Художник

Мой брат был художником и никогда не говорил. Наверно, это было печально, раз не говорил. Но, в любом случае, это уже ничего не значит.


У нас была одна фамилия -- Элиаш. Только звали нас по-разному: его -- Янек, меня -- Андреас.
Так вот, за всю жизнь я не услышал от Янека ни слова. Я был старше его на 3 года и был уже в сознательном возрасте, когда случайно застал отца, избивающего малого Янека, неистово повторяя:
-- Когда же ты заговоришь?! Когда же ты заговоришь?! Когда же ты заговоришь?!
Янек терпел, но ничего не говорил, молчал. По его лицу текли слёзы, но он не плакал, нет.
Отец продолжал колотить, но вдруг увидел меня, застывшего в дверях и обескураженного, смутился, оставил Янека и ушёл. Янек же, как ни в чём не бывало, сел на подоконник по-турецки и стал смотреть в окно.

Мать по той же причине считала его своим разочарованием. Сначала она говорила ему:
-- Янек, сынок, почему ты не говоришь? Это нехорошо! Все хорошие мальчики должны разговаривать! Вот, Андреас же говорит!
Потом же она вообще перестала обращать на него внимание.

Хотя я всё же несколько перевираю последовательность событий. Сначала Янека отвели к врачу. Однако врач сказал, что парень абсолютно здоров. И у него не было даже предположений, почему брат не говорит. Кажется, именно после этого родители, впав в отчаяние, стали проявлять жестокость по отношению к Янеку.

Наступившая школьная пора ситуацию не изменила. Учителя долго пытались его разговорить, но, как и родители, терпели неудачу, выходили из себя. Звали директора -- результат тот же. В негодовании они звонили родителям, которые ничего не могли им предложить.

Даже когда Янека вызывали к доске, он не нарушал своего безмолвия. Ему ставили "пары" и он шёл домой, где за это огребал от и так озлобленного отца.
Дети в школе тоже издевались над ним. То побьют, то отберут что-нибудь, то высмеют. Однако их он тоже словно не замечал. Как и всех остальных: родителей, учителей, меня.

Когда Янеку было лет 10, я заметил за ним ещё одну странность. Он залезал в родительский платяной шкаф, закрывался там и начинал полувыть-полупеть. Это звучало очень заунывно и очень-очень-очень печально. Так могло продолжаться 2-3 часа. 3 часа он порой сидел в шкафу и заливался, нечленораздельно, гнусаво, хрипло и очень грустно.

Когда это пение услышали родители, они не на шутку перепугались. Отец даже не стал выуживать Янека из шкафа и бить, как он обычно это делал. Нет, они сидели с матерью на кухне, отец курил одну за другой тошнотворные советские сигареты, которые почему-то очень любил, а мать дрожала и округлёнными страхом глазами ловила каждую отцовскую затяжку.

Они решили снова показать Янека врачу. На сей раз это был очень опытный психиатр, недавно вернувшийся из долгой и очень плодотворной командировки в Берлин. Так вот, этот психиатр провёл с Янеком множество разных тестов, обследований и т.п. -- и сказал:
-- Я ничего не могу сделать. С точки зрения современной психиатрии и медицины вообще ваш мальчик здоров! он отлично воспринимает информацию, я больше скажу, он чертовски умён! Физических дефектов, хоть это и не в моей компетенции, я тоже не обнаружил. Так что я не могу взять в толк, что здесь не так.

Порой доходило до смешного: Янек залезал в шкаф, начинал выть и родители в ужасе отправлялись на прогулку в парк. Они не очень любили показываться на люди, но ещё они были готовы на всё, лишь бы не слышать этого! Может их мучила совесть, не знаю.

Так Янек смотрел в окно, пел в шкафу, и уже будучи подростком открыл для себя ещё одну отдушину -- рисование. В первый раз я увидел его работу как раз перед армией. Это был, по-видимому, автопортрет. Сделан он был цветными карандашами, но до того реально и надрывно, что становилось действительно не по себе! Буйство и многообразие тусклых карандашных цветов только нагнетало ощущения.

Я ушёл в армию, отслужил, вернулся. Отца с матерью, по-видимому, уже доканало всё это, поэтому через неделю после моего дембеля они уехали жить в деревню, оставив нас с Янеком одних. Отец лишь пробурчал:
-- Андреас, вы с Янеком уже выросли и мы не хотим вам мешать жить, не хотим стеснять вас. Вдобавок, мы с мамой уже на пенсии.
Было, в общем-то, очевидно,  п о ч е м у  они уехали.

Нужно было искать источник дохода. Я пошёл на завод. Мне эта работа, если честно, не нравилась, и вскоре я стал искать другие способы. Тут мне и вспомнилось, что Янек рисует...

Я купил ему холст и масляные краски. Он закрылся у себя в комнате и не вылезал 2 дня. И вот, захожу к нему и вижу: картина, человек сидит на стуле в тёмной комнате. Присмотревшись, я увидел, что в комнате шёл дождь, а у человека не было зрачков. Работа была выполнена с минимумом цветов.

Скоро как раз должна была начаться большая выставка молодых художников. Не мудрствуя лукаво, я отнёс работу Янека им. И что бы вы думали? Картину взяли. Так мало того, она произвела фурор на выставке! Как из-под земли возникли солидные партийные дяди, предложившие мне всевозможную поддержку. Они-то думали, что автор я. Пришлось подписать работу своим именем. Меня приняли в союз художников, дали билет. Так и появился художник Андреас Элиаш.

Я успокаивал себя мыслью, что Янек всё равно не сказал бы им ни слова. Так что на тот момент это в моих глазах не выглядело каким-нибудь предательством. Наоборот, я был убеждён, что делаю всё правильно!

Сейчас мне, кстати, кажется странным, что всё это случилось. Та, первая картина, "Память", как я почему-то её назвал, определённо не вписывалась в представление о правильном социалистическом искусстве. Там не было кучи радостных людишек, с красными флагами наперевес рвущимися к Солнцу. "Память" была мрачна и одинока. Но, видать, что-то было в ней такое, что завораживало даже партийных дедов. Так, в длинном ряду картин, состоящих из чего-то красного/жёлтого, иногда отдающего классицизмом, стоял мрачный квадрат, вокруг которого сгрудилась дюжина хорошо одетых людей.

Мы неплохо зажили. Появились деньги. Потом даже машина. На всякие выставки, где мне надлежало быть для представления "своего" шедевра, я теперь ездил на ней.

Прошёл где-то год. В Союзе спрашивали, как обстоят дела с творчеством, я отвечал, что работа идёт полным ходом. Я врал вдвойне: лично У МЕНЯ они не продвигались априори, а если уж говорить о Янеке, то он давно ничего не писал маслом. Только делал карандашом по бумаге наброски каких-то странных эмбрионов. Но я упорно продолжал ласково, улыбаясь, увещевать маститых, морщинистых мастеров, что всё путём.

Вот, как-то после очередного такого дня, проведённого в худконторе, я вернулся домой и застал Янека за делом. На этот раз было что-то совсем уж странное и пугающее: ассоциировалось сие творение у меня почему-то лишь с кровью. Я тогда помнится, спросил Янека:
-- Янек, с тобой всё в порядке?
Как обычно, он не проронил ни слова. Лишь с остервенением и полной отдачей делу продолжал выводить свои пугающие красные линии.

Янек очень быстро писал полотна. Обычно он без еды и сна сидел 2-3 дня и работал над картиной. Так вышло и в этот раз. Мне, наконец, открылась причина, почему же он набрасывал на бумаге эмбрионов в таких количествах. Новая картина представляла собой именно эмбриона в плаценте. И только если присмотреться, было видно, что зародыш пытается вскрыть себе вены. Впрочем, полотно смотрелось предельно жутко, даже если не понимать этого. Янек же, сразу после того, как закончил, залез в шкаф и начал выть раза в два истошнее обычного. Только через 5 часов он успокоился.

Я долго ломал голову над тем, как назвать картину. Идей не было. Вдруг меня что-то дернуло перевернуть полотно "лицом вниз". Там было написано большими буквами: "ОТКАЗ".

Нести "Отказ" на худсовет я долго не решался. Я боялся, что меня станут порицать, вышвырнут из Союза, и мне придётся вернуться на завод. В конце концов, я решился. Была не была.

И повторилась история "Памяти". Андреасу Элиашу рукоплескали. Хвалебные статьи в газетах, рукопожатия признанных художников всех социалистических стран. Курорты, женщины.

Янек, тем временем, сидел дома взаперти. Когда я приезжал домой, меня обдавало холодом, едва я переступал порог. Будучи космически далёким от меня, он отдалялся всё сильнее. Раньше Янек просто не замечал меня, теперь же складывалось ощущение, что он научно опроверг для себя сам факт того, что я существую. Я даже не испытывал никакой неловкости, когда приводил женщин -- я знал, что Янек не выйдет из комнаты. Ни одна из моих женщин ни разу не видела его.

Так мы и жили -- я был в разъездах, а Янек сидел дома, запертый мной. Я всё чаще занимался успокоительными аутотренингами. Настраивал себя, что в том, что я держу брата в заточении, нет ничего плохого. Он и сам бы не вышел.

Так продолжалось уже три года, когда Янек создал свою третью картину. Он работал над ней неделю. Это было нечто: лицо, будто сотканное из разноцветных лоскутков, размытое, притом злое. И от этого лица разлетались какие-то обломки, кирпичи, обрезки металла, куски плоти. Я не на шутку перепугался. С другой стороны было написано: "Апогей".

Как и в случае, с "Отказом", мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы вынести картину на обсуждение. И это был действительно апогей: приняли с восторгом. Я был представлен к какой-то государственной награде. В моём гараже поселились ещё 2 машины. Спортивные, немецкие. Я впервые в жизни попал на Запад: Германия, Франция, Британия, Америка. Оказывается, на Западе о "моих" картинах тоже говорили, и говорили ого-го как! Мне оказывали поистине королевский приём, подобного которому я никогда видел в соцстранах. Лимузины, красные дорожки, фешенебельные гостиницы, дорогущий алкоголь, горы кокаина, элитнейшие шлюхи на Земле... Да всё, что угодно! Я словно попал в царство всемогущества, вседозволенности и гедонизма. Почти любой, кого я видел тогда, был готов исполнить мою даже самую идиотскую прихоть.

Мало кто сможет выдержать всё это. Не выдержал и я. Моим лучшим другом стал кокаин. Без него мне было просто физически сложно жить. И, как назло, пришло время лететь домой. Туда, где достать кокаин было гораздо сложнее. Я, Андреас Элиаш, псевдохудожник, возвращался на родину, чтобы в полной мере ощутить невозможность всего.

В абсолютно жутком состоянии я открывал дверь в свою квартиру. Руки ходили ходуном, я не мог попасть ключом в замок. Через минут 5-7 я вошёл. И как обычно заглянул в комнату Янека.

В ней было пусто. Я не успел в полной мере осознать этот факт, когда перевёл взгляд на шкаф. Он был исписан матюками и чем-то заляпан. Подойдя поближе, я понял, чем были намалёваны буквы и оставлены пятна: кровь. Я бросился в другую комнату. Там его не было. И в ванной не было. Нигде не было.

Тогда я вспомнил. Я открыл шкаф. Янек был там. Он сидел, широко открыв глаза и привалившись. Я хотел было что-то сказать, но меня кое-что остановило. Я увидел изрезанную и окровавленную руку.

Я похоронил его один. Не думаю, что он хотел бы кого-либо видеть на своих похоронах, даже меня. Но кто-то же должен был это сделать.

Газеты трубили, что "брат известного художника покончил с собой". Они, конечно, не знали правды. Наверно, я должен был сказать. Сказать им всем, что настоящий художник в могиле, а его брат, напротив, живёт и здравствует, несмотря на кокаиновую зависимость. Но я этого не сделал. И это, возможно, было ещё большим злом, чем то, чем я занимался все эти годы.

Но я поплатился. Никаких картин, понятно дело, уже не было и не могло быть. Я пробовал, я пытался рисовать. Безуспешно. Мне пришлось продать свои машины. Из Союза Художников меня исключили. Люди меня также забыли. Вдобавок, мной заинтересовались органы безопасности из-за того, что я ездил в капстраны. Чтобы забыть кокаин, приходилось много пить. И так вот, живя в страхе и не расставаясь с бутылкой, я состарился. Я, Андреас Элиаш, лгун, вор, деспот, неблагонадёжный элемент и алкоголик.