Дедушка Степан

В детстве я часто просила: "Бабушка, расскажи про старое время, как вы гуляли, когда ты была молодой! Как ты с дедушкой-то познакомилась?" И она начинала сказ о своей молодости ...
   "Молодёжи раньше в деревне  много было. Зимой в праздники катались на лошадях, с колокольцами и лентами на дуге, сбруя тоже была украшена. Летом гулянья устраивали обычно на Чугаеве (в середине Рады у озера) или на Красной Горке, возле устья Ундыша. В моде были красные рубахи  да кофты, у девок -- шёлковые шали с кисьём, полусапожки на высоком каблуке, у парней -- лакированые сапоги с галошами.  Гуляли  под балалайку да под гармошку. Пели да плясали, а уж гармонист всегда был наособицу..."  Это, в переводе на современный язык, означало, что брал он не голосом, не виртуозной игрой. Для гармониста ведь главное  -- выходка! Умение показать, подать себя, залихватски спеть и сплясать, пройти этак лихо, развернув гармонь, -- показать русской души  широту и открытость:
                Не прошё-ол бы то я
                да по этой дере-ве-енке...
Пели, выговаривали голоса с подголосками, и ноги сами шли в пляс, и вдруг выплескивалось из души что-нибудь этакое:
                --Поиграйте!
                Поиграйте!
                Вы умеете играть!
                Уме - ете расстра - ивать
                и успока - ивать!

                --Я бы взял свою гармошку,
                я б согнул её в дугу  --
                Расстраивать умею,
                успокоить не могу!..
      

«А дефки нарежались и собирались вечереньки играть у кого-нибудь на фатере*,- продолжала свой рассказ бабушка, -  пряли да песни пели, а в тёмно времечко лучену жгли.
Приглянулся мне там парень один, и я ему глянулась. А я такая ветляная была, характером весёлая, любила песни попеть. Да только не судьба была нам... Как в песне:

                ...В хороводе я была
                девушкой красивой.
                Не пошлёт ли мне Господь
                да доли счастливой ?
               
                Сколь красива, сколь бела,
                плохо лишь одета,
                Никто замуж не берёт
                девушку за это...

                Канарейка алая
                жалобно пропела.
                Не моё ли счастьице
                с нею улетело...

Ить раньше  што -- волЯ не своя, тата скажот -- и подёшь под венец, и кольцо наложишь...  А свадьбы-то раньше были с девичником, с причетами. "Отказал мне отец - батюшко от хлеба от соли, отказал, всхожее солнышко, от дела-работоньки. Прошло-прокатилось девье житьё-красованьице, -- запричитаешь-заплачешь. -- Кормилица-жалостница, родимая матушка! Не в доросте траву шелковую с корнем подкосили, не в доцвете цветы лазуревы со травы сорвали... Я  ведь сама-то -- что ветка-веточка, молода отростелиночка... Рада бы красоваться, да красота не красует, сердце не веселит"...  Ведь жениха -то невеста, порой, впервые только на свадьбе видела...  Даже если и по любови выходила, всё равно должна была плакать и причитать. Часто для этого плачею нанимали. Причеты свадебные, наши кургоменские, - порато  красивые, их все мы тогда знали. Да разве забудешь то, что связано с твоей молодостью? Вот и пала на талу землю пороша -- белый снег, а на мою буйну головушку фата шёлковая -- выдана я замуж за немилого.  А года через полтора после того былая любовь вдруг о себе и напомнит. Зашёл -- как с неба пал: "Мне бы только водицы глонуть!"  А у меня  ноги подломились, сердце-то так и перепалось! Да что поделаёшь, коли уж дитё на руках. Язык не поворотился что-то сказать... Так и ушёл ни с чем, только воды попил -- и ушёл... Не одинова потом его вспоминала, да от судьбы не убежишь... НовОй раз только всплакну украдкой...  Да сидеть без дела не поважена, ткать, пресь надо, и в росаднике копать-полоть, и зыбочку качать. Если дома хожу-обрежаюсь, то и верёвка от зыбки на ноге...
А венчали нас с твоим дедушкой Степаном в часовне, что в Кулиге стояла, возле Ундыша.  Часовни той типерь нету, розобрали ие да увезли на Погост, клуб из ние состроили. Потом его на дрова опять розобрали.   А хозяин мой, твой дедушко Степан, рано ушёл из жизни. Ковды  собрали нас в коммуну, одне роботали на совесть, а другие отлынивали, ну а получали все поровну.  Жили в коммуне неплохо, много всего ростили. Жили все в одном дому, в разных комнатах только. А свой дом у него на Горе пустой стоял. Дедушко твой, видно, не мог этого вынести и наложил на себя руки, не подумал, что троих детей оставляёт. Судьба прилучаёт, судьба, видать, и розлучаёт"...
Этот рассказ я слышала от бабушки не один раз. Конечно,  слова причета не сохранились так ясно в памяти. Но мне повезло: читая дневники, оставшиеся от Г.Я.Чуракова, я нашла там записанные со слов его матери Кургоминские свадебные причеты. И многое вспомнилось...

                В Конецгорье

  Часто бабушка мне сны свои рассказывала :
"НовОй раз такие сны видаю... Иду будто я по угору  крутому, по тропинке узенькой, меж камней осторожно пробираюсь... И вот назавтре приходит ко мне мужик один, начинаёт про свою  жонку выспрашивать... А я и не знаю, как объяснить, осторожно розговор веду, словно по тропинке той пробираюсь, чтобы чего лишного не сказать"...   Объясняя всё по наитию, сама того не ведая, дала она мне ключ к разгадке снов.
Помню, как у маминой сестры, тёти Нюры, жившей в Конецгорье, утонул муж, дядя Витя. Он поехал за реку на лошади, а дно в Двине уступами, -- лошадь вошла в воду и оступилась, и он упал ей под ноги.
В ту ночь бабушке приснилось, что у неё выпал зуб, а маме -- что она гонит корову, а корова вся в крови. Мама плакала, громко выли у дома собаки и рыли землю. Дядя раньше часто приезжал к нам, всегда весёлый, с подарками, сам как праздник... И вот мы поехали в Конецгорье на лошади, на телеге...  Дети тёти Нюры - мои двоюродные братики - были ещё малы и не осознавали утраты, и младшего - Серёжку - даже пришлось нашлёпать, чтобы он заплакал.
После похорон мы с бабушкой остались там, чтобы помочь тёте Нюре пережить горе. Мне очень нравилось в доме тёти. Их деревня называлась Плёсо, и всё в ней было иначе. Дом стоял на высоком, почти отвесном угоре Двины, мимо постоянно шли пароходы и теплоходы -- с яркими огнями, музыкой и песнями. А мы бегали купаться на речку Вареньгу, совсем не похожую на наш Ундыш, -- широкую, с плавающими в тёмной воде кувшинками, окружённую лесом. Рядом за ручьём стоял детдом, где и работала тетя Нюра. Часто видели мы сиротливые фигурки детей, когда их выводили на прогулку. Огромные качели стояли на крутом берегу, всегда заполненные детворой. С братьями мы бегали повсюду. Помню пустой, полуразрушенный дом на краю деревни, где собирались мальчишки. Они лазили по балкам потолка, под крышей, курили, чиркали спички. Я страшно гордилась, что у меня -- два брата, и они не дадут меня в обиду. Было приятно сознавать, что это мне даже и не грозит.
В детстве время летит незаметно: дни кажутся длинными, а ночи -- мгновеньями, только успеешь смежить веки -- и уже утро. Мне тогда показалось, что я жила в Конецгорье очень долго, а на самом деле это был месяц или два. Дядя утонул летом, а когда мама повела меня домой, был, скорее всего, август или сентябрь. 14 км мы шли мы по бесконечному лугу, всё время перешагивая какие-то лужи, которые казались мне ямами, а ночное небо беззвучно озаряли сполохи. Сколько лет тогда мне было? Пять, наверное. Раньше мы с роднёй часто гостились. Тётя Нюра была очень доброй. Они приходили к нам в гости, обычно, чтобы помочь копать картофель или жать жито. Появлялись на пороге, и мама встречала их радостным возгласом: "Родные приехали! Давайте, раздевайтесь, да к столу!" И вот уже кипел самовар, все сидели  за столом, пели песни. А потом Витька и Серёжка на время оставались гостить у нас...

                Из детства - в юность.

        Настал день мне идти в первый класс. Помню, как утром мама вымыла меня, посадив дома в ванну, заплела косички с белыми бантами. Надев форму (коричневое платье с белым фартучком), вместе со своим другом, соседом Вовкой и девчонками с Горы  пошли мы в школу. Провожала меня бабушкина сестра --тетя Катя, приехавшая к нам из Харькова погостить. В школе мне очень понравилось. Классы у нас были спаренными: первый и третий, второй и четвёртый, а учительница первый месяц была одна -- Чулкова Зинаида Михайловна. В классах было по пять-шесть человек, и она, быстрая и энергичная, успевала заниматься со всеми. Потом приехала вторая -- Антушева Зинаида Александровна, она и стала нашей первой учительницей. Мы все сразу как-то в неё влюбились, и учились все хорошо, с удовольствием.
Баба Дуня была в это время в Конецгорье, у другой дочери. Потом, когда она приехала, я вдруг не захотела  идти в школу. Мама и бабушка решили, что я заболела. А мне так уютно было с бабушкой, я сидела возле неё и играла в куклы. Дня через два-три мама говорит: "Завтра придёт учительница, она очень переживает, что ты болеешь."
Я залезла под стол. Но учительница (это была Зинаида Александровна) очень ласково со мной поговорила, и назавтра я с радостью побежала в школу. Одевались просто, ходили и в литых сапогах с портянками, и в кирзовых, на головах -- платочки, завязанные узлом под подбородком. Зимой -- штаны с начёсом да валенки. В старой школе, где мы учились первый год, было холодно, порой сидели в пальто и рукавицах. Чтобы дома мне светло было делать уроки, баба Дуня зажигала две керосиновые лампы (пока летом 1964 г не провели свет).
В третьем - четвёртом классах посетила меня первая - ещё детская - влюблённость, о которой, впрочем, никто не догадывался. В школе я даже дышать боялась рядом с ним, а придя домой, уносилась в фантазиях  далеко, воображая нас героями одной недавно прочитанной повести, где он постоянно приходил ко мне на помощь, спасая в самых невероятных ситуациях. А на уроках физкультуры я, не умевшая съехать на лыжах даже с маленькой горки так, чтобы не упасть, удивлялась, как лихо он катался с крутого угора возле школы!..
А днём после школы с соседями  Вовкой и Ленкой каталась с угора на санках, а то и на собственных штанах, благо угоры, все в оплывах снежных сугробов, начинаются почти от самых домов. Прихожу, бывало, домой -- вся одежда стоит колом. Бабушка развесит её на верёвке, а меня отправит отогреваться на русскую печь. И опять начнёт что-нибудь рассказывать...
А летом... Как себя помню, тёплыми летними ночами слышала сквозь сон переборы тальянки (так называли гармонь), и сердце полнилось ощущением невозможного счастья.               
Детство... Словно неведомо когда слышанный, то озорной, то грустный перебор то ли гармошки, то ли балалайки, долетевший сквозь сон неведомо откуда...
А затем - четыре года учёбы в Топецкой школе, в соседнем селе, за 7 км от дома. В интернате жилось весело и дружно, мы, девчонки относились друг к другу как сёстры. Иногда в комнату врывались мальчишки во главе с Серёгой Салыкиным. Тогда выходила Валя Валова, пристально смотрела на Сергея,  -- и нарушитель покоя испарялся. В те годы я не могла объяснить природу этого явления. Теперь понимаю, что пристальный взгляд действует лучше всяких слов.
В каждой из двух смежных комнат интерната было человек по 6-8 человек. Если кто-то из старших учил вслух стихотворение, младшие его непроизвольно запоминали.
Помню, как ходили из Топсы домой пешком - по весеннему ли  лесу, осенним ли лугом, но как радостно было видеть родные дома, деревья, огороды после недельной разлуки. И думалось, и мечталось вслух, что никогда в жизни не уедем из родной деревни...
Закончив школу (девятый и десятый классы в Рочегде), я уехала учиться на ветфельдшера в Нарьян-Мар -- за романтикой. На первую практику приехала в  родную Кургомень.  Вспоминаю, как приходила я на ферму и спрашивала: "Больные есть?" А доярки весело работают, с песнями. Тетя  Шура Точилова истории из жизни рассказывает, тётя Вера Гагарина частушки поёт -- ей "всё как осьмнадцать"; Наташа Валова , молодая девчонка, всех задором своим, энтузиазмом заряжает, -- солнечный человек, иначе и не назовёшь. Она в институт поступать собиралась, подготовиться хотела получше, вот и решила годик поработать. Говорила: "Поступать без знаний -- авантюра". Корреспондент приезжал, статью о ней писал "Наташкина тропинка". А Тоня Чуракова на телятнике работала. Всех телят "по именам" знала. Казалось, она понимает язык животных. Её потом медалью за труд наградили...

                Свет любви

Воспоминания о самом счастливом времени жизни связаны у меня с этой деревней. Здесь пришла  любовь, несказанный свет которой проникает ко мне через годы... Городской парень, приехавший сюда со стройотрядом. Красавец и юморист, прекрасно пел и играл на гитаре и другихих инструментах в ВИА,  но, к сожалению, горький пьяница. Звали его Васин Валерий. Однажды мама пригласила его починить старенькую радиолу. Потом мы "крутили" пластинку, и слова песни стали для меня былью: «Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится ветер северный, умеренный, до сильного…». А потом Валерка рисовал для меня в альбоме что-то на память. Я до сих пор храню его рисунки, письма, диск с этой песней. Уезжая учиться в Нарьян-Мар, я получала от него письма и писала стихи, впервые осознав, насколько он и родина - неразделимы. 18 лет, чудесное время жизни. Мои приезды на каникулы, наши встречи.
Помню, как летом сидели мы с ним на открытом крыльце, лил сильный ливень. Вода обрушивалась потоками на растущие у дома кусты смородины, низвергалась с поточника. А мы целовались. Помню, я сказала ему: "Тебе принадлежит мой первый поцелуй!" "Вот за это спасибо тебе, Галинка! - ответил он. "Галинка, Галинка" - никогда моё имя не звучало так ласково, разве что мама его так произносила. Этот долгий, долгий ливень...
А 27 сентября в Кургомени отмечают Звиженье (Воздвиженье). Вспоминаю, как в ту осень мы решили собраться у моей соседки Лиды Шишко, и слух моментально облетел деревню. И вот уже притащены откуда-то и поставлены длинные столы вдоль комнаты. Где-то найдена почти "доисторическая" радиола на батарейках. К вечеру собралась полная изба молодёжи. В 11 часов ночи свет в деревне отключили, но мы не отчаивались: зажгли припасённые заранее керосиновые лампы, отчего в комнате воцарился какой-то особый уют.  Валерка сидел напротив меня и играл на гитаре, мы пели. Веселье было в полном разгаре, радиола на батарейках исправно работала, музыка вовсю играла. Крутили модные тогда пластинки: Далиду, Джо Дассена, "Листопад" Валерия Ободзинского , "Ветер северный" ("Голубые гитары"). Весь вечер мы с Валеркой танцевали,  а в прерывах  выходили  на улицу, где в лунном свете он  играл на гитаре и пел, наполняя музыкой ночь. Веселье длилось до утра... Дни, озарённые светом невозможного, пронзительного  счастья!..  Но у него была где-то другая женщина и сын, о котором он часто вспоминал... Что ж, "судьба, как говорила бабушка, прилучает, судьба и разлучает"...

                В разлуке

До начала 90-х годов  я часто приезжала домой. У меня уже была семья и работа в Холмогорском районе. Маму мучила депрессия, всё казалось ей в мрачных тонах. Когда я посылала ей лекарства, она чувствовала себя намного лучше, радовалась жизни. Заботилась об оставшихся в деревне одиноких старухах - топила баню по субботам, чтобы они могли помыться. Носила продукты из магазина, пока тех не увезли к себе дети.
Но видно, такая судьба у нашей деревни: то в одном конце её, то в другом случались большие пожары. Вот и в нашей  Мокричихе один за другим сгорели три  единственно жилых дома, в том числе и наш. Я видела этот страшный пожар во сне, но, по-молодости, не придала значения, ведь сон повторялся многократно. Два дома сгорели из-за плохой старой проводки, да ещё в один попала молния... Сгорело не только имущество, сгорело то, чего не восстановишь: фотографии всей родни с детских лет, материны дневниковые записи, любимые книги; мы лишились возможности летом отдыхать в своём доме. Но до сих пор я думаю о доме лишь в настоящем времени...            
Вспоминаю одну из встреч с мамой, когда она ещё жила в Кургомени.  Мы приехали к ней с детьми, а она, видно, ушла в магазин, -- к воротам приставлено. Решили пособирать клубники на грядках у дома (они были не огорожены). И тут вдали на тропинке через поле показалась мама. Издали начала кричать и грозить, махая руками: "Что вы делаете! Мазурики ! Уходите немедленно отсюда!" -- она ведь подумала, что это чужие люди разоряют её грядки. Помню, как мы остановились и покорно ждали её, и сердце полнилось жалостью и нежностью... Как она обрадовалась нам...               
Почти 15 лет, пока росли дети, затем была перестройка и дальнейшие тяжёлые годы, я не бывала на родине. Да и куда было ездить? Мама умерла, дом сгорел ещё раньше. Денег не было, а совесть не позволяла взять последние да ещё оставить большое семейство на несколько дней и уехать... тем более оставить скотину, за которой надо было ухаживать... И только последние 5 лет я вновь стала ездить домой. В каждый  свой приезд я собирала материал для книги.
Сколько могла, воссоздала историю из рассказов бабушки. С интересом прочитала  дневники Г.Я.Чуракова, беседовала со старожилами и даже от молодых людей узнала много интересного. Искала информацию на сайтах в Интернете. И постепенно события выстраивались в хронологическом порядке, обрастали подробностями.


                Из воспоминаний

Как я уже говорила, мама моя родилась апреле 1918 г, а в августе началась интервенция. В Архангельске военный переворот произошёл как раз на Ильин день -- в город вошли английские корабли. У нас в деревне люди на другой день из окон видели, как шли по Двине суда -- 11 насчитали.  Самое интересное то, что был у нас один мужик, который всё это предсказывал... А англичане пришли в нашу деревню и всю зиму и лето стояли, линия фронта проходила через Кургомень. Это были союзные войска, посланные на помощь. Местных жителей солдаты не трогали, но вид оружия заставлял людей воспринимать их как врагов. Чужие есть чужие, и то, что приходилось подчиняться их приказам на своей земле, очень тяготило людей. Они этих иностранцев каманами звали, от слова "камон" -- "проходи". В соседнем доме, у Василия Зыкова, говорят, штаб белогвардейцев был.  Блиндажи у  белых были в ельнике возле церквей наделаны, обнесёны колючей проволокой. Красные рядом, в Тулгасе и в Топсе стояли. Когда по Двине на баржах Павлин Виноградов шёл, жители от снарядов в лесу прятались. Внизу за Ундышем вся земля в воронках, как в оспинах...
А две церкви и колокольня, что на берегу озера на Погосте стояли,  школа церковно-приходская -- всё сгорело в одночасье во время  интервенции. Там у англичан блиндажи были настроены, а по ним из Тулгаса красные стреляли, зажигательные снаряды везде падали, кругом до сих пор воронки остались. Один снаряд прямо в церковь попал. Церковь деревянная, всполыхнула как свечка. Потом на вторую огонь перекинулся. Колокол оплавился, упал да и раскололся на множество кусочков. Говорят, нашли потом один кусок со словами: "Господи, сохрани!"  И вправду, хранил Господь нашу деревню: хоть цельный год англичане у нас простояли, но никого не трогали, ничего не разрушали.  А кругом в деревнях половина домов сожжена была  красными, скот перерезан. А у нас церкви, выходит, на себя  удар приняли... Думаю, этот кусок колокола для обереженья нам остался...
"А бывало, - расказывал один из старожилов, - как наши колокола зазвонят, бегом да с подбегом, запоговаривают, так в Березнике слышно было. На пасхальной неделе, бывало, всякому дозволялось подняться на колокольню и звонить, сколь душе угодно. На месте церьквы ныне школа построена... А от того времени только берёза и осталась. А где перва деревня стояла, там ныне Рада выросла... В Лозе, напротив Рады,  молельный крест стоял, обит был железом. Ишо староверы его поставили. В Канун ездили туды, служили молебен. Вера была у людей"...

                Жизнь в коммуне

В разговорах бабушки с мамой часто слышала я слово «коммуна». Называлась она официально сельхозартель "Ленинский путь" и просуществовала  с 1929 по 1937-39 г. Говорят, первый трактор был выделен в коммуну, и пахала на нём Евгения Валова, наша первая трактористка. По рассказам тех, чьё детство пришлось на эти годы, в коммуне жилось неплохо, да и кто не радуется жизни в детстве, тем более, когда ты напоен, накормлен и одет. Там прошла часть детства мамы. Но больше всего я узнала от Анны Андреевны Патюковой в свой последний приезд на родину.
По дороге, пока шла до тёти Анны, попроведала место, где наш дом стоял, спустилась к Ундышу. Сердце перепалось при виде закоптелой баньки, чудом сохранившейся, окружённой молодым черёмушником. Спустилась на мостик, усыпанный разноцветной листвой. Сквозь толщу воды ясно просвечивал камень, с которого мы раньше брали воду...
Дальше дорога вела мимо медпункта,  рядом с которым установлен памятник погибшим в гражданскую (7 человек) и в Великую Отечественную войну. Одних только Чураковых насчитала 22 фамилии,13 -- Валовых, 6 -- Бурмагиных, столько же Косцовых, Торховых, Чулковых; Селивановы, Точиловы, Воронины... больше 70 человек погибло.
И вот, наконец, я сижу у тети Анны и слушаю её рассказ.
Родилась она  в 1928 г., в большой семье. Детство прошло в коммуне с 1930 г. Коммуна была создана немного раньше (в 1929 г) и просуществовала до 1939 г. В неё вошло 18 хозяйств. Размещалась она в Нижнем Конце в двухэтажном доме. Наверху была канцелярия и несколько квартир. Семья тёти Анны жила с рочегодской стороны дома, на кургоменской стороне -- мои бабушка и дедушка с детьми и бабушкой Парасковьей Филипповной.  В коммуне кормили всех вместе. В доме Коретника внизу была конюшня, а наверху -- пекарня, её мама пекла хлеб, а моя прабабушка - Торхова Парасковья Филипповна - калачи.
Земли в коммуне было очень много, сеяли хлеб : рожь, пшеницу, овёс; репу, морковь,-- всё было очень хорошее.  Дети учились в соседнем селе Конецгорье, за 14 км от Кургомени. Ребята выросли в коммуне, ушли в армию в 1938 г. Девки все вышли замуж, парни после армии домой не вернулись, землю обрабатывать стало некому. Стали на трудодни выдавать хлеб, мясо, молоко. Был голод, а в коммуне хлеба наростили много, по ручью за Нижним Концом и вся Каргова новина была засеяна. Все стали ходить и просить. Яков Бирулин, руководивший тогда коммуной,  всё зерно раздал, оставил только на семена. Когда коммуна распалась, отцу тёти Анны предложили стать председателем и дом Коретника, но он отказался. К тому времени  уже 2 колхоза были (в 1931 г) :"Заря" и "Волна".  Председателем поставили Кумельгу (Степана Андреевича Валова), а в "Заре" -- Якова Бирулина. Потом, когда два колхоза объединили в одно хозяйство, им руководить стал Григорий Васильевич Согрин, потом -- Виктор Фёдорович Чураков.
Но есть и другие сведения. Вот что рассказал Владимир Викторович Чураков, которому удалось разыскать информацию о людях, стоявших у истоков коммуны - СХА "Ленинский путь". Это были  комсомольцы Галина Павловна и Владимир Ефимович  Чураковы. Они агитировали в коммуну в 1929 г, искали людей трудолюбивых, на которых можно было положиться. А люди тогда свято верили в идеалы Советской власти. И вот руководить коммуной стал дядя Владимира - Дмитрий Андреевич Чураков. Со своим братом Павлом они  свезли в коммуну свои дома и сделали из них ферму, простоявшую до 60-х годов. Но дела в коммуне пошли не так уж хорошо, как планировали. Одни, как говорится, дело пытали, а другие от дела лытали... И братья поняли, что сделали, мягко говоря, не то. По подсказке дяди Анатолия Фёдоровича Чуракова Дмитрий уехал в Архангельск. А Павел позднее оказался расстрелян по постановлению тройки НКВД в 1937 г за "за вредительство и антисоветскую агитацию". Причиной явилось то, что его отец имел  мельницу, а сам он, будучи человеком хозяйственным, однажды возразил приезжему начальству, что летом, в жару, надо не лес заготовлять, а ставить сено…

                О годах войны

Гораздо тяжелее вспоминать тёте Анне годы войны.
"В войну женщин и подростков на оборонные работы забирали. Другие
в лесу работали. Мне тогда 14 лет было. Пилили лес пилой-дровянкой, уставали страшно. Деревья высокие, толстые -- не в один обхват, а мы малы да худы, пилили до изнеможения. Собирали на фронт тёплую одежду, обувь. А после войны люди от "испанки" мёрли, да и голод был. Всё, что ростили, всё до колосочка сдавали на подъём страны, -- рассказывает тётя Анна, -- а сами ели кислицу, мох белый, клевер толкли -- тому и радовались. Чтобы заплатить продналог, надо было сдать картофель, мясо, ячмень, 360 л молока  от коровы. У нас не хватило 10 л, пришли корову описывать. Мы задние ворота открыли и корову увели на Запольну просеку. Неделю там её держали. А если бы её у нас отобрали, мы все померли бы с голоду"...
Тётя Анна– неутомимая труженица, она и в свои 80 лет не сидит без дела, совместно с сыном Колей и снохой Любой держат корову. А как иначе проживёшь в деревне, где давно уже нет работы? Хорошо, что Люба -- фельдшер, и её профессия пока востребована в деревне. Но уверенности в завтрашнем дне нет...
А тётя Анна продолжает  рассказ, и я просто диву даюсь, как жили и работали на селе люди её поколения, что довелось им вынести.
«С 1948 г  пахали мы с товаркой сто гектаров на двух  лошадях, в день по полтора гектара. Пахали после войны на конях, тракторов не было. Семнадцать вёсен отпахала, с плугом управлялась играючи, да ещё лошадей обряжала. Как и сила-то брала!..
Зимой доила 14 коров руками. Молотили, веяли. Однажды навеяли 40 мешков, и сломалась молотилка. Мне уж надо было рожать, а бригадир велел ещё эти мешки отвезти. Ночью и родила, не доезжая до больницы, в остожье» ...
Закончив повествование, тётя Анна смотрит на часы, одевает фартук и идёт во двор -- доить корову ...

Милые, милые люди! Как же я жила до сих пор, не зная ничего этого? То есть слышала когда-то, но всё забылось, ушло, как вода сквозь пальцы...
Я не ставила цели другой, кроме как с любовью рассказать о своей деревне,  в основном, через бабушкину судьбу, но подняла целый пласт воспоминаний, всё заново пережила и переосмыслила. Ведь история деревни -- это, прежде всего, люди, которые в ней жили и живут поныне. И, проведя полжизни вдали от малой родины, я думаю о них с бесконечной любовью, испытываю глубокое чувство родства... Не перестаю удивляться, сколько вынесли они на своих плечах,  когда работали с утра  до ночи, а рано утром пекли хлеб, ночью шили, стирали, мололи зерно. Доили коров вручную, пилили в лесу деревья простыми двуручными пилами... В темное время года -- с фонарями или с лучиной. "На работу -- с песней, и с работы  с песней!" -- эти слова слышу от всех старожилов. Дети после школы шли молотить или глызы (комья) разбивать на полях кичигами, косили и жали, возили кучи сена в страду, едва научившись сидеть на лошади. А жили бедно, потому что всю продукцию за бесценок сдавали государству. Впрочем, так было и есть, и, видимо, будет. Но отдельно не могу не рассказать о тех людях, кто был все эти годы в гуще событий, без кого не решались никакие вопросы. О тех, кто вырастил прекрасных детей, не забывающих родную деревню все эти годы. Приношу извинения тем, о ком не могу упомянуть здесь в силу ограниченного объёма этого материала. Замечу лишь. что все выходцы из Кургомени - достойные и уважаемые люди.

                Чураковы

Чураковы - самая распространённая в Кургомени фамилия. На втором месте - Валовы. Владимир Чураков, просматривая дела Кургоминского сельского совета за 1928 год, обнаружил, что списках хозяйств числится 61 хозяйство Чураковых.  Мои бабушка и мама тоже Чураковы были, ну и я, разумеется. Раньше я часто с мамой на ферму ходила, видела, как доярки трудились. С песнями, с шутками, как будто весь труд для них в радость. Мама, как зоотехник, вместе с коллективом боролась за качество молока, отбирала на племя лучших животных. Потому наши фермы много лет были лучшими в совхозе. Не было случая, чтобы из-за отсутствия электросвета (если его вдруг отключали) коровы остались неподоены. Всех деревенчен на помощь звали -- доили вручную. Был и свой сепараторный пункт, на свиноферме лежали в стайках жирные хрюшки, а на двух конюшнях было десятка два лошадей. А руководил Кургоменским отделением Чураков Виктор Фёдорович,  ветеран войны, получивший  на фронте контузию, -- всю жизнь он тут проработал. Очень хозяйственный руководитель, и человек, уважаемый всеми. Народ у нас в деревне  трудолюбивый,  дети выросли -- и те в жизни не затерялись. Все большими людьми стали, а на родину ездят, не забывают. Звонит недавно мне старший сын Виктора Фёдоровича, Владимир. "Съездил,-- говорит, -- в Кургомень, душу отвёл: сам на лошади поле вспахал и картошку посадил. Как, впрочем, и каждый год делаю. А осенью копать езжу. Такой заряд энергии получил." Мечтает он снова жить в деревне, и первым делом завести лошадь.
Всю жизнь проработал Владимир председателем профсоюза строителей в Архангельске, сколько людей защитил в трудовых спорах с работодателями -- не сосчитать! Брат его Сергей -- талантливый инженер. Старшая из сестёр -- Антонина (к сожалению, рано ушедшая из-за болезни в мир иной) своё родословное древо когда-то составлять начала, и что открылось? -- что мельник тот раскулаченный, Андрей Семёнович Чураков, был отцом их деду. (Наверное, если копнуть поглубже, выяснится, что большинство жителей Кургомени -- родня в каком-нибудь колене). Сестры Владимира и Сергея: Надежда -- прекрасный учитель, преподаёт химию, Александра -- предприниматель. Все они, несомненно, ещё от прапрадеда-мельника взяли трудолюбие, хозяйственность, ум и смелость, столь необходимые, чтобы преуспеть в жизни. В трудные годы перестройки выживали, сажая вместе с детьми в деревне огромное поле картофеля да заготовляя сено для коровы, которую держали уже пожилые родители. "Другие дети на море отдыхали, или просто болтались летом на городских улицах, а наши каждое лето на своих сотках трудились", -- вспоминает Надежда Викторовна. Ну что ж, зато выросли в этой дружной семье трудолюбивыми,  и детство в деревне считают лучшими годами жизни.
О многом говорит и то,  как ухаживали Чураковы за престарелыми родителями, поочерёдно брали для этого отпуска; как потом везли их хоронить в деревню, в самую распуту: маму -- весной, почти в самый ледоход, отца -- осенью, перед ледоставом. Но обоих похоронили на родной земле. "Никогда не забыть, -- рассказывает Владимир, -- как привезли хоронить отца, и односельчане пришли с ним попрощаться. Отец лежал в своем доме, на широкой лавке. На стене сверкала позолотой  большая икона. А народ все подходил. Подходили  проститься,  проводить  в последний путь. Мужики были немногословны. Кто-то сказал: " Вот еще одного «кургомёна» не стало..."   Женщины  были разговорчивее.  Они тихонько говорили. Кто между собой, кто с  родственниками. Радоваться вроде бы нечему. А они благодарили:  "Молодцы, ребята, что отца привезли хоронить в Кургомень.  Лежит, как голубанушко. Последнюю ночь ночевал в своем доме. Бог позволил".  И вот неожиданно: «Любушка ты наш! Сколько ты с нами натерпелся!».
"Похороните на своем кладбище!"  Они понимали,  что сделать это было не просто."

                Точиловы

В 1990 г совхоз развалился, люди стали  жить за счёт своих частных  хозяйств: скота, рыбалки, охоты. От ферм в Кургомени осталась только колонка , -- вода на ней бежит днём и ночью, и  земля вокруг уже заболотилась. Дорога разрушается, мосты через Ундыш и Топсу в таком состоянии, что по ним страшно ездить. Хорошо, хоть переправа в Рочегде работает летом постоянно, благодаря этому и не глохнет жизнь в близлежащих деревнях.
Ныне в Кургомени проживает человек 50 -- 70, в основном, те, у кого дома стоят у дороги. В летнее время и другие деревни оживают... Красную Горку, где сосны заповедные растут, давно деловые люди облюбовали, лес там разделывать стали. Эстакады были наделаны, земля вся разворочена, мост через Ундыш сломан. Больно смотреть на это было. Как только с ними ни боролись.  Местный  художник В.М.Точилов эти сосны на своих картинах изобразил. За самобытность его работы даже в Архангельске выставляли. Только благодаря его стараниям, как депутата,  удалось  сохранить сосны в первозданной красоте. Бывший фронтовик, он никогда не сидел без дела,  не отделяя судьбу деревни от своей. Работал и механиком, и поля на тракторе пахал, и электросвет проводил в деревню, и мостики через Ундыш соорудил такие, что до последних лет целы были, никакое половодье не смыло. Посмотришь, бывало, на реку, а мостик посередине далеко плавает -- привязан надёжно проволокой к берегу. Вода опадёт - и мостик на место ляжет. А сколько печей Валентин Михайлович в деревне сложил -- не сосчитать! Человек разносторонних способностей, он в праздник и на гармошке, и на балалайке мог сыграть, за которой сходил в молодости  пешком в райцентр за 50 км. Картины писать начал, уже выйдя на пенсию, и написал их около 70. Большая часть их ныне в районном музее хранится.  А за соснами следят  дочери Валентина Михайловича Нина и Татьяна, люди такие же неравнодушные. Выйдя на пенсию, переехали с мужьями в родную деревню, чтобы ухаживать за престарелыми родителями, да так и остались. Завели скот, занимаются домашним хозяйством. С детства привыкли жить в постоянном труде, находиться в центре жизни. Быстрая, энергичная Нина и степенная, рассудительная Татьяна, обладают они даром житейской мудрости, ответственности за всё, происходящее в деревне. Многих снабжают они молоком, а если едут в соседний посёлок Рочегду на своей машине за продуктами, всегда берут с собой односельчан. Зимой мало кто в деревне остаётся. В одном конце они, в другом Патюковы да Слинкины, а посередине Кузнецовы, воспитавшие семерых детей. Хранят деревню от лихих людей, которые, случается, сюда заглядывают, дома пустые разоряют.
Живут люди, пока рядом посёлок Рочегда есть. Был, говорят, мужик один там, траву какую-то всё собирал -- бель. Говорил: "Дерево стало слабое, люди слабые. Скоро и мыка коровьего не услышишь, и хоронить будет некого"...
Собираются теперь кургомёна в Ильин день со всех концов области, бросив все дела, чтобы повидать родные места, встретиться с односельчанами. Ведь здесь, как всегда, гулянье  у озера, под Лидиньшиной. Местный предприниматель столы соорудил, из соседней Топсы молодёжь с концертом приходит, а из Рочегды вокально-инструментальная группа приезжает, -- весело, одним словом. Молодёжь купается в озере, если тепло. А пожилые люди частушки да песни поют под гармошку. Восьмидесятилетняя тётя Анна Патюкова не меньше сотни их каждый раз пропевает, с притопами да приплясами...

                Эпилог

Бабушка умерла, когда мне было восемь лет, и всё, что не успела она рассказать, ушло вместе с ней. Нет выбора пути на жизненной росстани, и нельзя ни догнать, ни окликнуть... Остались на память о ней  вышитые полотенца-обереги с птицами на четырёх лапах, да прялка с борецкой росписью, да подвенечная кофта из красного атласа, сшитая своими руками, затейливо украшенная каймой и мелкими пуговками. И добрые воспоминания о ней, да песни её... Прикоснулась к прошлому слишком близко -- и сердце пронзило навылет, и больно от сознания невозвратимого...

А хочется сохранить – хотя бы в памяти потомков - и васильки во ржи, и колоколенку на Дымкове, и оставшиеся нам от староверов, а может быть даже, ещё от новгородцев свадебные причеты, и чудские названия деревень и речушек -- как кусок янтаря хранит частицу далекой жизни...
               
               
Колубать -- качать
Сосить -- кормить грудью
Ухайдакать -- угробить
Кисет -- мешочек для табака
Травничок -- кулик
Верши и морды -- плетёные из виц ловушки для рыбы
Вицы -- ветки, ивовые прутья
Тальник -- ивняк, кусты красной ивы(вербы)
Матица -- балка посредине потолка
БурлАки -- дачники
Невестка -- жена сына
НеварОва -- неумёха
ПАполза -- медлительная
Сугонять -- издеваться
Русальный день -- 26 мая
Непослухмянна -- непослушная