Любовь Генриха

Говорят, что Генрих IV полюбил свою вторую жену Марию Медичи, только взглянув на портрет, поднесенный ему любезным и крылатым придворным.
Знал ли он, что ему целенаправленно сватают эту даму? Шептал ли ему что-либо на ухо человек, напоминающий Палладу? Один или два павлина наблюдали за этим с неестественно пышных облаков? Действительно ли рама была из черного дерева?
Что же увидел на портрете Генрих? Была ли это и вправду Мария (хорошо, лучше нам не затрагивать здесь и сейчас щекотливого вопроса  о том, существовала ли она в природе, здесь и сейчас нам интересен Генрих, чье существование в некой реальности мы уже   допустили)? Был это портрет в фас или в профиль? Обладала ли изображенная дама рыжими локонами? Насколько тщательно был прописан накрахмаленный воротник? Играла она в шахматы или шашки?
Как поступил Генрих, едва увидев картину?  Прикрыл ли он глаза ладонью? От малодушия ли он это сделал? Либо от ослепления роскошью увиденного? Снял ли он перчатку и поспешил ли потрогать мертвый холст? Всегда ли он верил осязанию? Как он продолжал поступать в течение того вечера (утра, дня, ночи)? Отказался ли от сомнительного удовольствия загнать оленя? Оставался ли он задумчив в течение званого ужина? Был ли в числе яств кабан, обугленный снаружи, но трепетный внутри? Положил ли он портрет к себе в походный спальник? Разрешил ли он себе мечты о ней? Совсем ли без колебаний он это сделал? Выделывал ли он при этом какие-либо пассы руками? Думал ли он следующее: «Если бы у тебя была рука, я наверняка с радостью пожал бы ее. Если бы у тебя была щека, то кто бы помешал мне прислониться к ней своей седой щетиной. Если бы у тебя было ухо, то разве не поспешил бы провести по нему своим раскаленным мизинцем. Если бы у тебя были ноздри, я бы любовался их мерным, чутким  подрагиванием. Если бы у тебя была твоя молочная шея, как бы я смог сдержаться и не попробовать ее на вкус. Если бы у тебя были твои огненные косы, я бы тотчас вдохнул их, опалив себе легкие, я бы запустил в них всю свою королевскую пятерню. Если бы у тебя были твои нежные колени, разве бы я не припал к ним лицом, разве бы не поспешил спрятаться в складках твоего платья. Если бы у тебя были твои бледные стопы, то разве я бы не сложил к ним и скипетр и корону, и всю мою призрачную, не принадлежащую ни мне, ни кому-либо другому Францию. Но ты – это не ты, а всего лишь портрет, неживой и бездыханный»?
Удалось ли ему заснуть, наконец, хотя бы под утро? Приходилось ли ему вскакивать последующими ночами в холодном поту, присаживаться за письменный стол, не накинув халата, выблевывать любовные речи на глухонемые листы? Устремлялся ли он на поиски зажигалки с особенной, неожиданной нервностью в движениях? Застревал ли у него в горле любой кусок пищи? Ушел ли он в нескончаемый запой? Приходил ли он домой под утро? Легко ли его узнавали прежние знакомцы? Стрелял ли он по воронам с большим исступлением, чем раньше? Заказывал ли он в Марселе куклу, по форме напоминавшую взрослую женщину? Дрожала ли его рука, когда он гладил ее тряпичное тело? Не спустил ли он ее в конце концов с лестницы? Или, может быть, он обошелся одеялом? Могло ли быть так, что в темноте ему было все равно, что обнимать?  Часто ли, лежа на спине и повернув голову направо, он тщился различить чей-то несуществующий силуэт? Обязательно ли ему было просыпаться в слезах?
В который из моментов он отважился сделать ей свое королевское предложение? Было ли это решение созревшим задолго до того, как Генрих увидел судьбоносный портрет? Или же, напротив, совершенно мгновенным и бесхитростным порывом? Не родились ли странные слухи среди придворных, когда их оповестили о предстоящей помолвке? Не нашлись ли вездесущие доброжелатели? Торопились ли они сообщить, что дама, изображенная на портрете, писана вовсе не с Марии, а с безвестной балаганной красотки? Соблаговолил ли Генрих им ответить? Не говорил ли он, например, этого: «Мне смешна наивность этих проходимцев, которых я терплю лишь из чувства приличия. Что с того, если бы  Мария была  не дама, изображенная на этом жалком портрете? Если бы она была даже противоположностью этой дамы, одноногой, подслеповатой и безобразной, если бы она даже была малолетняя папуаска, или престарелая индианка, или людоедствующая троглодитка, то разве бы от этого хоть что-либо изменилось? Разве я смог бы перемениться к ней хотя бы на йоту? Если бы даже она была вовсе не собой, а водой, рыбой, змеей, ветхой книгой, войной, семеркой пик, сосудом с цианистым калием, птицей или мимолетной молитвой, плесенью или отблеском ада, разве бы я смог перестать любить ее? Боготворить ее? Я искренне удивлен, что некоторые люди могут легко поддаваться таким недалеким гипотезам»?
Формулировал ли Генрих свое предложение собственноручно? Пользовался ли он дедовским способом гаданий на перфокартах? Нанимал ли он странствующих композиторов для выяснения своего истинного самочувствия? Предпочитал ли он словари синонимов словарям антонимов? Процеживал ли он свой словесный поток сквозь десятиярусные фильтры логики? Вышивал ли он его на мешковине долгими зимними вечерами? Что он любил больше: бисер или мулине? Как он относился к рукоделию вообще? Набирал ли он в спешке сухие sms-сообщения с каких-то случайных телефонов? Рассылал ли он их на не менее случайные номера, предполагая, что один из случайных номеров может оказаться ее номером? Многие ли предметы вываливались у него из рук? Часто ли он принимал счетные аппараты за механические блокноты? Нанимал ли он секретаря по причине того, что ни одна печатная машинка не выносила чудовищной дрожи его пальцев, уже после второй строчки разбиваясь вдребезги?
Кого же он попросил отнести письмо, если оно было все-таки написано? Герцога Алансонского? Двух случайных павлинов? Приведение Сенеки, предварительно  вызванного? Обычного почтальона? Того самого крылатого и любезного придворного? Порывался ли он доставить его сам? Что, в конце концов, удержало его от столь опрометчивого шага? Гордость или подагра? Страх или паралич? Часто ли он раздумывал о том чтобы постричься в монахи?
Далеко ли проживала Мария? Существовала ли она в доме на соседней улице? На ближайшем холме? В соседнем государстве? Была ли она заточенной в сравнительно удаленной башне? Был ли доступ к ее покоям строго ограничен? Было бы трудно туда проникнуть даже и золотому дождю? Напрочь ли там отсутствовали окна и двери? Напрасно ли двое павлинов пытались разобрать крепкую кладку цепкими клювами? Напрасно ли герцог Алансонский ходил кругами, пытаясь обнаружить в стене хотя бы пробоину? Неужели только особо избранным богам и трем грациям (с лютней, домрой и виолончелью) было разрешено проходить сквозь камень крепости? Кто же все-таки сообщил ей о существовании Генриха? Был это крот или музыка, крыса или ключ, холод или сон? Насколько часто использовались кроты в качестве рассыльных? Являлся ли холод типичным посредником в те времена? Хорошим ли проводником был сон молодой барышни? Как она повела себя, узнав о предложении короля? Смущенно поправила челку? Надолго застыла посреди комнаты? Выронила лютню, которую едва успел подхватить человек похожий на Меркурия? Вцепилась в клавиатуру и всмотрелась в монитор, не веря ни своему осязанию, ни зрению, ни слуху  (как, впрочем, и всегда, и совсем не без причины)? Хорошо, мы обещали не затрагивать здесь щекотливой темы сомнительного существования Марии, тем более темы места, где она могла бы проживать.
Пришлось ли Генриху долго мучиться, ожидая ответа? Ждал ли он его вообще? Как он относился к мучениям? Кто был его любимый святой? Склонен ли он был к беспричинным беспокойствам? Проявлялись ли они, к частности, так: «Если я снюсь тебе в форме лески, то, значит, всё небезнадежно. Если я мечтаю о тебе, как ворон о лисице, то, стало быть, всё к лучшему. Если ты бездна космоса, а я – шмель, то как же радостно затеряюсь в тебе. Если ты виноградник, то во второй половине дня, на исходе лета, после дождя, округлости ягод как никогда красноречивы, и солнце играет на каплях свой непристойный марш, но я не об этом, я о том, что мы с тобой как два конца почти бесконечной логической цепи, как первая причина и последнее следствие, кто причина, а кто следствие, когда же эта цепь замкнется и замкнется ли вообще... О Мария, если, даже необратимо находясь в своей башне, ты повернешь голову в мою сторону, я услышу, как покачиваются твои длинные сапфировые сережки»?
В какой форме Генрих получил согласие? В форме простого «Да», выдохнутого уставшим от собственных взмахов голубем? В длинном обстоятельном письме, подробно описывающем жизненные тяготы солдат Александра Македонского по дороге в некую Индию? В форме изящного стихотворения, списанного корявым детским почерком из старого учебника? Или он понял, что же ему ответили, случайно проходя мимо рынка и услышав пошлый разговор двух торговок? О ком/чём мог быть этот разговор? О наилучшем способе изготовления пирожков с мясом? О влиянии луны на деревья? О вариантах подкормки помидорной рассады? Об ошибках Сократа? Он прочитал ответ в рисунке теней на стенной обивке своей спальной комнаты? Он знал его всегда?
Так ли уж был необходим последовавший брак по доверенности, как то о нем принято рассказывать? Действительно ли у Генриха не было времени, чтобы присутствовать на собственном бракосочетании? Почему же нужно было посылать на свадьбу вместо себя доверенного? Почему его заменял именно герцог Тосканский? Потому ли что он мог умолять короля позволить ему хоть раз взглянуть на эту даму, хоть и с такого сомнительно близкого расстояние, каковое остается только между стоящими у алтаря? Действительно ли Генрих был по горло занят войной и работой в тот долгожданный день? Не могли его мучить невыносимые подозрения? Если он и в самом деле боялся, то чего именно? Того ли, что Мария воистину окажется одноногой, престарелой и слепой? Безобразной как кухарка или ящерица? Глупой как полено или курица? Или, может быть, как раз того, что и самые жизнерадостные из надежд окажутся непомерно блеклыми по сравнению с невообразимой реальностью? Не боялся ли он как раз того, что его немолодой организм неминуемо расплавится, что его бедное сердце не сумеет выдержать подобный удар? Что колени его подогнутся и он замертво рухнет, прямо посреди церкви, не успев дослушать священника, навзничь к ее эфемерным, к ее призрачным ногам?...





Это всё загадки истории, о которых мы не можем иметь ровно никакого разумения.