Бонсай

               
    Мияма заглянул в пятницу после лекций. Был он в необычно приподнятом настроении, слегка взвинчен, чем-то озабочен. Прежде чем приступить к теме, он пробежался по кабинету, с хрустом размял длинные музыкальные пальцы и побарабанил по стене. Видя, что профессор никак не может начать, Всеволод решил помочь ему и, оторвавшись от компьютера, бодро бросил “Ирассяимасэ!” Японское приветствие послужило сигналом. Мияма откашлялся и прочувствованно произнес своим приятным тенорком:
  - Дорогой Сева, позвольте вас искренне поздравлять юбилеем от меня лично и от всей нашей кафедры. Мы все следим ваши успехи и желаем вам новые книги еще лучше, чем старые. Кстати мы ждем, когда вы закончите “Рецепты Гоморры”. Надеюсь, к следующему вашему юбилею книжка выйдет, и мы сможем ее практически использовать на занятиях как учебное пособие.
  - Большое спасибо, - сказал Всеволод. – Я очень тронут.
  - Мы хотим вас приглашать отметить это историчное событие, - продолжал Мияма.
- Но я как-то не готовился, - промямлил Всеволод, представив, что сейчас ему по случаю собственного сорокалетия придется поить и кормить прожорливых коллег в близлежащем ресторане “Капри” или, на худой конец, в “Шаловливом драконе”. Никакого энтузиазма подобная перспектива не внушала.
- Да нет, вам не надо готовиться. Просто мы хотим вас приглашать отужинать в одно интересное место, - смущенно пояснил Мияма. – Такой закрытый ночной клуб в Сибуе, очень высокопрестижный. Посторонних туда, конечно, не пускают, но по рекомендации можно. Профессор Кусоя – фактологический владелец клуба и к тому еще консультант совета директоров. Ходит туда каждый уикэнд, и мы иногда вместе с ним. В общем, он зовет сегодня зайти на уголёк. Вы же знаете, как он вас уважает.
- Это, наверное, немыслимые расходы, - замялся Всеволод, который кое-что слышал о подобных заведениях.
- Не беспокойтесь. Для таких торжественных оказиев у нас есть специальный  прикосновенный фонд. Как это, ну... общак. Прямо на кафедре. Потом расскажу, откуда. Мы им обычно пользуемся, так что расходы мыслимые, - авторитетно заверил Мияма.
 – К тому же у вас будет возможность встречаться с соотечественницами, – он хитро подмигнул и сделал выразительный жест рукой. – Получите много удовольствия, и мы тоже немножко освежаем наши навыки...
- Так это у вас бар с хостессами, а девицы туда набраны наши, русские? – догадался Всеволод.
 Дело принимало любопытный оборот. Он давно уже хотел побывать в каком-нибудь баре с русскими гейшами, но случая все не представлялось. Японцы из уст в уста передавали романтические легенды о русских красавицах, осчастлививших элитные клубы Гинзы, сомнительные кабачки Синдзюку и портовые притоны Иокогамы. Туманные слухи о русских танцовщицах-чаровницах и обворожительных хостессах бродили по Токио, но даже увидеть этих лимитчиц, щедро поставляемых на японские рынски московской и дальневосточной братвой, было непросто. Одному идти в злачные места было не с руки, да и больших денег тратить не хотелось, а с приглашениями никто из знакомых не спешил. Ну, вот и сбылось заветное желание. Будет чем скрасить холостяцкую жизнь, так уныло протекающую на окраине азиатского мегаполиса. Ай да коллеги! Неплохо подготовились к юбилею!
- Ну, не ожидал! Спасибо, друзья!
 Мияма, довольный произведенным эффектом, благодушно улыбался. Видимо, он не был уверен, примет ли юбиляр сомнительное приглашение, и только теперь внутренне расслабился. Достав расческу, он пригладил крашеную шевелюру, выровнял косой пробор, полюбовался на себя в зеркало и одернул лацканы твидового пиджака.
- Это не совсем бар, - внушительно пояснил он. - Скорее такой синсикай, клуб для джентльменов. С кабаре и ресторанчиком. В общем, встретимся в Сибуе у Хачико в восемь вечера. Вы, я, Танабэ, Косуги и Охаси. Кусоя-сэнсэй будет ждать нас на месте. Кстати, там фишенибельная кухня и новое танцевальное шоу, которое режиссёрил известный балетомейстер Исидзука. Называется очень оригинально - “From Russia with Love”. Эротика вашего вкуса, с ностальгией. Уверен, что вам будет нравиться.
- Ну-ну, - покачал головой Всеволод и перевел курсор на “закрыть Уиндоуз”.
               
    Станция Сибуя, как всегда, кипела и пенилась разноцветной толпой. Всеволоду часто случалось здесь бывать, но привыкнуть к этому ошеломляющему зрелищу было невозможно. Даже в сравнении с более крупными узловыми вокзалами столицы – Уэно, Токио, Синагавой, Синдзюку, Икэбукуро – расположенная на западе Сибуя поражала размахом конструктивной архитектурной мысли, заключенной в жесткие рамки тесного городского квартала. Пять линий метро и электрички сходились в здании посреди площади, образуя причудливые пересечения и хитросплетения путей на нескольких уровнях. К одним платформам вели эскалаторы вниз, к другим вверх, к третьим по диагонали вправо и влево тянулись крутые лестницы, ярусами нависали надземные переходы. Лабиринты подземных пешеходных галерей, торговых рядов и бесчисленных ресторанов уходили вдаль, образуя невидимый с поверхности параллельный мир, в котором жизнь не затихала ни днем, ни ночью. Над землей здание вокзала увенчивалось многоэтажным сверкающим универмагом Токю. Мчащиеся во все стороны поезда каким-то чудом не сталкивались и не мешали друг другу, ежеминутно выплескивая на перроны тысячи и тысячи пассажиров, которые немедленно растворялись в чудовищном человеческом вареве, смешиваясь с сотнями выходящих из автобусов и такси.
 Каждый раз, оказываясь в Сибуе, Всеволод представлял себя героем фантастического фильма, перенесшимся в отдаленное будущее – кем-то вроде Брюса Уиллиса из «Пятого элемента». Действительно, ощущение было такое, что весь квартал выстроен по заказу Бессона как огромный съемочный павильон и используется по прямому назначению. Вот и сейчас, опустив билет в слот электронного турникета, он вышел на площадь, оказавшись в густой разноликой толпе среди колоссальных кинодекораций. На площади, разделенной обычным крестообразным перекрестком, пешеходные дорожки были проложены в нескольких направлениях, так что при зеленом сигнале светофора начиналось торопливое движение гигантских людских потоков через разные сегменты. В этот час потоки, двигающиеся к станции и от станции, были примерно одинаковы и напоминали первомайскую демонстрацию трудящихся на Красной площади, где колонны устремляются навстречу друг другу.  Поскольку толпы на переходе сталкивались, смешивались и просеивались сквозь строй, движение их создавало иллюзию специального оптического эффекта.
Вокруг площади на стеклобетонных фронтонах и плоских крышах закругленных билдингов лучилась неоновая реклама. С трех сторон десятиметровые электронные экраны обрушивали на зрителей приглушенные лавины визжащей музыки из новых альбомов, цистерны кока-колы и спрайта, котлы кипящей лапши с острыми приправами, тонны сигарет “Мальборо” и контейнеры электронной аппаратуры последнего поколения. Разноцветные отблески в призрачном хороводе носились над землей.
               
 Всеволод, не поднимая головы, чтобы не оглохнуть и не ослепнуть, прошел прямиком к Хачико. Здесь, как ему было известно, испокон веков назначали свидание влюбленные, встречались друзья, знакомые  и сослуживцы,  собравшиеся потусоваться в уютных закоулках токийского Вавилона. Метрах в тридцати от выхода на небольшом постаменте стояло бронзовое изваяние собаки, в которой каждый неискушенный зритель сразу же признал бы дворнягу. И, разумеется, ошибся бы, потому что порода запечатленного скульптором друга человека определялась как “Нихон кэн” – Canis Japonicus. C собачкой была связана какая-то романтическая история, сути которой Всеволод до сих пор не знал.
 Вокруг постамента роились ожидающие в количестве нескольких десятков человек. Чуть поодаль, прямо напротив полицейского поста в прозрачной будке, пристроился на асфальте фольклорный ансамбль из далекой Африки. Наигрывая на тамбуринах и укелеле, четверо негров в цветных робах и тюрбанах дружно приплясывали в такт, подвывая нечто заунывное и протяжное. Вероятно, им сильно взгрустнулось среди бетонных джунглей Токио и очень захотелось обратно, в родную сельву, но на билеты денег не хватало. По другую сторону от Хачико, у входа в универмаг, расположилась японская битгруппа со всем своим электронным реквизитом. Из динамиков рекой лились хриплые, лающие текстовки рэпа, за которыми бесследно терялась мелодия. Прохожие, поравнявшись с рэпперами, втягивали головы в плечи и ускоряли шаг.
   Мияма был уже на месте. Он издали приветственно помахал Всеволоду свернутой в трубку газетой. Больше никого из компании не было видно.
- Опаздывают, - заметил Всеволод, чтобы что-то сказать.
- Наверное, скоро придут, - утешил Мияма. – Еще только без пяти восемь. Наши коллеги очень пуктуальны. Вот увидите.
- Ладно, увидим, - согласился Всеволод. – Кстати, что это за псина – Хачико? Чем она так знаменита в народе?
- Неужели вы еще не знаете? – удивился Мияма.
- Нет, - со стыдом признался Всеволод, искоса поглядывая на стену вокзала, где эпический барельеф отразил фабулу печальной саги.
- Ну, это очень лиричная трагедия, - интригующе начал Мияма. –  Можно сказать, наша японская “Муму”. Жила-поживала собачка Хачико, и был у нее хозяин. Он работал в одной фирме и каждый день коммутировал на службу со станции Сибуя. Собачка Хачико каждый вечер встречала хозяина на этом месте, и они шли домой. Но однажды хозяина перевели по работе в другой город. Он собрал вещи и уехал, а собачку Хачико не предупредил. И вот ее выселили из квартиры, но она еще несколько лет каждый вечер приходила сюда встречать хозяина. Пока не умерла. Такая верная собачка.
- Так это памятник собачьей верности или человеческой неверности? – спросил Всеволод.
- Может быть, тому и другому, - ответил Мияма, подумав. - Но хозяин не виноват. Он соблюдал лояльность фирме. В Токио жил с собачкой, а когда его перевели, оставил собачку и уехал по делам. Ведь дела фирмы гораздо важнее. У нас так часто командировают служащих работать в другой город на несколько лет. Обычно муж уезжает, а жена с детьми остается. Видятся раз в два или три месяца, потому что очень много работы. Иногда реже. Он им посылает деньги. Потом его переводят в другой город и так далее. Некоторые, правда, уже плохо помнят, как зовут детей, но потом вспоминают. К пенсии.
- Интересный обычай. Ну, хорошо, жену с детьми, может, и положено оставлять, а почему нельзя было взять Хачико с собой? Она же безобидная и вообще... пет все-таки.
- Наверное, фирма выделила ему квартиру, в которой запрещалось держать животных.
- А другую квартиру снять было невозможно?
- Возможно, только это было бы дороже. Моттэаэнай, нет смысла. Даже если там и разрешалось держать животных, перевозить собаку у нас сложно и дорого. Гораздо намного проще было через некоторый месяц завести себе нового пета на месте – может быть, помоложе и покрасивей.
- Значит, он поступил правильно, бросив эту несчастную псину?
- Конечно. А как еще он мог поступать? Он ее, наверное, любил, пока можно было. А потом уже стало нельзя. Ничего не подделаешь. Но Хачико поимела компенсацию, правда после смерти: она стала очень знаменитой. Вот памятник... Вы заметили, на станции Сибуя все выходы по номерам, только этот - просто Хачико-гути? Разве вам не желалось бы, чтобы вашим именем называли выход на вокзале?
- Кто же этого не хочет! Да еще в Сибуе!– вздохнул Всеволод…
               
Ровно в восемь Танабэ, Охаси и Косуги одновременно появились у постамента, вынырнув откуда-то из-за угла. Танабэ щеголял в тугих ливайсах, массивных прогулочных ботинках “Хоукинс” и длинном черном кожаном анораке поверх белой косоворотки с вышитой полосой. Косуги и Охаси были в одинаковых пиджачных парах китайского производства неопределенного цвета и покроя, одинаковых ботинках из кожезаменителя и почти неотличимых полосатых галстуках. Взглянув на Мияму, одетого в строгий серый шерстяной костюм с искристой бабочкой на зеленой сорочке, Всеволод решил, что его коричневая замшевая куртка не нарушит гармонии, и успокоился.
- Все, можем оправиться, - скомандовал Мияма, принимая на себя руководство. – Отсюда близко, всего минут пять... с половиной... или шесть.
 Он картинно взмахнул рукой, указывая путь – разумеется, специально для Всеволода, потому что остальным маршрут был хорошо известен.
- Надо пройти через сётэнгай, ну... торговые ряды, и выйти в переулок за полицейской будкой и тайваньским рестораном. Там будет такой трехэтажный билдинг... В общем, идем!
- Икимасё! Пошли! – ответил в тон Всеволод.
   Они перешли площадь, просочившись сквозь густую толпу, и вошли под арку, обозначившую границу торгово-увеселительного комплекса. Празднично освещенные улочки и переулки паутиной разбегались во все стороны, заманчиво поблескивая стеклами переполненных витрин. Распахнутые настежь двери лавочек и лавчонок с горами скидочных товаров, выставленных у входа, словно бесчисленные сезамы, манили прохожих призрачным великолепием сокрытых в их недрах сокровищ. Пирамиды разноцветных кроссовок и туфель,  стенды, увешанные гроздьями часов, сотовых телефонов и плейеров, стойки-карусели с куртками, брюками, рубашками и свитерами загромождали проезжую часть, напрочь лишенную тротуаров, оставляя символический узкий проход. Транспорту въезжать в это царство Гермеса разрешалось лишь в предрассветные часы. Из глубины лавок доносились мажорные звуки рока и пронзительные напевы на разных языках, которые обрывками выплескивались на улицу, смешиваясь с гомоном густой толпы искателей развлечений. 
В стеклобетонных кубах зданий рядом с магазинами над землей и под землей ярусами гнездились бары, кофейни, рестораны, закусочные, предлагающие все кухни мира – от мексиканского гаспаччо, берберского кус-куса, буйобеза, пасты и фаршированной рыбы фиш до франзузского соте из кролика, сычуаньского салата из мокриц, эфиопского слоновьего жаркого и шашлыков из вырезки кенгуру. Кое-где ярко освещенные уютные залы ресторанов, словно аквариум, предлагали заглянуть в них сквозь стеклянную стену. Количество этих заведений, их ассортимент и число ежевечерних посетителей не вмещались в воображение. Казалось, все жители величайшего мегаполиса Азии собрались сюда на званый ужин без различия пола и возраста, чтобы отметить конец рабочей недели. Но Всеволод уже знал, что ту же картину здесь можно наблюдать в урочные часы изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц вне зависимости от будней, праздников и перепадов индекса ценных бумаг на Токийской бирже.
- Говорят, этот “Мюнхен” – очень приличная пивная? – обратился он к Танабэ, который шагал рядом, с задумчивым видом поглядывая на вывески баров, рюмочных, якиторий и японских таверн-идзакая.
- “Мюнхен”? Да, очень приличная. Особенно приличное темное байерн пиво. И братвурст со специем, - подтвердил Танабэ, который, по слухам, знал наперечет все распивочные от Сибуи до Икэбукуро. - Кстати у них тут по понедельнику и среде с пяти до семи номиходай, рекомендую.
- Ходай? Это еще что?
- А как же! Свободное спиртное без лимита. Сколько сможете выпить, и все за тысячу йен. Очень удобно и прагматично. Ну, в “Мюнхене”, конечно, одно пиво, хотя разный сорт. Только по времени не больше два часа, - огорченно причмокнул Танабэ.
- А где, по-вашему, лучший ходай в Токио? Куда стоит ходить? – поинтересовался Всеволод из спортивного интереса.
- Табэходай или номиходай?
- А что такое табэходай?
- Это когда шведский байкинг-стол.
- Ну, и то, и другое.
- Я думаю, это “Гокуракуан” в Мори билдинг у Тораномон, - не колеблясь, конкретно ответил Танабэ. - Там с шести до девяти. Очень разнообразный ассортимент меню: французский, итальянский, китайский и японский. Много эксквизитного сифуд: лобстеры, крабы, гребешки, семга, морской окунь тай, моллюск хамагури, асари, осенью свежий устриц и тому подобное. Всего две с половиной тысяч йен. И еще за тысячу йен номиходай – сакэ, пиво, виски, водка, французское и итальянское вино. Сугой – очень круто!
Бравый профессор заметно оживился. Предложенная тема разговора явно была ему близка. Он уже собрался было огласить весь список, однако, спохватившись, смущенно погладил щеточку стриженых усов и сказал, словно в оправдание:
- Но вообще мы все предпочитываем русский стол: водка, селедка, пельмени, пирожок. И соленый огурец, конечно. Хотя это очень дорого, но патриотично, да? Знаете, сэнсэй, за русскую идею нам ничего не жалко отдать. Как там пели в нашей молодости: “Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна!” Россия всегда у меня в сердце, но говорят ведь, что путь к сердцу мужчины лежит через его кишечник... Вот сегодня в клубе тоже будет русская кухня. Наверное, борщ, жаркое. Или блин. Там шеф так готовит блин – палец оближешь!
Всеволод живо представил, как будет облизывать палец шеф-повара на десерт, и сглотнул слюну.
               
    Проталкиваясь в густом месиве праздношатающихся, они в конце концов оказались на развилке дорог. Посередине, словно исполинская прямоугольная пряжка от подтяжек, громоздилось двухэтажное здание респектабельного тайбэйского ресторана “Лангуст” с крупными золочеными иероглифами на вывеске.
- Налево пойдешь, - счастливым быть... – пробормотал Всеволод с усмешкой.
- Почему налево ходить – счастливым быть? – удивился Танабэ.
- Да, почему? Это такая русская примета? – заинтересовался Мияма.
- А куда именно налево надо пойти? – озабоченно уточнил Косуги.
- Да нет, это я так, - замялся Всеволод, - можно, конечно, и направо, но у нас считается, что налево лучше... Все равно, куда.
- Мы как раз идем налево, - сказал Танабэ.
Они свернули налево и оказались в узком проулке между двумя рядами скромных трехэтажных домов без ярких витрин, рекламных щитов, неоновых огней и расписных надвратных занавесок-норэнов. У одного такого дома вся компания остановилась. Мияма набрал шестизначный код.  Стеклянная створка входной двери отодвинулась, пропуская их в вестибюль, отделанный розовым мрамором. Изнутри вестибюль был обнесен по периметру ажурной железной решеткой, в которой выделялась небольшая калитка с круглым гнездом домофона. Мияма нажал кнопку и произнес магическую фразу, в которой трижды повторил имя Кусоя. Калитка немедленно открылась, и гости пешком поднялись на второй этаж. Там ступеньки и заканчивались – хода на третий этаж не было. На лестничную клетку выходила одна-единственная дверь защитного цвета, сделанная, как и в большинстве японских домов, из какого-то железа. Всеволод вспомнил, как хохотал его сосед по подъезду, когда он рассказывал про московские стальные двери с сейфовыми замками.
- Сэнсэй, - приговаривал он по-английски, пофыркивая, - вы думаете, мы ставим эти двери, чтобы защитить квартиру от воров? Ничего подобного! От землетрясения – и только. Металлическая дверь в металлическом косяке никогда не заклинит. А замок в ней можно открыть шпилькой.
 Однако на сей раз открыть дверь шпилькой было бы мудрено, поскольку на ней красовалось две наборных кодовых панели, под которыми помещался какой-то круглый румпель, наводящий на тревожные мысли о подводных лодках и атомных бомбоубежищах. С двух сторон площадка перед дверью просматривалась камерами слежения. Над глазком висела аккуратная пластиковая табличка с двумя русскими буквами: ЯР.
- Какая-то Ассоциация Япония-Россия? – догадался Всеволод. Ему уже встречалась где-то такая аббревиатура.
- Нет, - торжественно опроверг гипотезу Косуги, возведя очи горе, - фириар.
- Филиал ассоциации?
- Фириар ресторана.
    Бронированная дверь распахнулась бесшумно, словно львиная пасть, и внутри на фоне красного штофа коридорной обивки сверкнули клыки электрических свечей. Мияма, слегка склонив голову влево, плавно повел обеими руками и пропустил русского гостя вперед. Все пятеро шагнули за порог, туда, откуда слышалась томительная знакомая музыка и доносились всплески русалочьего журчащего смеха.
               
   Не успел Всеволод сделать первый шаг из полутемной тесной прихожей в сверкающее хрустальными люстрами и зеркалами пространство огромного холла, как навстречу ему грянул дружный женский хор:
     Пусть же будет больше смеха,
     Пусть вино течет рекой!
     К нам приехал, к нам приехал
     Всеволод Сергеич дорогой!
  Натуральная грудастая цыганка в пышном алом сарафане и цветастой шали плыла к нему, покачивая бедрами, зазывно поводя плечами, оскалясь до ушей жемчужным рядом белейших зубов. В руках у цыганки был жосткинский поднос с хлебом-солью и хрустальным фужером на непомерно высокой ножке. Подойдя поближе, она снова завела припев:
      К нам приехал, к нам приехал
      Всеволод Сергеич дорогой!
На сей раз припев подхватили не только шестеро девушек в сарафанах и кокошниках, которые выстроились чуть поодаль полукругом, но и трое чернявых упитанных цыган с гитарами. На последней строке к ним присоединились и четверо японцев, старательно выводя слова величальной:
      Все-еволо-од Серге-и-ич да-ра-го-о-ой!
 Виновник торжества с растерянной улыбкой поклонился, взял фужер и поднес ко рту.
 Хор немедленно грянул:
      Сева, Сева, Сева,
      Сева, Сева, Сева,
      Сева, Сева, Сева, Сева!
      Сева, пей до дна!
 Охаси сбился, опоздал и фальцетом дотягивал один:
           ...Пей до дна-а-а!             
   Под восторженные клики “Пей-до-дна! Пей-до-дна!” Всеволод опорожнил фужер, отщипнул от каравая и зажевал сивуху. По вкусу водка почему-то напоминала старинную “Московскую” по 2.87, которую когда-то глушили с ребятами во дворе на Сивцевом Вражке. Цыгане быстро разлили еще две бутылки и поднесли остальным гостям, наяривая все ту же бессмертную мелодию на своих семиструнных. Японцы охотно выпили и со смаком закусили большими ломтями хлеба, макая их в солонку.
Между тем из боковой двери к ним уже направлялся сияющий лысым черепом в белом венчике редких волос профессор Кусоя. Всеволод встречался с ним несколько раз на каких-то мероприятиях в университете, но близко знаком не был. Кусоя много лет подряд оставался заведующим кафедрой русистики Университета Внешних сношений, преподавал историю русской культуры, а кроме того, вел аспирантский семинар по культурной антропологии славянских народов. По сравнению с младшими коллегами он говорил на хорошем, чистом, даже слишком чистом идиоматическом русском, хотя и с каким-то сильным, довольно приятным акцентом. Год назад, как раз перед прибытием Всеволода, Кусоя ушел на пенсию, подчиняясь строгим нормативам Минвуза, и теперь наслаждался заслуженным отдыхом, появляясь время от времени на симпозиумах в качестве авторитетного вольнослушателя. В свои шестьдесят три сухопарый и жилистый отставной профессор был полон сил, энергичен, подвижен и разговорчив. Он любил повторять, что считает свой биологический возраст порой настоящего расцвета, поскольку средняя продолжительность жизни японцев перевалила за восемьдесят. По слухам, он подвизался в каком-то бизнесе, приносящем немалые доходы, но в каком именно, Всеволод не знал.
  Кусоя был одет в полувоенный френч темно-синего цвета, черные слаксы и черные  туфли с очень тупыми носами. Массивный золотой медальон сверкал у него на груди, ярко выделяясь на темном фоне, словно старинный орден. Его костистая физиономия с удлиненной нижней челюстью, обтянутая смуглой морщинистой кожей, жила какой-то особой напряженной жизнью, постоянно пребывая в смене мимических оттенков и обертонов. Вот и сейчас трудно было сказать, какие чувства обуревали почтенного профессора. На лице его читались одновременно восторг узнавания, радость встречи после долгой разлуки, боль от какого-то сильного внутреннего недомогания, озабоченность предстоящей программой вечера, порицание нерадивым устроителям и предвкушение пиршества духа.
- Милости прошу к нашему шалашу! – изрек Кусоя и жестом радушного хозяина показал на вход в ресторанный зал.
Цыгане ударили по струнам, и под свадебный марш Мендельсона процессия направилась к дверям. Там, изготовившись для поклонов, расплывшись в дежурных улыбках, их поджидали две хорошенькие японки в красных униформах с синими галстучками, в синих шляпках и белых перчатках. Рядом с ними, гостеприимно оскалясь, громоздилось чучело бурого медведя в полный рост. В когтистых вытянутых лапах медведь бережно держал раскрытую на титульном листе толстую книгу. Всеволод узнал подарочный том собственных сочинений, выпущенный только что к его юбилею популярным московским издательством «Беспредел». Девушки с усердием роботов кланялись каждому гостю, провожая его неизменным напутствием: “Ирассяимасэ!” Японцы проходили мимо, переговариваясь и не обращая никакого внимания ни на привратниц, ни на медведя. За ними толпой валили хористки и цыгане.
               
   Ресторан “ЯР” был невелик. Стены, обитые красным штофом, тонули в полумраке, бросая пурпурный отсвет на крахмальные белые скатерти. Столов десять-двенадцать, украшенные серебряными пятисвечными канделябрами, расположились в хорошо продуманном беспорядке вокруг полукруглой сцены, окруженные стульями и диванчиками-канапе. Свободных столиков оставалось всего два. Это явно были места для почетных гостей - в середине зала, совсем близко от подмостков. Справа и слева по периметру зала тянулись декоративные полки, уставленные хохломскими кувшинами, чашками и плошками, федоскинскими мисками, солонками и матрешками, палехскими и мстерскими шкатулками, жосткинскими расписными подносами, дулевскими и филимоновскими цветными глиняными игрушками, плашками с ростовской финифтью. Рядом теснились старинные или состаренные по заказу иконы вперемежку с керосиновыми лампами, масляными светильниками и стойками для лучины. Поверх бетонных потолочных балок были положены деревянные, закопченные, видимо, взятые из какой-то снесенной развалюхи, а с них свисали тележные колеса, косы, грабли, вилы, снопы, вальки и ребристые стиральные доски. Внизу по лавкам были небрежно разбросаны овчинные тулупы, ватники, малахаи, фуфайки, валенки, галоши, лапти, рукавицы и рулоны туалетной наждачной бумаги. Возле служебного входа стоял приземистый японский буфет из пильчатой дзельквы со сложным древесным узором, заполненный до отказа гжельскими кувшинами, масленками, икорницами, подсвечниками, зверюшками и человеческими фигурками. Одну полку занимали большие кружки с синими кантами по ободу и крупными буквами по борту. Среди прочих можно было прочитать имена “Мияма”, ”...хаси”, “...суги”.
 Именные кружки постоянных клиентов, - догадался Всеволод.
Задник сцены представлял собой род иконостаса наподобие канонического изображения полного состава членов Политбюро. На гладкой белой стене были развешаны черно-белые школьные портреты русских классиков по старшинству, начиная с Пушкина и Белинского, выполненные в лучших традициях социалистического реализма. В третьем ряду сверху, где-то под Толстым и Достоевским, Всеволод обнаружил себя, что сильно подняло его в собственных глазах. Рядом помещались три физиономии, которых он никогда в жизни не видел. На вопрос, кто эти люди, Мияма ответил просто:
- Лучшие современные писатели России. После вас, разумеемся. Я сам их открыл, когда ездил в командировку в Хабаровск. Теперь в Японии их все знают.
- А кто определил, что они лучшие?
- Сами читатели, разумеемся. Мне их рекомендовала в Хабаровске одна девушка. Такая очень красивая и секс-обильная. Она сказала мне, что с ними тусуется и от них торчит. Я был интригован, когда она мне обещала, что я тоже буду заторчать. Потом принесла их коллективный альманах. Очень редкое издание, тираж пять экземпляров. Подарила и просила представить в Японии.
- И вы ее послушали?
- Конечно, ведь она мне всю ночь о них очень живо рассказывала и все самые интересные места показывала, так что я, даже не читая, заторчал.
 Как только компания подошла к двум зарезервированным столикам у сцены, Кусоя, как заправский дирижер, взмахнул рукой, и зал разразился восторженными аплодисментами. Всеволод смущенно кивнул и быстро сел на указанное Кусоей место. Оглянувшись по сторонам, он узрел весьма разномастную публику исключительно мужского пола. Молодежи не было. За четырьмя столиками в правой половине зала сидели стандартной внешности японцы лет от сорока до шестидесяти в дорогих вечерних костюмах с темными галстуками, с приглаженными гелем шевелюрами и каменными лицами, на которых можно было прочитать лозунг: «Время – деньги». За ними на некоторой дистанции расположились трое в толстовках и крестьянских соломенных шляпах, которые гости принципиально не снимали.
Чуть поодаль сгрудились за каким-то бесконечным спором пятеро джентльменов в выходных черных кимоно и парадных накидках-хаори с графическими рисунками на спине, которые, видимо, должны были означать герб или что-то в этом роде. Аффектированная жестикуляция и вызывающие манеры выдавали в спорящих местных почвенников, крайних националистов, точащих зубы на Северные территории..
  Слева расселась живописная группа японцев в белых косоворотках с узорами, малиновых шароварах и красных сапожках а-ля рюсс. Рядом с ними на полу были составлены балалайки, домры и гусли. На отдельном стуле лежала целая коллекция рожков, свирелей, свистулек, трещоток и деревянных ложек, а на другом красовалась старинная тальянка времен Очакова и покоренья Крыма.
 Угол, напоминающий мини-хоспис, был оккупирован полудюжиной глубоких стариков в поношенных мундирах императорской армии образца сороковых годов со знаками отличий в петлицах. Два стола были заняты степенно беседующими клиентами в скромных, неприметных нарядах, повадки которых выдавали расслабляющихся интеллектуалов. И наконец совсем рядом, за соседним столиком, сидело четверо осанистых мужчин, два японца и два европейца. Японцы были высокого роста, сухие, поджарые, с хищными волчьими мордами. Слоноподобные европейцы под тонкой шерстью пиджаков бугрились мышцами плеч и спин. Их массивные шеи переходили в коротко стриженные черепа, казавшиеся непомерно маленькими на фоне могучих торсов, лица расплывались в подобие колобков, а широкие зады с трудом помещались на мягких стульях в стиле рококо.
 Столы были уставлены закусками и выпивкой, но основных блюд, как видно, еще не подавали. По залу грациозно скользили официантки, с подносами и барами на колесиках. Наряд официанток ограничивался кокошником, туфлями на шпильках, серебристой шелковой ленточкой, игриво опоясанной вокруг талии и пропущенной сзади через промежность, а также листком дерева гинкго на причинном месте. По ободу кокошника красной латиницей было написано имя. Все официантки были блондинки, возможно, и не вполне натуральные, с длинными распущенными волосами до середины спины. У одной роскошная светло-русая грива доходила до ягодиц, образуя подобие конского хвоста. В колеблющемся свете свечей упругие тела отливали матовой бледностью на фоне багровой обивки стен и мебели, гармонируя с прозрачной глубиной водочных графинов и темным глянцем винных бутылок. На левом запястье у каждой официантки был подвешен серебристый сотовый телефон, который, как можно было догадаться, использовался также в качестве калькулятора и электронной записной книжки для заказов.;На щеке, на плече, на бедре, на ягодице, на животе и на листке гинкго над лобком у девушек красовались круглые разноцветные наклейки-стикеры.
  Поскольку соседи воспринимали официанток как нечто вполне обыденное, Всеволоду было неудобно интересоваться подробностями. Поколебавшись, он наклонился к сидевшему рядом Кусое и прошептал:
- Зачем у них эти наклейки?
- Это очень просто, - со снисходительной улыбкой пояснил профессор. – Вы, наверное, заходите иногда в конвейерные сусечные-вертушки? Помните, там все цены определяются цветом блюдечка, на котором лежит пара суси: от ста йен до четырехсот-пятисот? Мы позаимствовали эту прогрессивную систему и внедрили у себя в клубе. Теперь, если посетитель хочет потрогать официантку за какое-нибудь место – а таких клиентов у нас немало – он может это сделать согласно прейскуранту, который вы видите вон там, на стене. Оплата за дополнительный сервис заносится самой официанткой на особый счет клиента. У нас тут на каждого постоянного клиента открыт кредит - у всех есть клубные кредитные карточки, оформленные через банк “Мидзухо”. Удобно, не правда ли?
Действительно, на стене в золоченой рамке висел двуязычный прейскурант – на японском и на русском. Каждой строчке соответствовала цветная наклейка.
- Да, удобно, - одобрил Всеволод, - практичное изобретение, и доход, наверное, неплохой.
- Доход, конечно, есть. Все платят. Но если вы, Всеволод Сергеевич, хотите потрогать, пожалуйста, не стесняйтесь – сегодня все за счет фирмы!
     Кусоя радушно кивнул головой, подозвал ближайшую блондинку с ярлыком “Ляля” и демонстративно потрепал ее сначала по заду, потом по животу и, наконец, по листку гинкго. Всеволод из вежливости протянул руку и тоже хлопнул девушку по ягодице. Она в ответ очаровательно улыбнулась и сделала книксен. Мияма подумал и хлопнул красотку по другой ягодице. Она так же призывно улыбнулась, но книксен делать не стала, а вместо этого нажала несколько кнопок на панели своего мобильного телефона.
  - “Пятьсот йен,” - кисло прокомментировал Мияма.
Танабэ, Охаси и Косуги ограничились энергичным причмокиванием, подмигиванием и ерзанием на стуле. Впрочем, было очевидно, что все это они делают вовсе не от избытка эмоций, а из уважения к коллегам, уже позволившим себе дополнительный сервис и подтвердившим таким образом его доступность.
- Тост за здоровье юбиляра! – предложил Кусоя, вынув из серебряного ведерка со льдом бутылку “Дом Периньон” и быстро разлив ее по бокалам. – Мы давно ждали возможности засвидетельствовать вам, Всеволод Сергеевич, нашу любовь и уважение. И вот, наконец, случай представился. Мы счастливы приветствовать в нашем клубе знатоков и ценителей России признанного лидера постандеграунда, классика современной русской культуры. Творчество Чернова ставит точку в развитии русской литературы, созданной стараниями Пушкина и Толстого, Достоевского и Чехова, Набокова и Шолохова. Труды господина Чернова немало способствовали преобразованию первооснов морали и в нашей стране. Его романы и повести открыли нам неизведанные области человеческой натуры, в которых гнездится жажда насилия, страдания и самоуничижения. Теперь мы знаем, что перводвигатель загадочной русской души – тяга к каннибализму, копрофагии, перверсивному сексу. Вот он, секрет пассионарности! Вековая загадка русского сфинкса наконец-то разгадана. Так выпьем же за Эдипа, которому удалось ее разгадать!
Под хрустальный звон Всеволод растроганно поклонился. Было действительно приятно.
- Пожалуйста, чувствуйте себя как дома, - обратился Кусоя к русскому гостю. – А мне надо на несколько минут отлучиться. Дела!
               
- Кстати, - обратился Всеволод к Охаси, который не мигая по-собачьи смотрел на него через стол, - а почему все улыбаются, когда слышат в первый раз фамилию Кусоя? В ней есть что-то смешное? Какая, собственно, этимология?
Охаси с важным видом опустил уголки рта, покачал головой, допил свой фужер водки и, запинаясь на длинных словах, сказал, как всегда, с беспричинной лошадиной ухмылкой:
- Это большой конфиданс, но вам, сэнсэй, можно объяснять. Хе-хе… Профессор Кусоя уродился в семье старинных бизнесменов. Еще его прадедушка был известным в Эдо принимателем фекалов. Его фирма в начале периода Мэйдзи вывозила фекалы из всего центрального Токио, включая саму Резиденцию! Дедушка стал миллионером. Тогда ему присвояли эту фамилию. Хе-хе…
- Но что же она все-таки означает? – перебил Всеволод.
- Ну, если дать точный перевод, что-то вроде “Дерьмовщиков”, наверное.  Он был очень знаменитый бизнесмен, гордился своей фамилией и всегда говорил, что деньги хорошо пахнут. О нем даже написали книгу “Большое дело”. Кусоя Масаити оставил отцу Кусоя-сэнсэй огромное состояние и еще золотой медальон с засушенным гуманитарным фекалом как омамори – ну, как талисман. Вы его можете и сейчас видеть на сэнсэе. Во время войны почти весь Токио сгорел, но фирма Кусоя не страдала. Она продолжала свою работу и накопляла еще капитал. После войны фирму наследил отец Кусоя-сэнсэй. Хе-хе… Он первым внедривал в Токио модернированные сливные общестные туалеты с европейским унитазом. Вы же знаете, что у нас унитаз совсем другой, на него не садятся. А на эти можно было садиться. Так вот, отец Кусоя-сэнсэй произвел революцию в фекальном бизнесе и открыл представительства своей фирмы во всех больших городах Японии.
 Кусоя-сэнсэй был старшим сыном в семье и должен был наследить дело, но он тогда учился на русском отделении и слишком увлекался Россией, так что семейным бизнесом заниматься не хотел. Хе-хе... Ему казалось, что это очень скучно и – как бы сказать... прозаично. Он уступил права своему младшему брату, и тот воглавлял компанию. Потом младший брат Кусоя-сэнсэй стал внедривать электронные бэндза, ну, стульчаки – знаете, такие, которые подмывают горячей водой, сушат и греют.
- Как же! – сказал Всеволод, - отлично знаю.
- Так вот, это была еще одна великая революция в фекальном бизнесе. Семья Кусоя даже вошла в список мировых знаменитостей. По списку журнала “Форбс” Кусоя-младший числился на семнадцатом месте, после вашего Тепляковского. Недавно брат умер, и профессор Кусоя теперь главарь фирмы. Хе-хе… Но он совсем бескорыстный, очень много денег вкладывает в развитие японо-российских связей – в этот ресторан, например, в различные культурные обмены. Настоящий меценат.
- Да-а, замечательная генеалогия. Титаны и гении мира бизнеса. Прямо Драйзер какой-то! – оценил Всеволод. - Да еще такие русофилы!
- Не знаю, какая биография у вашего Райзера, но у профессора Кусоя и его предков биографии непорочные.
- Безупречные?
- Да, и безупрёчные, не то что у некоторых. Кусоя–сэнсэй безупрёчно служит делу своего дедушки и делу японско-российского сближения. Вы сейчас сами будете видеть.
               
Во время этого диалога Косуги энергично поддакивал и кивал головой, а Мияма почему-то сидел потупившись, не отрывая глаз от бокала с водочным аперитивом, который шустрая Ляля успела поставить перед каждым из вновь прибывших, добавив розетку с продольно нарезанным соленым огурцом. Казалось, что разговор профессору неприятен, и он ждет, когда коллеги, наконец, закончат. В конце концов, Мияма демонстративно встал и направился к туалету, всем своим видом показывая, что с него довольно.
- Что это с ним? – удивился Всеволод.
- Перезивает, - ехидно прокомментировал Косуги, - не рюбит разговор о предках. Потому сто сам подзаборный пес! – вдруг окрысился он, словно происхождение Миямы было для него костью в горле, и вывернул правую руку с подогнутым большим пальцем ладонью наружу. Жест явно означал что-то неприличное, поскольку все присутствующие стали смущенно оглядываться по сторонам..
   Пораженный таким недвусмысленным выражением сокровенных чувств, Всеволод не нашелся, что сказать. Он и раньше подозревал, что отношения на кафедре далеко не безоблачны, но не ожидал, что коллеги решатся пренебречь политической корректностью и нарушат цеховую солидарность на глазах у иностранца. Как видно, накипело... Всеволоду даже стало неловко. На мгновение мелькнула мысль: “Интересно, что же толкуют обо мне у меня за спиной...” Однако любопытство возобладало, и, выждав минуту, он спросил, будто невзначай:
- А почему, собственно, Мияма не любит говорить о предках?
- Потому сто у него такие предки, - ответил Косуги, обнажив наросшие сверху лишние клыки, словно собираясь укусить профессора, когда тот вернется из туалета. – И вообсе его фамирия не Мияма.
- То есть как? Это не его фамилия?
- Да, мозно сказать, псевдоним, - со злорадством подтвердил Косуги. - Вот вы, Чернов-сэнсэй, с ним обсяетесь, а не знаете, что он буракумин. Он не достоин с вами разговаривать. И с нами тозе. Да, да! Сриском умный! Писет книзки, читает рекции, по теревизору выступряет, приграсает русских писатерей, а сам буракумин! Мы дря него бездарность, нингэн но кудзу, дрянь – а сам буракумин! Хочет показать, что руцсе нас. Сам кудзу! Недочеровек, хинин! Четыреногий! – с ненавистью прошипел Косуги и снова  выставил перед собой ладонь с поднятыми вверх четырьмя пальцами..
- Что вы имеете в виду? – перебил Всеволод, которому стало обидно за приятеля. – Я ничего не понимаю. Что такое буракумин? При чем тут Мияма? Он чем-то перед вами виноват?
- Не в этом дела, - вмешался Танабэ. – Сейчас я объясню. У нас в Японии в средние веки были разные сословия: придворные аристократы, самураи, купцы, ремесленники, духовенство, крестьяне. Я, например, из самураев, Охаси из купцов, а Косуги из рода священников Синто. Сейчас это не играет значения, потому что сословия отменили. Но было еще одно особое сословие, вернее, каста – каста париев, эта. Они работали на скотоубойнях, выделывали кожи, убирали мусор. Их называли “нелюди”, хинин, и в городах им жить не разрешалось – только в специальных поселках, бураку, вроде гетто. Из этой касты выбыть было невозможно: дети наследовали профессию отца. Буракумин до двадцатого века дискриминировали везде. Они не могли учиться в университетах, даже в школах. Потом по конституции дискриминацию запретили, но на деле она все равно осталась. Буракумин до сих пор борятся за свои права. Им разрешили переезжать в города, но при поступлении на работу у них всегда проблемы. Они скрывают происхождение, но часто можно понять по анкете, по месту рождения, по фамилии...
- А при чем тут Мияма? – удивился Всеволод, - он же все-таки профессор университета...
- Да, - кивнул Охаси;со своей неизменной лошадиной ухмылкой, - но он скрывал своих предков. Хе-хе... Мы тоже долго думали, что он родом из крестьянов, из деревни Мияма. А потом оказалось, что вовсе нет. Его дед был мусорщик, эта, и отец был эта. Нам только недавно все рассказал один студент, который тоже родом оттуда, из префектуры Тояма. Фамилия их раньше была Гомияма – “Мусорная свалка”. Хе-хе... Но наш коллега фамилию изменял, первый слог отбросал и получилось очень красиво: Мияма – “Три горы”. Так сказать, Тригорин... Большой стилист! Кстати он, наверное, имя тоже изменял, по крайней мере на писании: заменил в “Кудзуо” иероглиф “мусор” – “кудзу” на “плющ”. Такой вот язык Иззопа получается. Произнесение то же, а значение совсем другое. И вот, пожалуйста, поступил в университет, потом даже защитил диссертацию – как все мы. Профессор! Хе-хе... А я, например, только доцент. А Косуги просто лектор. Потому ваш Мияма и не предпочитает разговоров о предках. То есть, вы понимаете, нам, конечно, безразборчиво его прохождение,  мы живем в демократичном обществе, но все-таки предки есть предки. А работать приходится вместе. Подставьте себя на наше место!
- Постойте, постойте, - взмолился Всеволод, у которого голова пошла кругом от такой информации. – Вы хотите сказать, что Мияма из касты париев? А почему же тогда Кусоя к ней не относится, если все его предки занимались ассенизаторским промыслом? Чем золотарь лучше мусорщика? Да еще и фамилия говорящая...
- Это совсем разные вещи, сэнсэй, - серьезно сказал Танабэ. – Кусоя не эта, его предки занимались честным бизнесом. А у Миямы предки эта! Представьте, что у вас все предки буракумин, эта! От него и жена, говорят, недавно ушла с двумя детьми, когда все обнаружилось.
- Да, наверное, в Японии родиться эта было похуже, чем родиться евреем в России.
- Я не очень знаю, как там обстояет с евреями в России, но, наверное, не лучше, - согласился Танабэ. – А скрытые эта еще хуже явных! Хотя мы, конечно, так не думаем. У нас ведь демократия. Мы у нас в университете боремся за полное равноправие, глобализацию и вообще...
- Ну, да, я знаю, - успокоил его Всеволод.
               
Мияма вернулся из туалета мрачнее тучи и, не проронив ни слова, сел на свое место. Он залпом допил содержимое бокала, поморщился, откусил пластинку соленого огурца. Всеволод смотрел на своего опекуна с сочувствием. Он многое понял за эти несколько минут. Понял природу нервического романтизма, музыкальности, экстатической самоотдачи,  бескорыстной и безотчетной любви к русской культуре, преклонения перед русской мятежной душой, безнадежного восхищения чужой необузданной волей. Понял всю эту маяту, неуверенность в себе, сексуальную раскрепощенность, половой азарт, неразборчивость в связях, болезненное желание что-то доказать себе и окружающим. Понял вечную неуверенность, трепетность, стремление самоутвердиться любой ценой, заявить о своей интеллигентности, уйти от прошлого, бежать из постыдной касты изгоев, к которой принадлежали предки до седьмого колена. Несчастный Мияма! Ему не удалось сохранить  тайну родословной, изменить карму рода, и вот теперь он, как и его предки, стал чужим среди своих, парией в этом обществе отстоявшейся сословной иерархии. Глобализация, эмансипация и прочие эманации прогрессистской мысли минувшего века обошли его стороной. Несчастный Мияма!
В сердцах Всеводод опрокинул в рот рюмку “Смирновской” и шмякнул донышком об стол, так что все головы повернулись к нему с немым вопросом.
- Мало пьем, господа! – с вызовом бросил Всеволод, подзывая рукой Лялю и показывая на бутылку водки в нижнем отделении мини-бара на колесах.
    Словно в ответ на его реплику, цыганское трио на сцене вывело под гитару:
         Скатерть белая залита вином,
         Все цыгане спят беспробудным сном.
         Я один не сплю – пью шампанское
         За любовь свою, за цыганскую...
   Группа японцев в белых косоворотках оживилась и стала тихонько аккомпанировать на ложках и трещотках, нестройно подтягивая хором:
          За-а рю-бо-вь сва-аю, за ци-и-и-ганскую-ю!
    Два коротко стриженых бугая за соседним столиком тоже оторвали головы от тарелок и взглянули вокруг с поволокой во взоре, будто стараясь понять, кто из присутствующих способен оценить глубинный смысл песни.
  - Да, Лёха, - сказал один с чувством. – Ништяк поют, блин, аж башню сносит. Пробирает конкретно, гребаный потрох! Типа кончаю, блин!
  - Ты чо, Васёк, не голоси, в натуре! - осадил его напарник. - Цыгане, они ж черные, падла, типа как чечены! Мочили мы таких пачками. А ты на них западаешь, как лох ушастый. Ваще, что ль, нюх отбомбило? Любая тля тебя развести может, конкретно. Пусть поют, блин, пока мы им клин не забили – вишь, япошатам нравится. А там разберемся.
   Оба одновременно приняли стограммовую дозу для бодрости и снова вернулись к изучению тарелок, на которых громоздились горы гамбургеров, сэндвичей, картофельных чипсов и прочего фастфуда, высыпанного из плотных пакетов.
               
 Подошел Кусоя, неся на вытянутых руках глубокий керамический поднос с какими-то замысловатыми миниатюрными растениями, который он благоговейно водрузил на середину стола. Это был бонсай весьма необычной конфигурации. Кряжистый ствол карликового дуба уходил перевитыми узловатыми корнями в твердую глинистую почву, поросшую бархатистым мхом. На высоте двадцати сантиметров основание ствола разветвлялось, образуя развилку, от которой тянулись ввысь три ствола потоньше. Но это было уже не просто дерево. Рядом с отростком дуба распростерли над подносом ветви пушистая темно-зеленая ель и нежная белая береза, образуя неделимое триединство. Всеволоду показалось, что странный гибрид излучает невидимое глазу сияние, навевая тоску по родине, лелея непреходящую терпкую печаль вечного одиночества души в земной юдоли.
  - Вот так трехчлен! - искренне поразился он, рассматривая тончайшую хвою на еловых лапах, ажурную оправу дуба и обессиленно повисшие зеленые нити березовых веточек над объемным квадратом плоского вазона. – Неужели вы сами вырастили такое чудо, сэнсэй?
 - Ну, что вы! – смущенно улыбнулся Кусоя, так что морщинки и мельчайшие складки волнами пробежали у него со лба до шеи. – Конечно, нет, это подарок. Мой покойный друг Рэйдзан был иэмото - старшим наставником школы бонсай Мусинобу в четырнадцатом поколении. Его прапрапрадедушка основал эту школу в 17 веке. Рэйдзан унаследовал секреты школы от своего отца. Хотя в Японии много школ бонсай, но таких, что занимаются культивированием гибридов, скрещиванием разных пород и видов растений, совсем мало. Мусинобу – одна из этих немногих школ. Она была широко известна в эпоху Эдо, да и сегодня имеет достаточно учеников. Причем работы средневековых мастеров до сих пор выставляются: некоторые скрещенные карликовые сосны, дубы, буки, криптомерии насчитывают несколько веков и передаются из поколения в поколение, от предков потомкам. Конечно, и ценятся они сегодня баснословно дорого.
     Мияма, заслышав, что разговор вновь вернулся к теме предков, переменился в лице и закусил губу, но Кусоя этого не заметил или сделал вид, что не заметил.
- Рэйдзан считал, что в растениях есть душа. Каждый человек может найти свое растение – свою родственную душу, хоть это и нелегко. А скрещивая растения, создавая гибриды, монтируя из различных душ новое целое, человек уподобляется Творцу. Он любил выращивать деревца, которые для него олицетворяли свойства человеческого характера: доброту, благородство, бескорыстие, мужество, честность, неподкупность, а также зависть, мелочность, продажность, скаредность, коварство, жестокость. Еще он считал, что через символику растений можно выразить характер нации. Мы, японцы – действительно нация бонсая. Люди, как и эти деревца, у нас с детства подвергаются сложной всесторонней обработке. Вы же знаете, бонсай требует особого ухода: надо подрезать все основные крупные корни, обвязывать ствол, бинтовать и стягивать проволокой ветви, пока деревце не примет нужной формы, не говоря уж о прививках. Это очень трудоемкий процесс, но, как видите, он дает великолепные результаты. Самая известная работа Рэйдзана – слива, сосна и бамбук, растущие из одного корня, получила в 1982 году Большой приз на всеяпонской выставке бонсай. Композиция называлась “Душа Японии”.
- Надо же! А мне всегда казалось, что душа Японии отражается только в сакуре... - задумчиво протянул Всеволод.
- Сакура, конечно, самый известный метафор, – заметил Танабэ с видом знатока, - но у нас очень любят и другие деревья. Слива, сосна и бамбук с древних времен были популярны в поэзии и живописности. О них певал в древности еще Сугавара Митидзанэ. Слива символизует трепанную красоту, сосна – постояльство, а бамбук силу и упертость, потому что он гнется под снегом, но никогда не ломается. Все это можно найти в нашем национальном характере.
- Совершенно верно, - поддержал Кусоя. – Вообще в каждой композиции школы Мусинобу заключена дискретная метафора бытия. А этот бонсай имеет особое значение. Рэйдзан видел в нем символ России.
- Какой же именно символ?
- Ну, толковать можно, видимо, по-разному. Основание, как видите, дубовое. Гм, гм... Твердость, сила, неподатливость, независимость, непробиваемость. Дубовые доски, дубовые бочки, дубовые колоды, дубовые головы... “Эй, дубинушка, ухнем!...” На нем вдобавок к дубовому стволу еще колючая ель – ершистость, задиристость, колючесть, но и праздничная пышность, рождественское великолепие: “В лесу родилась елочка, в лесу она росла...”. А рядом белая береза – вечная женственность, покорность, долготерпение. Как это... “Некому березу заломати! Люли-люли, заломати!...” – пропел высоким женским голосом Кусоя, слегка фальшивя, захрипел и отпил большой глоток из своего фужера. – Помните, еще Бердяев писал о женской пассивной сущности России, которая ждет своего суженого? И ею, как женщиной, пользуются диктаторы – от Петра Первого до Сталина?
- Как же, как же!
Всеволод такого места у Бердяева  не помнил, потому что почти ничего из работ философа  не читал, но признаваться в этом не собирался и потому согласно кивнул. По крайней мере становилось ясно, откуда взялось это разбередившее душу нежданное ностальгическое томление.
               
Пока за аперитивом обсуждались загадки русской души, воплощенные в трехчленном бонсае, расторопная Ляля принесла и расставила на сдвинутых стволах разнообразные и обильные закуски, призванные явить взору таинства российского чревоугодия во всей их раздольной красе. Здесь, похоже, не было ни японских, ни китайских блюд – только традиционные русские деликатесы, богатые протеинами и щедро напитанные холестеролом.   
- Однако мы отвлеклись. За нашего дорого гостя и Россию-матушку в его лице! – Кусоя поднял хрустальную рюмку и звякнул ею о рюмку Всеволода.
Все чокнулись и чинно выпили под томный цыганский напев.
- Ну-с, закусим чем бог послал, - пригласил Кусоя и обвел стол рукой.  – Тут у нас, Всеволод Сергеевич, отличный шеф-повар. С трудом переманили из одного закрытого московского спецресторана для членов Совета Федерации. Ни за что не хотел ехать Иван Федорович, пришлось предложить ему тройной оклад и перманентное женское общество впридачу. Гм-гм...
 Он снова улыбнулся, так что морщинки волнами пробежали от лба до шеи.
- Зато теперь у нас богатый выбор оригинальных фирменных блюд, каких вы нигде больше в Токио не найдете. Я вам кое-что представлю на правах хозяина. Вот, полюбуйтесь: салат “Консенсус” из лежалой картошки, мятых помидоров, перестоявших соленых огурцов, моченого лука, вялой моркови и семянного гороха со скисшей сметаной. Нашим членам клуба очень нравится. Это винегрет “Кремлевский” из кормовой свеклы, прошлогоднего батата, переросшего лука порея и кошерных маринованных огурчиков. Заливаем все оливковым или касторовым маслом. Конечно, огурцы для винегрета лучше использовать соленые, но они вечно в дефиците, и так уж с трудом хватает на закуску к водке. В магазинах не продают, так что Иван Федорович солит сам у себя в ванной. Мы ему предлагали бочки и любую другую тару, но он говорит, что привык, в ванной намного лучше получается. Без мытья, говорит, обойтись можно, а без настоящего соленого огурца – нельзя. Фанатик своего дела! И все сырье закупает сам, никого близко не подпускает, поэтому средства из бюджета ему выдаются наличными.
Тут селедочка под шубой. Ну, вы знаете, у нас в Японии соленой сельди нигде не купишь, так что Иван Федорович берет сырую, солит и накрывает ее норковой шубой, а через несколько дней подает к столу. Получается элитная русская селедка в виде японского сасими. Шубы приходится регулярно менять. Посетители в восторге. Квашеная капуста “Праздничный салют” у нас своя. Этот продукт тоже, как вы знаете, в магазинах не достать, поэтому закупаем немецкий Зауэркраут в консервах, солим, добавляем шафранового масла, перца, рубленой моркови, мандаринов, ревеня, крушины и немного ананасов по вкусу. Для здоровья очень полезно. Вот клюквы у нас, к сожалению, нет, но обещают прислать сушеную. Рецепт пирожков “Котятки” наш шеф держит в секрете, даже мне не выдает. Говорит, что рецепт умрет вместе с ним. Мясной фарш где-то достает по знакомству, и нам это влетает в йенку. Поэтому пирожки у нас самое дорогое блюдо в меню.
     Всеволод заглянул в двуязычное меню, лежащее перед ним на столике. Действительно, пирожки были выделены жирным шрифтом, и после цифры 1000 с долларовым эквивалентом 8 в скобках стояло примечание: одна штука.
  - Хорошо работает, - похвалил он шеф-повара. - Чувствуется большой опыт, человек со стажем.
  - Да, уникальный специалист, - энергично подтвердил Кусоя. - Нам крупно повезло. Увидите, когда подадут горячую закуску.
      Они снова, по японскому обычаю, налили друг другу и выпили за общее дело. Всеволод отведал винегрета, но после первой же вилки решил перейти на соленый огурец и черный хлеб, который он не пробовал с самой Москвы. Остальные налегли на салат “Консенсус”, время от времени обмениваясь впечатлениями и одобрительно причмокивая. Каждый взял по жареному пирожку и перед тем, как откусить, долго рассматривал выпечку на свет, как доброе выдержанное вино. Всеволод живо представил вкус этих самых пирожков, которые они покупали с ребятами по пять копеек и ели на переменках в школе. Он уже протянул руку, чтобы взять себе один, но вспомнил, что повар Иван Федорович сам где-то закупает фарш, - и воздержался.
               
   Тем временем на сцене разворачивалось какое-то действо. На смену цыганскому трио вышел японский оркестр русских народных инструментов. Музыканты встали полукругом, переглянулись и разом грянули мелодию: “Я с вьюном хожу, с золотым хожу...” Под звонкое треньканье балалайки и заливистое пение владимирского рожка на сцену вышло пятеро русоволосых девушек в высоких кокошниках и в костюмах Евы с заплетенными жгутами  китайского мисканта сусуки вокруг талии. Девушки принялись водить хоровод, напевая:
         Я не знаю, куда вьюн положить,
         Я не знаю, куда вьюн положить...
На очередном повторе под протяжные стенания домры девушки разняли руки и сняли пояса из мисканта, которые, распрямившись, приняли форму полутораметровых фаллоимитаторов. Плавно передвигаясь по кругу, напевая и покачиваясь из стороны в сторону, танцовщицы принялись манипулировать своими соломенными инструментами.
     Положу его на правое плечо –
и они дружно положили гигантские фаллосы на правое плечо.
     Положу его на левое плечо –
и фаллосы легли на левое плечо, грустно свесив за спину головки.
     Положу его на жаркую грудь –
и они сжали жгут между грудей.
      Положу его на сахарны уста –
и соломенные головки коснулись губ девушек.
       Положу его в заветный амбар –
и головки переместились вниз, между ног, совершая настойчивые плавные колебательные движения. Девушки в хороводе при этом глубоко проседали, вращая бедрами и воспроизводя медленный зажигательный танец живота.
  - Знаете, - заметил Кусоя, дожевав свой пирожок и аккуратно отправив в рот крошки со скатерти, - хореографию у нас ставил сам Исидзука. – Он, конечно, предварительно проработал множество материалов: посмотрел видеозаписи “Березки”, хора имени Пятницкого и других фольклорных ансамблей, даже съездил в Россию и там ознакомился с несколькими ресторанными шоу. Мне кажется, у него получился подлинный шедевр, а вы что скажете, сэнсэй?
  - Мне тоже так кажется - одобрил Всеволод. – Очень свежая трактовка. Это что, профессиональные исполнительницы или так, любительский коллектив?
  - Вы нас обижаете, Всеволод Сергеевич. Многие наши танцовщицы – выпускницы лучших балетных училищ Москвы, Петербурга и Перми. Работают у нас по контракту. Между нами говоря, я сам занимаюсь предварительным отбором: просматриваю анкеты, фото и видеозаписи. Потом обязательно проводим интервью. Для этого командируем в Россию экспертов – вот они, кстати, сидят рядом.
    Кусоя показал рукой на двух поджарых японцев с волчьими физиономиями. Поняв, что шеф говорит о них, оба привстали и поклонились. У одного недоставало половины правого уха, у другого – мизинца на левой руке, в которой он держал бокал. Невооруженным глазом было видно, что эти эксперты прошли огонь, воду и медные трубы.
  - Таких девусек, как здесь, в “Яре”, нигде борьсе нет, - с гордостью констатировал Косуги, как будто он лично заведовал рекрутингом кадров в России. – Потрясаюсие таранты! Юноси тозе есть, но они, к созарению, сегодня не работают. К созарению... Но юноси есть! Оцень хоросие!
 - И много тут у вас в штате таких талантов? – поинтересовался Всеволод, похлопывая по крутому бедру Лялю, которая как раз ставила на стол кокошницы с жульеном.
  - Много, - лаконично ответил Кусоя, - и они у нас постоянно обновляются. По собственному желанию.
               
  - Кстати, сэнсэй, поверните внимание на жульен, - перебил Танабэ, подливая всем “Столичную” из хрустального графина. – Это еще одно дзиман рёри, фирменное блюдо Ивана Федоровича. Вы ведь знаете, что в Японии грибы совсем не те, что в России. Нет ни беляков, ни осиновиков, ни березовиков, и взять их негде. Почти все грибы, которые мы кушаем, растут на деревьях и на гнилых пнях. Русские говорят, что с виду все похожи на поганки. Но вкус не такой плохой. В общем, Иван Федорович выписал из Иркутска сушеных боровиков, смешал их со свежим грибом сиитакэ, добавил немножко симэдзи, немножко коры пробкового дерева, немножко плодов гинана, немножко ростков бамбука, немножко корешков цукуси, немножко стебля гобо, немножко листьев алоэ, немножко лотосового корня, немножко яиц кукушки, немножко конъяку, залил йогуртом “Булгариа”, потушил – и в результате получился замечательный тяван-муси, то есть жульен. Просто объедание!
  - Неужели здесь еще и коньяк есть? – вымученно удивился Всеволод.
  - Коньяку нет, а конъяку есть.
  - Я и имею в виду коньяк.
  - Конъяку это не напиток, это такой растительный желатин.
  - Ну-ну, - сказал Всеволод и попробовал жульен.
Вкус был специфический, горьковатый с кислинкой. Среди крошеной коры и распаренных корешков там и сям мелькали грибные ошметки, орешки гингко и тонкие ломтики молодого бамбука. Мысленно высказав Ивану Федоровичу всю правду о его шедевре, он заставил себя съесть половину, на всякий случай заливая каждую ложку глотком водки для дезинфекции.
      Со сцены неслись знакомые напевы. Японский фольклорный ансамбль бодро выдавал “Камаринскую” на ложках и трещотках. Танабэ не выдержал, вскочил и прошелся по кругу вприсядку, вскидывая ноги в туристских бутсах и по-разбойничьи пронзительно подсвистывая.
 - Во братила дает, в натуре! – одобрительно кивнул Леха за соседним столиком. – Бля буду, наш человек, хоть и объяпоненный чуток. Я тащусь, блин!
 - Правильный пацан, - согласился Васек, - я бы с ним ломанул в зачистку, духов давить. У нас во взводе один такой был, Серега: гранату в подвал запендюрит – и вприсядку, в толпу весь магазин засадит – и вприсядку. Духариться любил, блин. Козырный братан был. Только добрый слишком. Поймает ихнего пацаненка, лыбу отшарит и гонит ему так ласково: “Колись, падло, куда твой бабай слинял, а то башку оторву!” Тот молчит – может, не врубается по-русски, может, что... Серега его так, сяк – ну, пальчики типа пообломает и отпустит. А мог бы и башку оторвать.
- Ну и чо, где он теперь крутится конкретно, Серега твой? – заинтересовался Леха.
- Где, где – в борозде! Говорю, слишком добрый оказался, блин. Отпустил одного такого, с пальчиками, а тот, терпила, до аула добрался, своих отморозков привел – ну, весь патруль и сделали, в натуре. От Сереги там одна мумия осталась. Кино смотрел, «Мумия» называется?
- Ну!
- Вот это он и был, Серега. Царство ему небесное! А мы здесь сидим, бакланим.
       Они опрокинули по сто граммов и снова уткнулись в тарелки.
               
Притомившийся Танабэ, довольно разглаживая усы, вернулся на место, налил себе из высокого глиняного кувшина какой-то темной жидкости и жадно отхлебнул.
- Это что такое? – с любопытством спросил Всеволод.
- Квас, - отдуваясь ответил Танабэ. – Рецепт Ивана Федоровича. Называется “К ворам”.
- “Кворум”?
- Может быть, и “Кворум”, я не уточнял. Говорит, всем членам Совета Федерации нравилось. Попоробуйте – вкусно. Язык прокусишь!
Танабэ взял кувшин за ручку и налил в граненый стакан игриво пузырящийся напиток, от которого попахивало плесенью. Всеволод из вежливости сделал маленький осторожный глоток и действительно чуть не прикусил язык. Сплевывать было уже неудобно, пришлось проглотить. По вкусу квас напоминал несвежую конскую мочу, настоянную на меде, хрене, чабреце и мяте.
- Ай-да Иван Федорович! Ай-да сукин сын! – произнес Всеволод с чувством вслух и запил ядреный квас водкой.
- Почему сукин сын? – забеспокоился Танабэ. – Вам что, не нравилось?
- Наоборот, - укоризненно прокомментировал Мияма. – Очень нравилось, правда, сэнсэй? Тут литературная аллюзия. Такие слова про сукина сына говорил сам Александр Сергеевич Пушкин, когда кончал “Борис Годунов”. Он так себя лестно характеризует. В суперлативе. Это известный историчный факт.
    Танабэ промолчал и пожал плечами. Косуги и Охаси понимающе переглянулись. При этом Косуги взял со стола бумажную салфетку, повернулся в сторону Миямы и трубно высморкался. Мияма вздрогнул и побледнел. Остальные сделали вид, что ничего не слышали. Всеволод вспомнил, что, по правилам японского этикета, сморкаться на людях не принято, тем более за столом. У него самого в аудитории простуженные девицы никогда не сморкались, предпочитая полтора часа ежеминутно хлюпать носом. Значит, Косуги перешел все границы неуважения к своему оппоненту. Назревал взрыв.
    - А что, друзья, не спеть ли нам хором? Что может быть лучше задушевной русской песни?! - с наигранной бодростью предложил Всеволод, чтобы разрядить напряженную ситуацию, и тихонько затянул:
      По диким степям Забайкалья,
      Где золото роют в горах,
      Бродяга, судьбу проклиная,
      Тащился с сумой на плечах...
Слов он почти не знал, но надеялся, что коллеги его поддержат – и не ошибся. Все пятеро вдруг поставили локти на стол, подперли щеку, посерьезнели и с просветленными взорами подхватили:
        На нем рубашонка худая
        Со множеством разных заплат...
    Оркестр на сцене немедленно подстроился к знакомой теме: запели балалайки, зазвенели гусли, запиликали домры, залились трелями рожки, запищали свистульки, зацокали ложки, надрывно и протяжно завела свою томную песню ветхая тальянка. Бородатый цыган, видимо, изображая незадачливого странника, выскочил на сцену, ударил себя по одному голенищу, по другому и пошел гоголем, то припечатывая шаг, то неслышно скользя по доскам, грациозно, по звериному изгибаясь в талии, припадая к земле, стремительно взмывая ввысь, широко разводя руки и заламывая их с мучительной сладострастной гримасой на смуглом лице.
    Леха с Васьком за соседним столиком тоже подперли щеки пудовыми кулаками и со слезой в голосе выводили:
       Бродяга к Байкалу подхо-о-о-дит...
     Их японские напарники некоторое время крепились, сидели молча, но после третьего куплета и их проняло. Не зная слов, они довольно чисто выпевали мелодию, причем один брал такие высокие ноты, что на него оборачивался весь зал. Леха и Васёк положили японцам руки на плечи, от чего те невольно пригнулись к тарелкам, и все четверо слились в стройном хоре.
     Ветераны в военных мундирах за дальними столиками встали и пели на японском языке стоя, склонив головы, демонстрируя блестящее знание текста. Только тут Всеволод понял, что перед ним бывшие военнопленные, солдаты и офицеры Квантунской армии, прошедшие сибирские лагеря и знавшие не понаслышке о диких степях забайкалья. На стариков он смотрел с уважением, не совсем понимая, что они делают в этом вертепе, и почему их так берут за живое слова старинной русской песни.
     Четыре бизнесмена с оттаявшими блаженными лицами распустили галстуки, расстегнули ворот, откинулись в расслабленых позах на спинки мягких стульев, дирижируя обеими руками. Толстовцы сняли шляпы и голосили надрывно, плаксиво, акцентируя каждую печальную деталь повествования. Группа в парадных кимоно держалась подчеркнуто официально, отчетливо скандируя песню, как военный марш. Оркестранты на сцене, аккомпанируя исступленному цыганскому танцу, более напоминавшему вдохновенную пантомиму, тоже негромко подтягивали в такт:
             А брат твой давно уж в Сибири,
             Давно кандалами гремит.
   На пятом куплете песня наконец кончилась. Музыка умолкла, зал затих. Цыган спустился со сцены и, пошатываясь, ушел в боковую дверцу. Соседи Всеволода по столу сидели повесив головы – каждый думал о чем-то своем. Два русских быка, лоб в лоб со своими японскими партнерами, роняли скупые слезы в тарелки и фужеры с водкой. 
                Нет чужих среди нас -
                Всех братьями сделала нынче
                Сакура в цвету...
Строки всплыли откуда-то из глубин памяти. Автора Всеволод не помнил, но это не имело ни малейшего значения. Наверное, точно так же чувствовали себя японцы много веков назад, сидя за чаркой сакэ под сенью цветущих вишен во дворе замка, распевая долгие, протяжные песни о быстротечной весне, о бесцельных странствиях в юдоли земной, о кратких радостях жизни, о скорой и неотвратимой встрече с вечностью. Почему эти мгновения исчезают бесследно? Почему распадается волшебная связь? Почему люди снова ожесточаются, как только кончается песня?
               
     Пока музыканты отдыхали, пышнотелая Ляля подкатила к столу трехъярусную тележку. Большие суповые тарелки таинственно мерцали багрянцем в отблеске свечей. “Борщ” – понял Всеволод и приободрился. Борщ он любил с детства. Мама готовила удивительный наваристый русско-украинский борщ, духовитый, с крупными кусками сладкой свеклы, от которой во рту оставалось ощущение праздника. Маленький Сева обязательно просил добавки, иногда дважды. Жена до развода тоже частенько баловала его борщом, переняв секреты у мамы и внеся кое-какие усовершенствования. Что ж, любопытно, каким борщом потчевали Совет Федерации.
    Ляля, священнодействуя, ставила тарелки на стол. Ее обнаженные пухлые прелести при этом так аппетитно колыхались и подрагивали, что у Косуги отвисла нижняя челюсть, у Охаси потянулась из уголка рта тонкая струйка слюны, а Танабэ, опустивший глаза долу, увидел там нечто такое, от чего покраснел, как рак. С уходом Ляли все взоры обратились к тарелкам, которые масляно блестели и переливались багровыми бликами под сенью бонсая.
    - Итадакимас! Отведаем! – возгласил Кусоя, берясь за ложку, и все немедленно последовали его примеру. Несколько минут вокруг раздавалось только громкое прихлебывание и причмокивание. Хотя Всеволод уже знал, что этими звуками, по неписаному канону, выносится высокая оценка любой похлебке, привыкнуть к подобному музыкальному сопровождению было нелегко. Сам он, отпив водки для храбрости, зачерпнул полную ложку и отправил в рот. Бордовая бурда была чем угодно, только не борщом, хотя в ней и можно было различить привкус протертой свеклы. Вкус и аромат сразу же воскресили в памяти эпизод из бурной студенческой юности.
     Студент второго курса Сева Чернов в стройотряде на летней отработке в целинных степях Казахстана впервые дневалит по кухне – моет посуду на семьдесят восемь человек после обеда. На обед был борщ. Все тарелки, чашки  и ложки мыть приходится в двух ведрах: сначала соскребаешь объедки в помойную кучу, потом окунаешь тарелку в ведро с теплой водой и споласкиваешь в ведре с холодной. Лимит воды – два ведра. Вода не меняется до конца просто потому, что в раскаленной степи ее негде взять.
      Дух от этих ведер и от посуды, в них вымытой, Всеволод запомнил на всю жизнь. С того памятного дня он завел свою миску, кружку и алюминиевую ложку, которые носил с собой и мыл под рукомойником собственноручно.
    - Отличный борщ, - сказал он, проглотив первую порцию бурды и зачерпнул вторую, но умышленно задел локтем тарелку, и борщ пролился, капая на брюки.
   - Простите, я сейчас, - засуетился Всеволод, вскочив, и опрометью ринулся к двери в углу зала с профилем петушка.
Увлеченные поглощением редкостного яства, коллеги даже не обернулись. В туалете удалось тщательно прополоскать рот, замыть брюки и заодно принять таблетку Алка-зельцера. Счет к Ивану Федоровичу возрастал, а недоумение по поводу Совета Федерации увеличивалось.
Он пробыл в туалете столько времени, что борщ могли бы уже унести, но все-таки немного не рассчитал. На месте расплескавшейся тарелки стояла новая, полнехонькая. Мысленно кляня Ивана Федоровича и всю его закрытую систему спецснабжения, Всеволод страдальчески сморщился, показал рукой куда-то под ребра, где, по его мнению, должна была находиться печень, и безнадежно развел руками:
- Ливер, ай эм сорри. Холецистит. Камни, в общем. Сразу реагируют на борщ. Просто беда.
Мияма всполошился:
- Вам непоздоровится, Сева? Может быть, вам надо полежать? Мы вас можем положить в уборной.
- Нет, ничего. А почему именно в уборной?
- Ну, в уборной артистов, за сценой. Там есть диван.
- Нет-нет, - успокоил всех Всеволод. - Сейчас все пройдет, я уже принял лекарство. Но от борща придется воздержаться. К сожалению. Такой редкий рецепт!
               
Тем временем фольклорный ансамбль, тоже, видимо, бравший тайм-аут в связи с   борщом, вернулся на сцену и заиграл “Не шей ты мне, матушка, красный сарафан!” Семеро русых девиц в кокошниках, высоких сафьяновых сапожках и прозрачных разноцветных  кружевных трусиках, напевая, медленно закружились в хороводе вокруг здоровенного волосатого цыгана с повязкой на глазах, который стоял посередине лицом к залу, слегка вращая бедрами. Из рук в руки девушки передавали нечто вроде красного сарафана, а злокозненный цыган пытался у них сарафан отнять. На цыгане была надета черная атласная сорочка, контрастировавшая с золотистыми тугими плавками, в которых громоздилось и оттопыривалось что-то несуразное, более всего напоминающее цельновареный росток бамбука для овощного гарнира. Всеволод всегда удивлялся, как японкам удается разделывать такэноко, эту длиннющую твердую шишку не меньше дециметра в диаметре. Совсем недавно хозяин овощной лавки, тыкая в готовый расфасованный продукт, объяснил ему, что росток надо просто хорошенько отварить, чтобы он стал упругим, пластичным и легко поддающимся обработке.
 Цыган наугад протягивал растопыренную мохнатую лапу, пытаясь нащупать и притянуть к себе сарафан, скалил белоснежные острые зубы и энергично покачивал бедрами вперед-назад, снизу-вверх и по часовой стрелке. Девушки симметрично отвечали на его покачивания, поочередно выходя с сарафаном в круг, приникая к заветной шишке, оглаживая ее со всех сторон и возвращаясь обратно. По ходу представления цыган все более распалялся, видимо вкладывая всю душу в актерскую работу, а шишка у него в плавках заметно распухала и удлинялась, яростно стремясь наружу из тесного нейлонового футляра. В конце концов он схватил очередную девицу с сарафаном, рывком бросил ее на колени, выпростал свой такэноко и вложил девушке в приоткрытый от неожиданности рот головку величиной с небольшую репу, не прекращая при этом мерных колебаний. Остальные девушки по-прежнему плавно кружились вокруг них, напевая:
       Не все тебе пташечкой
       Звонко распевать,
       Легкокрылой бабочкой
       По цветам порхать...
Пойманная девушка, слегка прикрываясь красным сарафаном и покачивая красивой головой, послушно облизывала и обсасывала бамбуковый росток, напрасно пытаясь вобрать в себя всю мощную, напористую мужскую плоть.
Леха смотрел на финал представления оценивающим взглядом секретаря приемной комиссии и громко комментировал по-русски, обращаясь к приятелю:
- Не, Васек, в натуре, Нинка эта работает, как целка, перед япошатами неудобно, блин. Сколько раз на репетиции объясняли конкретно: не суетись под клиентом, не ерзай, кочаном не мотай. Короче, играй, как на дудке, вот так, блин...
Леха изобразил толстыми пальцами, как следует играть на флейте. Сидевший напротив него сухопарый японец, поняв о чем речь, энергично кивнул и поддакнул: “Сякухачи, сякухачи”.
- Так нет ведь, делает по-своему, блин, все не в ногу, будто в армии не служила. Песни строевой вообще не слышит, крутая слишком, пробы негде ставить, в натуре. Все, завтра отправим в Кабуки-чо на переподготовку, без базара.
Васек неохотно оторвался от очередного хот-дога и с набитым ртом флегматично проронил:
- Ништяк. Отправим без вопросов. Только сначала  нашим на хор поставим. С этими институтками-лошарами иначе нельзя. Пока их деды в казарме не научат, ведут себя, как в балетном классе, блин.
Несмотря на низкую квалификацию Нинка неплохо справлялась со своими обязанностями. Спустя две-три минуты цыган задергался под музыку, глухо замычал и вцепился девушке в роскошную шевелюру, сдвинув набекрень кокошник. Еще мгновение – и все было кончено. Хоровод распался, девушки, включая главную героиню, отвесили поясные поклоны и одна за другой скрылись за сценой, а цыган, натянув плавки, с достоинством помахал рукой зрителям и прорычал в бороду: “Oh, those Russians!” В зале долго не стихали аплодисменты.
               
- Да, - философски заметил Танабэ, кончив аплодировать, запив борщ скромной порцией “Смирновской” и теперь степенно оглаживая сивую щеточку усов, - кстати, бывают очень ужасные аллергии. У меня тоже есть – на скотч. Не могу выносить вкуса виски, даже запаха – сразу вся правая половина организма покрывает такими пупырями, кажется, “утиная кожа” называется. Пью русскую водку – ничего, шведскую – ничего, польский спирт – ничего, грузинскую чачу – ничего, итальянскую граппу – ничего, французский кальвадос – ничего, греческую узо – ничего, румынскую ракию – ничего, монгольский арак – ничего, мексиканскую текилу – ничего, ямайский ром – ничего, армянский коньяк – ничего, китайскую рисовую сётю – тоже ничего. Как только пригубляю стакан с шотландским виски, сразу чувствую пупыри по коже. Неприятно. Причем долго не прохаживается.
- И чем лечите? – вежливо осведомился Всеволод, приподнимая рюмку, к которой с двух сторон сразу же потянулись горлышки бутылок.
- Пытался лечить американским бурбоном, настоящим, из Кентукки. Знаете, есть хорошая русская поговорка: “Блин блином вышибают”. Вот я попробовал каждый день перед сном принимать стаканчик бурбона – на него такой реакции, как на скотч, почти не проявлялось, а состав похож. И что вы думаетесь? Сначала все шло хорошо. Постепенно я стал увеличать порцию – каждый день на десять граммов. Результат положительный. Через два месяца решил, что можно попробовать одно и то же с виски. И реально, целый месяц аллергии не было. Потом вдруг в один прекрасный вечер патто окотта – вдруг снова случилась, даже хуже, чем было, особенно в пахе. Прямо как страус, если перья экстрагировать. Две недели не проходилось. После этого я больше виски не пью, даже когда хочется. Такая карма.
- И у меня есть аллергия, - огорченно признал Охаси, - на цвет кожи. Особенно на черный и темнокоричневый. Ничего не могу с собой подделать – это наследственное. Тоже карма, наверное.
- В каком смысре? На козаное парьто? – переспросил Косуги.
- Не совсем. Вот, если вижу - хе-хе - афроамериканца, сразу показываю ему язык. Хе-хе. Хотя это политически очень некорректно. Приходится прикрывать рот рукой. А если руки заняты, могут возникать международные проблемы… В детстве вообще из-за этого проблем было много. Хе-хе… Обращался к врачам, но эффекта никакого, лекарств нет. Советуют носить марлевую маску – как при аллергии на пыльцу. Я обычно на улице всегда ношу. Даже курс психотерапии не помог. Причем я совсем не расист, ко всем расам и народам отношусь одинаково. Хе-хе… Может быть, только кроме некоторых…
- А если по телевизору? – уточнил Всеволод.
- Что по телевизору?
- Ну, если видите негра по телевизору, то как?
- К сожалению, то же самое. Представляете, спортивные передачи смотреть приходится с высунутым языком, особенно баскетбол, а я баскетбол люблю. Но дома это не очень ужасно, ведь там никого больше нет, кроме жены. Хе-хе… Сын уехал учиться в Кобэ. Дома я маску снимаю.
- Тогда все в порядке, - подбодрил Всеволод, - с этим можно жить.
- И у меня, и у меня тозе есть! – ревниво вмешался Косуги, боясь, что его могут заподозрить в ущербности, поскольку наличие аллергии, вероятно, служит неким родовым отличием интеллектуальной элиты. – У меня есть редкая сексуарьная арэругиа, дазе немнозко стесняюсь говорить, - кокетливо потупился он, ожидая расспросов.
- Чего уж там, говорите, здесь все свои, - по-отечески подбодрил Кусоя, распечатывая свежую пачку «Беломор-канала». – Стесняться нечего, мы все так хорошо друг друга знаем…
   Сплющив верх и низ картонного мундштучка в противоположных плоскостях, так что посередине образовался характерный бугорок, он с шиком зажал папиросу в зубах и чиркнул кустарной латунной зажигалкой с серпом и молотом. Из всех присутствующих, кроме Кусои,  курил только Танабэ, да и тот давно уже собирался бросить. Поколебавшись, он взял из предложенной пачки папиросу и, в точности повторив действия старшего товарища, глубоко затянулся едким дымом. Всеволод поморщился: он бросил лет пять тому назад и теперь был рьяным поборником чистоты окружающей среды. 
    Косуги меж тем, получив официальное одобрение старших,  смущенно оскалил свои лишние верхние клыки и произнес с интригующей интонацией:
- У меня арэругиа на секотку. Как торько меня секочут мезду ног, я начинаю страсно хохотать и страстно возбуздаюсь. Особенно есри чем-нибудь оцень секотным, например, усами ири бородой.
   Танабэ при упоминании усов покраснел и нервно заерзал на стуле. Всеволод тоже почувствовал двусмысленность ситуации, но Косуги, заметив неловкость, сразу же развеял сомнения:
- Торько такие, коротко стризенные, на меня не действуют, нузно подриннее.
- У меня тоже аллергия, - признался Всеволод. – Когда сильно нервничаю, ухо начинает дергаться. Вот, приходится носить длинные волосы, чтобы со стороны не было видно.
- Конечно, и у великих есть свои маленькие слабости, - растроганно заметил Мияма, с пиететом глядя на русского классика. – Очень прекрасно, когда великие их признавают и обнародовают. Через такие пустяки мы можем много узнавать о человеках, об их привычках, об их хобби, об их кушанье, об их естественной нужде, об их сексе. Иногда больше, чем из официальных биографиев и даже больше, чем из самих шедевров. Мы можем вживаться в их тело и в их душу. Я думаю, только так и можно постигать Россию – через глаза, уши и другие части тела. Особенно если в личном контакте. Только так,  непосредовательно.
- Методика у вас замечательная и на редкость эффективная, - похвалил Всеволод, - но хотелось бы кое-что прояснить. Я уже побывал в нескольких университетах, общался со многими русистами, но такого, как у вас на кафедре, нигде не встречал. Неужели и другие университеты в Японии изучают Россию тем же способом?
- Разумеемся, нет, Сева! – ласково возразил Мияма, недоуменно вскинув брови. – Как вам такое могло прибыть в голову?! Такого нигде больше в Японии не было, нет и быть не может. Только на нашей кафедре! Это наша эксклюзивная система изучания русской культуры, языка  и ментальности методой погружения. Ее разработал еще профессор Кусоя, когда заведовал нашей кафедрой, а мы перманентно имплементируем. Чем больше мы погружаемся в русскую ментальность, тем прекраснее ее познаваем. Чем прекраснее ее познаваем, тем лучше можем ее преподать студентам. Чем лучше мы можем ее преподать, тем лучше они могут усвоять. Дело тут не в количестве лексем, не в грамматике, не в синтаксисе. Дело в духовитости!

- То есть как это?
- Ну, мы прямиком, без всякой посредственности постигаем русскую духовитость и стремлимся, чтобы она ми ни цуку – ну, проникалась в нас. Чтобы самим стать “русскими, слишком русскими” – как говорил, кажется, еще Гегель.
- Вряд ли он так говорил.
- Ну, тогда, какой-то другой германский философ. Это неважно. Главное, что мы познаем русскую ментальность из первых рук, ног, и других членов. Вот что важно! А через ее посредственность познаем самих себя и мир. Вот что важно! Такой способ познавания жизни, духовной эскалации. Россия у меня не в голове, она у меня… она у меня… в самой сердцевине!
 Всеволод смотрел на профессора с участием, пытаясь представить, как в сердцевине этого изнеженного, холеного тела, привычного к токийскому бытовому комфорту, чистоте и опрятности, ворочается огромный, грязный комок противоречий, именуемый «Россия». Он сочувствовал Мияме, а заодно и всем прочим коллегам по кафедре, бескорыстно влачащим по жизни тяжкое бремя чуждой, искореженной российской кармы, ежедневно и ежечасно распинающим себя на кресте российской необъяснимой ментальности перед разнузданной толпой студентов, не способных оценить такую жертву. Российская карма извратила их собственное мировосприятие, разрушила традиционную оболочку, созданную веками ноосферу гармонии, микромир японской эстетики. Вместо желанного симбиоза культур от этого духовного соития на свет родился загадочный монстр, изначально обреченный  полиморфный Франкенштейн.
 Ему было жалко и себя, волею судьбы носителя и выразителя мистической национальной сущности, называемой в обиходе “русская душа”. С содроганием думал он сейчас о героях своих романов и повестей, одержимых животными инстинктами и безрадостными страстями, живущих в сконструированном мире сладострастного грязекопания, беспочвенного самоуничижения и ничем не мотивированной жестокости. 
 “За что любит меня читатель?” - в  который раз он задавал себе этот вопрос, не в силах сформулировать внятного ответа и тщетно прислушиваясь к суждениям российских критиков, которые глубокомысленно рассуждали о чуждых и неведомых ему философских категориях. Нет, все должно быть проще, гораздо проще… Человек сотворен из праха и в прах уходит, странное создание из сотни костей и девяти отверстий, как назвал его какой-то японец – может быть, Басё. Если у художника и есть некая сверхзадача, то она – в воплощении изначального угрюмого мрака человеческой экзистенции. Поиски духовности – все эти первые концерты, шестые симфонии, поэмы экстаза, все эти настасьи филипповны, наташи, аси, незнакомки и незнакомцы, эти бодлеры, рембо, сезанны, мадам бовари, кустодиевы, шагалы, волошины, акутагавы, кавабаты – все это лишь ажурная белая пена над темной пучиной нашего бренного бытия. Пена рано или поздно возвращается туда, в лоно родной стихии, чтобы слиться с черной влагой вечности, навеки раствориться в ней. Народ любит не пену – он любит саму стихию, к которой плотью и принадлежит, любит кровь и почву, жратву и секс. Залить за воротник, набить брюхо, спустить семя, пустить кровь… Что там еще Фейхтвангер писал о семи радостях человеческих? 
    Леха за соседним столиком как бы в подтверждение сдул пенную шапку с кружки Гиннеса прямо на стол и, смачно отдуваясь, залил в глотку черное, аппетитно булькающее  пиво. 
 Кто сказал, что красота спасет мир?  Что такое вообще красота? Кого может спасти условное понятие, придуманное людьми? Английская поговорка гласит: “Вся красота – не глубже человеческой кожи.” И правильно, потому что там, под кожей рук, ног, лица у каждого шевелятся в мясе кровавые сгустки нервов и сухожилий, прикрывающие спрятанные поглубже потроха. Будь то хоть Шварценеггер, хоть Ди Каприо, хоть Шарон Стоун, хоть Клаудиа Шиффер – если содрать с них шкуру, останется уродливая туша, набитая требухой.  У некоторых племен в Африке и на Новой Гвинее физическая красота ценилась как показатель вкусовых качеств индивидуума: ухоженная миловидная девушка, как и гармонично развитый юноша, и выглядели аппетитно, и на вкус были, видимо, недурны.
В том-то и дело, что люди в глубине души сознают мерзостную сущность плоти, стыдятся ее, пытаются бежать от проклятия своей физиологии в заоблачные сферы искусства, но не тут-то было, никому не дано уйти от самого себя. Даже самых тщеславных болезнь и смерть возвращают к истинным реалиям органической жизни, к жестокой и грубой прозе, а он, Всеволод Чернов, делает то же самое силой своего таланта. Потому что не тварь дрожащая, а право имеет! И многим нравится…
- Давайте выпьем за вашу кафедру, за самый прогрессивный в мире способ вживания в русскую ментальность! – предложил он. – Мне ваш метод сразу пришелся по вкусу, еще с Каруидзавы. Как раз то, что надо – и преподавателям, и студентам. Жаль, у нас пока до такого не додумались, а то бы я сам попросился в университет.
- Алаверды, - сказал Мияма. – Я хочу поднять тост за русскую специфичную духовитость, которую для меня открывали сочинения нашего доброго друга и юбиляра. Раньше я не мог постигать, что такое русская душа, а теперь с этим без проблем! Ваше здоровье, Сева!
      Все дружно чокнулись.
                ***
    После тоста Кусоя с картинно зажатой в зубах беломориной отошел и подсел к столику, где его, видимо, поджидали четверо застегнутых на все пуговицы бизнесменов с непроницаемыми лицами. Они оживленно заговорили о чем-то, перебирая лежащие на столе бумаги и фотографии, время от времени обращаясь за помощью к мобильным микрокомпьютерам величиной с блокнот. Кусоя держался вежливо, но напряженно, то и дело принимаясь что-то доказывать, тыча слегка искривленным указательным пальцем в экран компьютера, в сторону сцены, в кончик собственного носа. Его собеседники отрицательно покачивали головами и лениво роняли какие-то слова, по звучанию напоминающие японские цифры. Впечатление было такое, будто они торгуются, причем Кусоя упорно набивает цену, а партнеры пытаются ее сбить. Впрочем, Всеволод не прислушивался, наблюдая картину издали, как сцену немого кино. Поведение Кусои его забавляло. Из барственного интеллигента с манерами английского джентльмена профессор внезапно превратился в напористого расчетливого купца, завлекающего клиентов дефицитным товаром.  “Что он им там толкает? – полюбопытствовал вчуже Всеволод. - Не иначе, сватает очередную партию электронных стульчаков.”
      Всхлипнула гитара, звякнули мониста, и к столику подплыла знойная пышногрудая цыганка с деловым предложением:
- Господа хорошие, позолотите ручку, погадаю – всю правду скажу, ничего не утаю: кому - дальняя дорога, кому - казенный дом, кому - девица-красавица, кому - большая мошна, кому - мужняя жена!
- Я хочу! - живо откликнулся Танабэ. – Мне надо! Я часто хожу к уранаи. У нас недалеко от дома есть такой каунтер уранаи для гадания в универмаге Сого. Их там, наверное, пять или шесть, но наши японские гадальцы хорошо гадать ничего не умеют, только зря деньги берут. У них все время получается как мне хуже! Спросил у одного, надо мне жениться или нет. Он долго гадал, сказал надо – я женился. Потом три года просился развода, квартиру потерял. В другой раз предложили выложить пять миллионов йен во фьючерсную компанию, обещали не меньше двадцать пять процентов годовых. Я пошел уже не к тому, спросил, выкладывать деньги или нет. Он взял процент, сказал – выкладывать. Я отдал и через месяц половину потерял. Нет, верить можно только цыганам!
- И цыганкам! – подхватил Мияма.
- Ну, если так, валяйте! – подбодрил его Всеволод. – Может, на этот раз повезет.
- Конечно! – горячо поддержал Мияма. -  Цыганки – это всегда так романтично! Лесков! Достоевский! Горький! Этот…
- Мериме, вероятно, - подсказал Всеволод.
- Такого русского писателя я не помню, - огорченно заметил Мияма, - но, вероятно, и Меримеев.
- Лорка…
- Да, наверное, и эта ваша Лора… Я сам тоже верю цыганкам. Это редкая повозка! В Японии ведь цыганов совсем нет, а цыганок тем больше. Обязательно надо пользоваться случаем погадать!
    Охаси и Косуги обменялись понимающими взглядами и презрительно хмыкнули, но их афронт прошел незамеченным. Танабэ подозвал цыганку и полез за кошельком. Как только извлеченный из внутреннего кармана бумажник оказался у него в руках, цыганка, по-хозяйски полуобняв Танабэ, перегнулась к нему через плечо, блокировала необъятным бюстом обзорность и неуловимым движением профессионального шулера двумя пальцами подцепила все лежавшие в большом отделении купюры. Пока ошеломленный Танабэ пытался заглянуть в кошелек и понять, что произошло, цыганка распрямилась и с королевской щедростью протянула ему две бумажки обратно:
- Нам лишнего не надо! Зина свое возьмет, а чужое возвернет.
- Но ведь здесь было пять! – возопил знаток русской общественной мысли и апологет лево-радикального народничества. – Почти триста долларов! Такой гонорар в десять раз больше, чем наш, японский уранаи! За что?!
- А вот это я тебе сейчас скажу, соколик, - ласково проворковала цыганка. – Может, ты мне сам от чистого сердца еще добавишь. Вижу, по глазам вижу, ждет тебя удача в делах амурных да в писаниях ученых, в карьере твоей заветной. Ты водочки испей, сядь спокойно да слушай достойно, а я тебе всю судьбу твою расскажу, от напасти упрежу.
    Зина шлепнула на стол колоду карт, присела и молниеносно метнула расклад.
   - Поглядим, поглядим, что было у тебя, соколик, чем тебя судьба баловала. 
    Вот оно что в голове-то у нас, глянь, как карта легла.
 Ты у нас мужчина степенный, осанистый, король трефовый. Вишь, легли тебе десятка червей   с дамой пик. Были у тебя любовные хлопоты через пиковую даму. Девятка пиковая, десятка пиковая, десятка трефовая - страдания сердечные, горькие слезы, а вот и десятка бубен - ущерб денежный. Ох, неспроста пиковый валет, неспроста – много пустых хлопот у тебя было, да не думай ты о них, позабудь, из головы-то выбрось. Все пустое ушло, больше не вернется.
   А что будет у тебя, соколик, в скором времени, что будет-то у тебя?
Вижу в судьбе твоей перемены к лучшему. Девятка червовая да девятка бубновая. Будет тебе нечаянный сердечный интерес через бубновую даму. Вижу встречу по ранней дороге – шестерка червовая да семерка твоя трефовая. Благородная дама  издалека прибывает. Вот десятка твоя, трефовая, семерка опять же трефовая да семерка червовая. Будет тебе счастливое свидание через хлопоты сердечные.
     Чем же сердце твое успокоится, соколик, чем сердце успокоится?
    Сулит тебе бубновая семерка с тузом бубновым деловую встречу. А вот тебе и  нежданное известие из казенного дома от червового короля.  Будет, будет крупный интерес денежный через короля пик. Ты только погляди, все четыре туза в одном раскладе легли – все желания твои исполнятся по ранней дорожке, соколик. Сердце твое возрадуется, душа возвеселится.
     Японцы, загипнотизированные убедительным бормотанием Зины, сидели молча, пытаясь уследить за длинным тонким пальцем цыганки, перебегающим от карты к карте. Танабэ слушал затаив дыхание, видимо, в надежде уловить суть, но тщетно – ни он, ни Мияма, ни кто-либо другой из присутствующих, разумеется, не в силах были разобрать смысла туманных предсказаний. Лукавая Зина, видимо, и сама не сомневалась в том, что ее речи до японцев не доходят, но это, скорее всего, было запланировано. Остановившись, она искоса взглянула на Всеволода, перевела взгляд на Танабэ и участливо спросила:
- Не понял, соколик?
- Не понял, - горестно вздохнул профессор, обведя глазами коллег в поисках поддержки, но все смущенно потупились.
- Не горюй, соколик, - обнадежила его Зина, - ты со мной по-хорошему, и я с тобой по-хорошему. Сейчас попросту растолкую. Скоро встретишь красавицу и с ней слюбишься. Потом по службе тебя наградят – может, премия выйдет, может, повышение. А там и все прочие желания исполнятся. Не сомневайся, карты правду говорят. Все так и будет. Ну, понял теперь? Доволен, небось?
- Понял. Спасибо! Вы все очень подробно объяснили, не то что наши гадальцы-шерлатоны. Теперь я знаю, что все будет как лучше.
    Голос Танабэ прерывался от волнения, в глазах у него стояли слезы. Он полез в бумажник, достал предпоследнюю купюру, посмотрел на нее, спрятал обратно и высыпал несколько монеток из кармашка для мелочи. Застенчиво сунув монеты цыганке, он горячо потряс ей руку, повторяя: «Аригато, аригато! Спасибо!» Зина разжала ладонь – монеты звякнули и покатились по столу, две упали на пол. Гордая цыганка насмешливо повела бровью, затянула сочным контральто «Очи черные» и пошла прочь.
- Роковая женщина, - сказал Мияма и опрокинул рюмку.
                ***
- Горячее будем? - раздался слева за спиной приятный девичий голосок.
Воспользовавшись полученной привилегией, Всеволод, не глядя, огладил шелковистый лялин стан и игриво спросил:
- Какие шедевры на сей раз нам приготовил Иван Федорович?
- Филе «Президент» из медвежатины. Наше фирменное. Конечно, есть и другие блюда: эскалоп «Мавзолей», котлеты «Парламентские», баранье рагу «Сенатор». Но все обычно берут «Президента».
   Повиливая соблазнительными бедрами, Ляля подкатила поближе тележку, поставила перед каждым из гостей по большой синей тарелке, торжественно снимая при этом блестящие конические крышки из нержавейки. Одна тарелка, видимо, запасная, была пуста. По канту  расположились в хороводе, взявшись за когтистые лапы, рельефные двуглавые орлы – почему-то без корон, а в серединке красовался вставший на задние лапы медведь в шапке Мономаха, с серпом в одной лапе и молотом в другой.
     Фирменное блюдо “Яра” было оформлено в лучших традициях советского ресторанного сервиса. Всеволод, который ожидал от Ивана Федоровича новых сюрпризов, медлил в раздумье, разглядывая аппетитную композицию.
- А филе в самом деле вкусное? – спросил он, рассеянно поглаживая листок дерева гингко и щекоча под ним мизинцем.
- Даже не знаю, наверное, - кокетливо отвечала Ляля, которой, видимо, серьезное отношение клиента к ее работе понравилось. – Честно говоря, я на диете и наших блюд не ем. Никогда, - добавила она таким тоном, что никому уже не могло бы придти в голову заподозрить ее в неискренности.
- В таком случае… – обреченно вздохнул Всеволод, берясь за большую вилку и нож, черенки которых были украшены тем же профилем медведя, что и на тарелке.
     На первый взгляд филе выглядело недурно: в меру прожарено, с рельефно отпечатавшимся на мясе замысловатым тавром вензеля, в котором можно было различить буквицы «И. Ф.».
- Что, фамилия нашего Ивана Федоровича тоже на Ф?
- Да, Федюкин, - подтвердила Ляля, доливая гостям “Смирновской.”
- А откуда медвежатинка? Из России?
- Нет, Иван Федорович завозит откуда-то с Хоккайдо. Но порода та же самая, урсус арктос. Говорят, японские медведи вкуснее, потому что более упитанные: у них ведь и подкормка, и лечение, и привики от трихиноза. Хотя они и менее смышленые, чем наши, потому что у них тут вроде бы нет борьбы за выживание и естественный отбор слабеет. Главное ведь - рацион. Наши, таежные, все больше кореньями да ягодами перебиваются, мяса годами не видят, за рыбой к реке выйти боятся, а к морю и вовсе им путь заказан. В результате - дефицит протеинов, недовес. Взрослый бурый медведь должен тянуть на полтонны, а в наших-то и трех центнеров не наберется. Теперь возьмите японских: белковое питание, комбикорма из соевого творога, свободный промысел горбуши, опять-таки отфильтрованные отходы мясоперерабатывающей промышленности в чистом виде прямо в лес завозят, малиновый десерт по субботам, мед порционно. Ну, какое ж тут сравнение! К тому же и экологически намного чище – ни тебе нитратов, ни фосфатов, ни радиации, ни кислотных дождей.
- Это откуда же у тебя, красавица, такой избыток специализированной информации? – поразился Всеволод.
- Диплом хабаровского Зоологического университета, - скромно ответила Ляля, но ее сферический бюст при этом гордо приподнялся. – У нас тут вообще без вузовского диплома на работу не принимают, на собеседовании сразу отсеивают.
- А сама медведя вблизи видела?
- Нет, а зачем мне? В общем, медвежатина у нас с Хоккайдо. Поступает круглый год, уже в расфасованном виде, в пластиковых пачках.      
- Разве в Японии разрешена промысловая охота на медведей? – усомнился Всеволод. – А если и разрешена, то, наверное, только осенью.
- Не знаю, - честно сказала Ляля. – Может, и нет. Это нас не касается. Мясо-то завозят…
- Да-да, мясо завозят, - радостно закивал Косуги, приступая к своей порции. – Оцень вкусное. Нигде в Японии борьсе не подают медвезатины, торько здесь, в «Яре»! И торько фире без костоцек!
- Значит, никто из посетителей никогда раньше медвежатины не пробовал? – осенило вдруг Всеволода.
- Нет, конецьно, - сказал Косуги, нацепив на вилку сочный ломоть красноватого мяса, - это наса экскрюзивная привирегия. Никто раньсе дазе не мог мецьтать. Торько у нас в «Яре». Двадцать тысяц йен, то есть поцьти сто восемьдесят дораров. Знаете бифстексы Мацудзака из мраморного мяса? От пивных коров с эректромассазем? Так вот, наси медвезатины в четыре раза дорозе. Страсно безумно дорого, но мы себе позворяем. Да! - он демонстративно, медленно и торжественно принялся пережевывать драгоценное мясо.
- Кстати, в этом флаконе соус из медвежьей желчи, очень полезно для здоровья, - добавил Охаси, подливая себе в тарелку густой, тягучей черной жидкости.
     Всеволод был заинтригован. Среди его иркутской родни числились троюродные братья,  охотники-промысловики, которые когда-то, в начале восьмидесятых, пару раз даже брали любопытствующего москвича с собой в тайгу и там потчевали свежей дичью. С тех пор он старался убедить себя, что медвежатина ему нравится, и уже в зрелые годы любил иногда для форса заказать медвежью вырезку в «Русской избе». Оставалось только отведать фирменное филе Ивана Федоровича и сравнить японского мишку с его русскими собратьями.
   Филе под брусничным соусом характерного темно-бурого цвета красовалось на тарелке в обрамлении картошки, жареных шампиньонов и квашеной капусты, в которой, по описанию, можно было опознать «Праздничный салют». Отрезать кусок  лезвием-пилкой оказалось вполне посильной задачей, и Всеволод вздохнул с облегчением. Под звуки романса «Отвори потихоньку калитку» в исполнении знойной цыганки Зины он с ностальгическим предчувствием положил кусок в рот, раскусил… Медвежатиной филе и не пахло, но зато, хоть мясо явно вымачивали в уксусе, резко отдавало чем-то другим, смутно знакомым – он не мог определить, чем именно. Во всяком случае дух был здешний – в России такого пробовать ему точно не приходилось. То, что зверь не домашний, сомнению не подлежало, но если это дичь, то какая? Н-да, секрет русской духовитости... В Японии никакой другой дичи, кроме оленины да мяса дикого кабана, вообще не водится. Даже кроликов здесь почти не едят. Собака? Нет, едва ли. К тому же знатоки корейской кухни сразу обнаружили бы подлог. Барсук? Но где взять столько барсуков, если их здесь не разводят? Или разводят? Кого-то ведь, наверное, разводят… Он заставил себя проглотить кусок и перешел к картошке с шампиньонами. 
     Рядом Леха и Васек склонились над хот-догами и солеными огурцами. Их японские соседи меланхолично ковыряли палочками рис с рыбной присыпкой, запивая свой спартанский ужин подогретым сакэ из миниатюрных керамических пиалок. Зато и застегнутые на все пуговицы бизнесмены, и толстовцы, и почтенные мужи в кимоно, и книжники в потертых пиджаках, и оркестранты из фольклорного ансамбля, и его коллеги по кафедре священнодействовали над одинаковыми синими тарелками с медвежьим филе, причем на лицах у всех было написано неподдельное удовольствие.
   Интересно, откуда такая любовь к медвежатине? – размышлял Всеволод, гоняя по тарелке крохотный обрезок шампиньона. - Экзотика экзотикой, но что может заставить человека в здравом уме и трезвой памяти есть такую мерзость? В том, что мясо с медвежатиной и рядом не лежало, нет никаких сомнений, но клиенты об этом не догадываются. Видимо, руководствуются они отнюдь не соображениями вкуса. Чем же тогда? Престиж? Да, бесспорно, членство в элитарном клубе обязывает. Но только ли в этом дело? А если взглянуть с позиций старика Фрейда?  Медведь всегда служил символом России, пусть неофициальным. Но официальный, двуглавый орел, в принципе несъедобен и, следовательно, съесть его невозможно, а медведя… Значит, те, кто ест филе от Ивана Федоровича, должны представлять себя победителями, удачливыми охотниками, в каком-то смысле виртуальными триумфаторами. Ощущение вроде того, с которым туземцы ели капитана Кука, ацтекские воины лакомились знатными пленниками, а хоккайдоские айну - тем же медведем на ежегодном Медвежьем празднике. Сила, храбрость и ум жертвы переселяются в победителя самым надежным способом, усваиваются, а все лишнее за ненадобностью исторгается.  Инстинкт пожирания, хоть бы даже и символического пожирания противника или партнера, так же непреодолим, как и инстинкт обладания, сексуального насилия, которым так богата история войн с древности до наших дней. Конечно, над этим инстинктом вкусовые ощущения не властны: любая тухлятина покажется слаще меда. Должно быть, отсюда и необъяснимая страсть к медвежьему филе.
   Он тщательно закамуфлировал мясо на тарелке кислой капустой, чтобы не выглядеть излишне привередливым, и потянулся к бутылке.
                ***
    Фольклорный ансамбль, видимо, тоже покончив с филе, снова вышел на сцену с домрами и балайками наперевес. Встав полукругом и поклонившись земным поклоном публике, музыканты грянули развеселую кадриль. Из задней двери пристукивая каблуками полуботинок, выплыли десятка два девушек в некоем подобии сарафанов. Миниатюрные  балахончики всех цветов радуги оставляли открытой спину, на груди образовывали две узкие лямки, а внизу прикрывали подолом-юбочкой часть ягодиц. Под юбочкой не было более ничего. Зато на головах у прелестных танцовщиц были надеты старомодные фабричные кепочки. Грациозно соскочив со сцены в зал, девушки разбились на небольшие группки и направились к столам.
- Белый танец! – зычно крикнул по-русски чернобородый цыган. – Дамы приглашают кавалеров.
- Рэйдису дансу! – перевел пузатый гармонист с внешностью бога богатства Хотэй.
Девушки чинно кланялись гостям, приседали, жеманно оттопырив край юбочки, и протягивали правую руку, приглашая на танец. Всеволод отметил, что к их столу с приглашением никто не подошел. Двигаясь “ручейком”, ладонь к ладони с партнером, высоко подняв руки, пары выбирались на открытую площадку перед сценой, выстраивались в два ряда. Бросалась в глаза разница в росте – почти все дамы были на голову выше кавалеров. Под задорную мелодию кадрили пары расходились и сходились, хлопали в ладоши, вращались, стукались животами, бедрами, ягодицами, менялись партнерами, снова сходились и расходились. Меньше всего кадриль была похожа на случайную импровизацию – так слаженно и дружно двигались танцоры, так четко звучали хлопки, так мерно притопывали каблуки. Под конец девушки повернулись к партнерам спиной, нагнулись до полу и, сдернув кепочки, протянули их между ног назад. Схватив кепочки, японцы нахлобучили их себе на головы и довольные разошлись по своим местам, а девушки, очаровательно семеня и кокетливо подперев пальчиками щечки, удалились в маленькую дверь за сценой.
    - Они что, раньше репетировали? – подозрительно осведомился Всеволод.
    - Да, неоднократко, - пояснил Мияма. – Мы ведь в “Яре” только члены-корреспонденты, потому что вносы не вносим, а здесь в большей части постоянные посетители, действительные члены. Эта кадриль считается официальный и бальный танец. Только действительно для членов. Сначала девушки его разучали под руковождением самого Исидзука, затем репетировали с членами. Теперь это стал сяко дансу – ну, как бальный танец. Очень по-русски, да? Почти как в дворянском собрании. Если мы когда-нибудь станем действительными членами, нам тоже можно будет танцевать.
   - А очень хочется? – спросил Всеволод.
   - Еще бы как! Кому же не хочется! – грустно ответствовал Мияма и вздохнул.
               
Вернулся Кусоя. Сеть морщинок и складочек у него на лице  образовала сложный рисунок, передающий деловую озабоченность, но на губах блуждала приветливая улыбка.
- Ну, как вам медвежатина? – обратился он к русскому гостю с вопросом, который, безусловно, следовало считать риторическим.
Всеволод в ответ только энергично кивнул и прищелкнул пальцами, сопроводив этот жест неопределенным восклицанием: «Да!» Кусоя был явно польщен.
- Вот видите, - сказал он удовлетворенно, - не зря мы выписали Ивана Федоровича. Другого такого повара вы нигде в Японии не найдете. Как говорится, маг и волшебник.
- Кудесник, любимец богов! - снова энергично кивнул Всеволод. – А кстати, нельзя ли с ним встретиться лично, если он сегодня работает? Порасспросить кое-что о секретах мастерства и вообще засвидетельствовать почтение.
- О чем разговор! Конечно, можно, - расцвел Кусоя. – Сейчас мы его пригласим. Он довольно часто выходит к гостям, это предусмотрено нашим регламентом. Знаете, у нас ведь клубная система, хочется, чтобы все чувствовали себя по-домашнему, единой дружной семьей. Кулинарные секреты Иван Федорович, правда, свято хранит, но, во всяком случае, вы попытайтесь. Может быть, он с вами кое-чем и поделится, сугубо конфиденциально, конечно,  - как со знаменитым соотечественником.
- Было бы очень любопытно, - скромно заметил знаменитый соотечественник Ивана Федоровича.
- Сейчас за ним пошлем, - пообещал Кусоя,  оторвавшись от филе и подзывая ближайшую официантку.
     Иван Федорович вышел в крахмальном белом халате и высоком поварском колпаке в форме старинной шапки эбоси. Мастеру было лет под пятьдесят. На лице его сияла улыбка, казалось, приклеенная навсегда. Ростом, комплекцией, манерами, походкой и даже выражением лица маг и волшебник более всего напоминал Данни Де Вито в одной из уморительных голливудских мелодрам. Передвигаясь от боковой двери мелким приставным шагом, он приблизился к столу и приветствовал каждого, начиная с Кусои, эффектным дипломатическим поклоном.
- Ирассяимасэ! Добро пожаловать! – произнес он умильным тоном кормилицы, пеленающей младенца. – Какая честь для нашего скромного заведения! Цвет японской русистики, друзья нашего дорогого шефа! Надеюсь, сегодняшнее меню вас не разочаровало?
- Меню, как всегда, на высоте, Иван Федорович, - покровительственно сказал Кусоя, прикуривая очередную папиросу от своей латунной зажигалки. – Сегодня у нас в гостях известный русский писатель Всеволод Сергеевич Чернов. Помните, я вам говорил? Мы отмечаем юбилей Всеволода Сергеевича и, по моему, все идет отлично. Не так ли, Всеволод Сергеевич?
Кусоя с удовольствием четко проговаривал русские слова,  вкладывая особый смысл в имена и отчества, так непривычно звучащие для японского уха. Его произношение выдавало традиции старой петербургской школы, и это позволяло предположить, что учился он у русских эмигрантов первой волны, которых Гражданская война когда-то забросила в Японию.
- Все просто великолепно! Замечательная кухня! – с широкой улыбкой подтвердил Всеволод, а Мияма, Танабэ, Охаси и Косуги слегка поаплодировали.
    Иван Федорович снова раскланялся и уже собрался было ретироваться, но Кусоя остановил его с мягкой настойчивостью доброго хозяина:
- Всеволод Сергеевич хотел с вами поговорить, расспросить кое-что о рецептах вашей бабушки, о рационе Совета Федерации. Знаю, знаю, вы на эти темы не любите распространяться, да уж не откажите, побеседуйте немного с земляком, Иван Федорович. Он обещал, что ваших кулинарных секретов никому не выдаст. Можете устроиться вон за тем столиком в углу и потолковать тет-а-тет, а я распоряжусь, чтобы вам принесли что-нибудь.
- Слушаюсь, с нашим удовольствием, - снова поклонился Иван Федорович, расплывшись в необычайно радушной улыбке.
      Усевшись за маленьким столиком, видимо, и предназначенным не для еды, а для конфиденциальных бесед, Всеволод некоторое время молча смотрел на собеседника. Лицо Ивана Федоровича в колеблющихся отблесках свечи выражало крайнюю степень гостеприимства и абсолютную безучастность – дежурная маска работника сферы торговли и обслуживания.
- Знаете, Иван Федорович, - начал он издалека, - вы у меня вызываете профессиональный интерес. Я тоже люблю готовить. Такое в истории бывало со многими писателями: Бальзак, например, Александр Дюма… Да и вообще, видели, наверное, в «Смаке» у Макаревича…
- Как же, видел, любителей-то нынче много, особенно среди творческой интеллигенции.
- Ну, Дюма, кстати, был совсем не дилетантом, написал большую поваренную книгу. А из наших современников – хотя бы Бурда…
- Да что вы, неужели в «Бурде» уже и рецепты стали публиковать?
- Нет, это другой, Борис Бурда, из «Клуба знатоков», однофамилец. Но неважно, я не о том. Скажите честно, чем вы занимались до Японии?
- Вы ж уже знаете, наверное, работал в спецресторане Совета Федерации.
- Шеф-поваром?
- Н-ну, почти. А оттуда – прямо сюда, по контракту.
- Не гони своим ребятам, Федюкин, - примирительно сказал Всеволод, пригубив через соломку водку с выжатым лаймом. – Строго между нами. Я же сказал, у меня профессиональный писательский интерес.
- Я вам не банк данных! – взорвался Иван Федорович. – Хотите верьте, хотите – нет. Что еще за допросы?! Не нравятся мои блюда – не ешьте, а меня оставьте в покое!
     Привлеченные громкой русской речью, Леха и Васек подняли головы, как два волкодава, и посмотрели в их сторону. Японские охранники тоже настороженно огляделись. Но Иван Федорович уже осекся и умолк, видимо, спохватившись. Не зная степени близости между навязчивым гостем и начальством, он явно боялся угодить впросак.
- Послушайте, любезный, - с неожиданным куражем сказал Всеволод, которого после всей выпитой водки вдруг понесло. – Я, значит, инженер человеческих душ, из-за вас тут целый вечер помои должен жрать, а вы мне еще в глаза врете. Человеческого обращения, значит, не понимаете. Вот как получается. Ну, хорошо же.
- Колись, сука! - заорал он вдруг полушепотом, глядя в упор на Ивана Федоровича и дико вращая глазами. – Колись, пока я твоему боссу не доложил, что ты тут всех вместо медвежатины лисьей падалью кормишь! И остальные твои рецепты заодно разъясню. Посмотрим, чем тебя твои якудза премируют.
- Чем докажешь? - озадаченно парировал Иван Федорович, заметно побледнев.
- А вот, лисьей шерсти ворсинки к твоему филе пристали. Мозги-то не пудри, охотника не проведешь! Может, мясо отправим в лабораторию на экспертизу?
Всеволод блефовал. Никаких ворсинок у него не было, но он вычислил, что мясо поступает с пушной фермы. Сам однажды был на такой лисьей фактории, которых, говорят, разбросано по Хоккайдо великое множество. И душок же там стоял! Такой и уксусом не вывести.
     Выстрел попал в цель. Иван Федорович сник и отхлебнул из своего стакана.
- Лады, лады, - примирительно пробормотал он. – Я же вижу, у вас интерес чисто профессиональный. Закладывать меня не будете?
- Не буду, - подтвердил Всеволод, - но только давай все начистоту. Я, может, о тебе роман напишу. Во всем мире прославишься. Будешь русским Робинзоном на Японских островах.
      Неожиданная перспектива захватила воображение магистра кулинарных искусств. Он немедленно воспрял: выпрямился, приосанился, в глазах появился сумасшедший блеск.
- Неужели правда, роман можете обо мне написать? Вот уж не думал, не гадал, что в книгу попаду. А ведь я романы, можно сказать, обожаю, да. Сказать по правде, ваших, Всеволод Сергеич, не читал, нервишки не выдерживают, зато Акунина всего от корки до корки проштудировал, Маринину тоже, ну, там, Корецкого, Бушкова, Донцову, Фолкнера, конечно, Борхеса, Маркеса, Роббинса, Умберто Эко, Харуки Мураками, само собой …
- Времени у нас в обрез, - напомнил Всеволод.
- Да-да, - заторопился Иван Федорович. – Я расскажу, как было, а вы уж там приукрасьте по-своему. Чтобы, как полагается в авантюрном романе, с прологом и эпилогом. Рассказчик-то из меня никудышный, как и повар, впрочем… Но, как говорится, судьба играет человеком. Если бы мне еще лет семь назад кто сказал, что я тут в «Яре» буду для японцев кашеварить,  я б тому прорицателю в морду плюнул. Между нами, конечно.
- Поконкретней, не отвлекайся, давай только о главном, - скорректировал Всеволод.
- Да-да, я о главном. Значит, по образованию я слесарь-водопроводчик. До демократии вкалывал в ЖЭКе на улице Грановского. Ну, конечно, кое-какие связи образовались, сами понимаете, свои людишки везде. Да и сам я всюду вроде как свой – без водопровода и канализации далеко ведь не уйдешь, будь ты хоть сенатор, хоть премьер-министр. Где прокладку поставишь, где унитаз прочистишь, где и вовсе стояк заменишь. Причем лишнего не просил и на работе ни капли в рот не брал. Так-то! Поди такого слесаря найди! Спросите, чем на жизнь зарабатывал? Отвечу: пером. Между нами, конечно. Сантехнику у нас на Грановского меняли регулярно, хватало и вашим и нашим. Причем, заметьте – сугубый импорт. Ну, что впишешь в отчетность, то и получишь.
   Клиенты меня уважали, никто иначе и не называл, как по имени-отчеству. Короче, когда Горбачева скинули, я плакать не стал. Позвонил одному человечку и говорю: “Игнатий Савельич, я тебя сколько раз выручал, посодействуй, как демократ демократу.” И что вы думаете? Посодействовал. Через неделю взяли меня на санэпидстанцию консультантом по водопроводу. Ну, а санинспекция – она и в Африке санинспекция, мимо меня муха без подписи не пролетит. В общем, зажил как белый человек. Квартиру сменил, особнячок в Кратове трехэтажный поставил, на инспекции в своем Мицубиси-Пажеро ездил. С тех пор, кстати, у меня интерес к Японии пробудился. Технику стал японскую коллекционировать. Ребята по Филлипсам там ударяют, по Бошам, по Занусси каким-то, а я четко: Панасоник, Сони, Хитачи, Канон. Потом японским фарфором увлекся – Кутани там, Арита, нецке десятка три прикупил, мечей самурайских, в спальне гравюр с гейшами развесил. Между нами, конечно. Бабам к Восьмому марта дарил кимоно ручной работы с мимозой.
- Сколько же ты лет в санинспеции оттрубил?
- Да лет шесть, наверное, не меньше. Дослужился до главного инспектора. Как говорится, своя рука – владыка. Ну, деньги-деньгами, а главное все-таки человеческий фактор.  Дальше – больше. Посватали меня в спецресторан Совета Федерации. От санинспекции, естественно, чтобы там у них, значит, был свой кристально чистый инспектор. Причем от каждого субъекта федерации мне шла отдельная ставка. Ферштеен?
- Что же ты, Федюкин, с такой синекуры на японскую каторгу подался, да еще с поддельными документами? Тут ведь таких миллионов в жизни не заработаешь.
- Вы не поверите, Всеволод Сергеич, бес попутал, ей-богу. За идею страдаю. Увлекся, знаете, голову потерял. Как, значит, Мисиму прочитал, так меня и повело. Понял, что без Японии жить не могу. Крыша поехала. Сакура, гейши, рикши, Фуджи, суши, сашими,  хаши, мацони, мацури, хонда, тоёта, хаконе, покемон, Такеши Китано, дзен, харакири, сатори... А где все это в Москве возьмешь? В суши-баре каком-нибудь, в якитории поганой да в японском супермаркете на Сухаревской? Или, может, в ресторане “Кокоро” на Пречистенке с казахскими хостессами?
Я решил: нет, мне такого секонд-беста не надо, хочу оригинал. Главный я санинспектор или нет?! Да вот проблема, в Японии моя специальность без надобности, своих инспекторов хватает, надо профиль менять. Тут как раз ребята, ну, эти, из РССОНИБРа, знаете, на Солянке, говорят: эмиссар из Токио прибыл, в элитарный клуб шеф-повара присматривает. Хочешь, говорят, шеф-поваром? Я говорю, хочу, но квалификация не позволяет. Они мне, между нами, конечно, на это резонно возражают:  квалификация ни при чем, от нас все так ездят. Что, ты им по книжке щей не сваришь, что ли? Диплом мы тебе сей минут выпишем. Ты, говорят, там только мосты наведи, какие надо, понял? А в остальном свободный режим, делай что хошь, хоть японские груши целый год околачивай. В общем, соблазнился, хоть и не сразу – все-таки мечта всей жизни. Представили меня этому Кусое как лучшего шеф-повара Москвы и московской области, поговорили мы с ним о русской душе, да и подписали договор сразу на пять лет. Пока только третий пошел.
- И как, доволен?
- Платят неплохо, хотя с Советом Федерации не сравнить.
- Так, я вижу, и подрабатывать удается.
- Это святое. Я, пока в санинспекции работал по ресторанам, универсамам,  овощебазам да мясокомбинатам, всю их двойную бухгалтерию изучил. По пересортице и всевозможным нарушениям ГОСТа, можно сказать, диссертацию защитил. Вот тут и удалось наконец знания приложить. Съездил на Хоккайдо, нашел там нужных людишек, насчет поставок договорился, и дайдзёбу, все тип-топ.
- И никаких претензий?
- Пока никаких. У нас тут все на доверии. Меня ведь солидные люди рекомендовали, между нами, конечно, так что на кухне мое слово – закон. Японские клиенты всем довольны. Крыша надежная. Проверки в принципе исключены. Если только...
 Федюкин с опаской взглянул на собеседника, но, вероятно, уверившись в том, что интерес к нему чисто академический, продолжал:
 - Из санинспекции, правда, иногда наведываются, но с ними-то у нас никаких проблем, все на высоком профессиональном уровне.
- И девицы не возражают?
- Попробовали бы только! Не хватало нам еще на девиц оглядываться. Да неужели вы могли подумать, Всеволод Сергеич, что кто-нибудь из них против Шефа хоть слово вякнет? Ведь это ж все равно, как если сержанты с полковником спорить станут.
   - А ты, выходит, полковник?
- Нет, я майор, да и то чин перед отъездом присвоили для проформы. А то я все так, внештатно. Между нами, конечно. Я ведь по натуре человек мирный. Зато девки уж точно все не старше сержанта, голову даю на отсечение. Ну, может, разве пара ефрейторов попадется. А так все больше рядовых ребята шлют. Оно и понятно. Во-первых, на окладе экономия: ни за выслугу лет, ни за звездочки платить не надо. Во вторых, если деру дадут, ущерб минимальный: информацией-то не владеют. Опять же амбиция у них, карьеру делать будут, а то как до лейтенанта дойдут, так норовят откосить: замуж там, в декрет, а потом, глядишь, и в запас.
- И все до одной на задании?
- А вы как думали? В отпуске, что ли? Но задание у них не оперативное. Вам, как инженеру человеческих душ, могу сказать честно: трудно руководить таким коллективом, да, трудно, но почетно. И об этом действительно стоит написать роман! Да, стоит! И не один. Между нами, конечно. Вы лучше напишите серию романов – ну, типа «Семнадцать мгновений весны».
- Это не роман, а телесериал.
- Тем более, вы напишите и переработайте для телевидения, как Юлиан Семенов. Только в фамилии моей обязательно измените ю на я, чтобы никто не догадался.
- Ладно, изменю, - легко согласился Всеволод. – А какое же все-таки у девушек задание?
- А вот какое, между нами, конечно. Внедриться во все верхние слои здешнего общества, особенно в финансовую, промышленную и техническую элиту, лечь на дно и ждать приказа. Можно работать в ночных клубах,  в барах, в курортных отелях на водах, в любых увеселительных заведениях, можно заводить себе индивидуальных спонсоров, можно выходить замуж – и ждать приказа. Глубокая консервация, ясно? Никто не знает, когда придет приказ, и в чем он может заключаться. Может быть, через год, может, через пять, может, и через двадцать пять. А может, и вообще не придет.
- И что это может быть за приказ?
- Понятия не имею. И в центре тоже понятия не имеют… пока. Когда надумают, наверное, сообщат, но это уж точно будет нескоро. А я и не интересуюсь. Когда придет, меня здесь не будет. Мое дело – кашеварить и внедрение девиц координировать. У нас здесь такая ротация! Правда, все на хозрасчете и полной самоокупаемости. Вы не забудьте об этом упомянуть. Ребята своих ни копейки не тратят, не то что раньше, когда Штирлицев пачками по всему свету распихивали и за валютные миллионы Бог знает кого вербовали. Это ж какие надо было иметь деньжищи! Теперь наоборот, от наших агентов чистая прибыль, причем, заметьте, не разовая, а долгосрочная.
- Откуда же такая прибыль ?
- Элементарно. Желающих на эту работенку с выездом за рубеж всегда полно. Сначала ребята девиц рекрутируют, слегка накачивают, обкатывают – и через месячишко уже на джоб маркет. Там свои маклеры ждут, диспетчеры распределяют: кого на Пляс Пигаль, кого на Риппербан, кого в Амстердам, кого в Стокгольм, кого в Рио,  кого в Стамбул, кого в Бангкок. Камуфлируют под танцевальные коллективы, партиями дилерам сдают – и глубокая консервация. Естественно, доход на счет фирмы – когда по безналичному, когда черным налом. У нас тут по десять-пятнадцать штук с головы.
- Неужели так много?
- Да разве это много? Филиппинки, и те раза в два дороже. Зайдите в любой зоомагазин: здесь котенок продается по полторы, а щенок таксы по две-три тысячи баксов! Собаки вроде ротвейлеров и доберманов идут по пять-шесть. Так ведь то собака! Какой с нее толк? Ей в Японии даже охранять нечего – бытовая преступность мизерная. А тут первосортный товар, от которого одна прибыль. Ведь по контракту поставщикам и дальше идут регулярные отчисления, так что в аппарате даже зарплату недавно повысили. Хотя дилеры получают больше. К нам, в Японию, конечно, конкурс – берут лучших из лучших, все-таки ответственность большая, ставки высокие. А расценки-то у нас демпинговые. Правда некоторые, между нами, конечно, все-таки ценятся подороже -  процентов на тридцать. Штучный товар.
-  Кто же, например?
-  Ясно, кто – те, кто ухитрился девственность соблюсти! Тут в Японии традиция такая, со средневековья, говорят. В старину, значит, девицы в веселых кварталах на гейш обучались Ну вот, как эта гейша в возраст войдет, так ее “мамаша”, бандерша то есть, на корню состоятельному клиенту продает – в полном целомудрии. И очень задорого. Сейчас с этим в Японии стало туго, вот наши и пытаются дефицит восполнить. Традиция-то осталась. Но, между нами, конечно, в России с этим еще хуже, чем в Японии. Просто беда! Хотя ограниченный  контингент все-таки поступает.
- И есть гарантия, что не сбегут?
- Никакой. Но это неизбежные издержки. Пусть хоть все бегут, все равно ничего не знают, вреда от них мало. К тому же многие побоятся. Главное что? Во первых, деньги получены,  во-вторых, создана колоссальная агентурная сеть по всему миру. В сто раз, да нет, что я говорю, в пятьсот, в тысячу  раз больше, чем раньше. Ну! Какова отчетность?! А реальный выход продукции – дело десятое. До того момента, когда будет отдан приказ, нынешнее руководство давно уж сменится. В общем, этим-то я здесь и занимаюсь, координацией глубокого внедрения.  Что, есть сюжет для небольшого романа?  А вы говорите – медвежатина!
- Все ты врешь, Федюкин, - с сомнением сказал Всеволод, - не верю я тебе, прохвосту.
- Напрасно вы так, - обиделся Иван Федорович, - заливаю немного, конечно, так ведь для романа же. Но по большому счету все правда, не сомневайтесь.
- А цыгане?
- Цыгане натуральные... почти. Степан с Зинаидой из театра “Ромэн”, прапорщики оба, а те двое, братья Зельцеры, лейтенанты. Все на стажировке. Хорошо работают ребята.
-  А мосты?
- Мосты навел. Тут и наводить не надо - в наш “Яр” со всей Японии клиенты валят, только что со всеми этими мостами делать, пока неизвестно. У нас ведь тут ежемесячно, можно сказать, свой Сотбис, гранд-аукцион русских красавиц. Сами видите, товар первый сорт. От покупателей отбоя нет. Я сам по совместительству за качеством слежу, пробу снимаю. Японцы уполномочили, вот и стараюсь. Они, конечно, не в курсе нашего стратегического плана – думают, тут чистая коммерция. Если б знали, уже, небось, сделали бы себе харакири. Да и кроме деловых, сюда много всяких активистов собирается. Ведь для такой торговли приличная вывеска нужна – вот они и устроили японско-русский клуб для любителей клубнички. Между нами, конечно. Вон, видите, и ветераны сидят, и политики какие-то, и преподаватели, и фольклористы. Кого только нет, прости Господи! И откуда столько любителей берется?!
- Значит, мечта сбылась? Работаешь в интересной стране по призванию? Тут тебе и романтика во всех видах, и женское общество, и доход не слабый…
- Пожалуй, что и так, но ведь признания нет, вот что обидно, нет паблисити. Ну, кто знает Федюкина? Прозябаю в безвестности. Одно слово, герои невидимого фронта. Если б мне перо Калугина или там Суворова, сам бы много чего написал, да Бог не дал таланта. Вся надежда на вас, Всеволод Сергеич. Если надо для сюжета, я вам все имена и явки назову.
- Пожалуй, пока не надо, - вежливо уклонился Всеволод. – А сюжет действительно хорош. Спасибо за откровенность. Над этим стоит поработать. Так и быть, готовь свою падаль, Федюкин, если японцам нравится. Я тебя не выдам – все-таки свои люди.
       Они долго смотрели в глаза друг другу, чувствуя, как от сердца к сердцу протягивается невидимая связующая нить. Дрожали в воздухе и падали прямо в душу слова песни, которую на два голоса выводили под гитару братья Зельцеры:
           Это ты, я узнаю
           Ход твой в ре миноре
           И мелодию твою
           В частом переборе.
               Эх, раз, еще раз! Да еще много, много раз! 
    -  Выпьем на брудершафт! – предложил Всеволод и поднялся. – Все-таки вдали от России...
    Иван Федорович тоже встал, посмотрел на свет свой полупустой фужер. В глазах у него стояли слезы, веки слегка подергивались. Дрогнувшим голосом он сказал:
   -  Давай!
   Они скрестили руки в локте, выпили под восторженные аплодисменты японцев и расцеловались. Краем глаза Всеволод заметил, что Леха и Васек тоже пьют на брудершафт и взасос целуются со своими напарниками-якудза, предварительно выкрутив тем руки, поскольку японцы, видимо, так и не поняли, чего от них хотят деловые партнеры.
                ***
   За своим столом Всеволод был встречен возгласами одобрения, дружескими похлопываниями по всем доступным частям тела и штрафной рюмкой водки, которую он демонстративно выпил, не закусывая. Кусоя был особенно доволен. С неизменной папиросой в зубах он подсел поближе и доверительно шепнул:
- Я был уверен, что вы с Иваном Федоровичем друг другу понравитесь. Знаете, настоящий мастер всегда чувствует другого мастера на расстоянии.. Дзэн-буддизм учит: истина сокрыта вне письмен и вне слов, ее можно постигнуть только сердцем. Пути познания могут быть различны, но истина едина. Что бы вы ни практиковали – будь то искусство чайной церемонии, фехтования, ковки меча, рисования тушью, сложения хайку, написания романов, разделки рыбы, приготовления пищи, переработки вторсырья или очистки канализации - если вы достигли в своей области совершенства, вы приблизились к единой Истине. Так всегда говорил мой покойный отец, а он был мастер своего дела. Я тоже сразу почувствовал к Ивану Федоровичу симпатию, и, наверное, не случайно. У нас с ним общие вкусы, интересы... Такая же взаимная приязнь связывала нас с Рэндзаем (Кусоя кивнул в сторону трехчленного бонсая,  красовавшегося посреди стола). Вот и к вам у меня тоже своего рода тяготение, и тоже, должно быть, не случайно.
- Да, вы правы, - кивнул Всеволод. – Между мастерами различных видов искусств возникает некая импульсивная связь. Я это и сам уже не раз замечал. Видимо, каждый человек, «продвинутый» в своей области, выходит на определенную ступень духовного развития. Это – как многогранная ступенчатая пирамида. Каждый осваивает свою область, поднимается со своей стороны пирамиды, но на вершине все сходятся, и тогда конкретная специализация уже не играет роли. Я недавно читал  книгу о Дзэн в русском переводе. Там было одно отличное четверостишие. Автора назвать не берусь, какой-то средневековый китайский патриарх, но стихотворение мне запомнилось:   
         Если ты дзэнского мастера встретил в пути,
         Слов понапрасну не трать, но и молча не вздумай пройти.
         Дай ему в челюсть, и пусть объяснится кулак –
         Истинный мастер поймет, а иной обойдется и так.
- Ну, это вы уж чересчур! – благодушно рассмеялся Кусоя. – В челюсть давать не обязательно. Настоящие мастера и так поймут друг друга, причем вопреки всем различиям национальной ментальности и языков. По сути дела, к тому же сводятся и современные программы глобализации. Их сверхзадача – поднять духовность до такой степени, чтобы люди смогли преодолеть национальные различия, почувствовать духовное родство с другими, ощутить себя членами единой семьи, Человечества. Таким образом, каждая нация сможет содействовать развитию своих соседей по земной цивилизации, каждый человек сможет внести свой вклад в мировую культуру тем или иным способом. И заметьте, простой человек – вовсе не обязательно это должен быть Рафаэль, Моцарт, Толстой или Акутагава. Любой человек! Мужчина, женщина, ребенок…
         Всеволод слушал разглагольствования профессора с любопытством и некоторым недоумением. После всего, что он узнал от Ивана Федоровича о «Яре» и его хозяевах, речи о глобализации, проникнутые наивным и бескорыстным идеализмом, звучали более, чем странно. Однако Кусоя, казалось, говорил вполне искренно. Можно было подумать, что всю жизнь он взращивал в своих студентах священную любовь к благородным принципам гуманизма и остаток лет решил посвятить делу спасения человечества.
- Видите ли, Всеволод Сергеевич, - взволнованно продолжал Кусоя, глубоко затянувшись «Беломором», - я ведь не просто педагог, каковым меня привыкли воспринимать коллеги. Возможно, в прошлой жизни я был мастером бонсай. Мне всегда нравилось формировать интеллект и характер моих студентов. Как говаривал Лао-цзы, сеем привычки, взращиваем характер, а пожинаем судьбу. Но есть нечто большее, чем судьба отдельного человека. Это судьба нации, коллективная карма, определяющая путь многих поколений. До недавнего времени считалось, что влиять на судьбу нации невозможно, что она подчиняется мистическим силам, неподвластным нашему разумению. Как сказать…
   Судьба нашей нации, японцев, до последнего времени была относительно благоприятна – в основном за счет нашей обособленности. Много веков мы жили в изоляции от других народов и культур. Мы выработали свои уникальные традиции и обычаи, сформировали свой генотип, который оказался вполне жизнеспособен. Но лишь до того момента, пока мы не попытались навязать свой стиль жизни и образ мышления другим цивилизациям. Мы проиграли Вторую мировую войну, затем на некоторое время выиграли в конкурентной борьбе с Западом, но наши резервы исчерпаны. Японцы утратили пассионарность, как выражался ваш Лев Гумилев. Уже сейчас мы вошли в фазу безнадежной депрессии. Еще немного, и Япония стремительно покатится вниз.
 Вы видите нашу молодежь? Слабые, изнеженные создания, взращенные на американском фаст-фуде и отвратительной отечественной “попсе”. По своим антропологическим данным японцы и раньше отставали, но зато были сильны духом. Знаете ли вы, что корни зубов у японцев вдвое короче, чем у любой другой нации – европейцев, индийцев, китайцев? Знаете ли вы, что костяк у японцев намного слабее? Все это плоды многовековой естественной селекции – питания, образа жизни. Дефицит кальция...
Зато корни нашей цивилизации всегда были глубоки и крепки. Сегодня рацион изменился, но изменить генетический код не так-то легко, при том, что изменилась до неузнаваемости вся наша культура. Национальная сущность, дух нации, ямато дамасий, выхолощен, его более не существует. Молодые люди больше не интересуются ни нашим самурайским прошлым, ни шедеврами классической литературы, ни театром Но, ни музыкой гагаку. За редкими исключениями они увлекаются в основном бейсболом, пивом, безопасным сексом, американским роком и отечественными компьютерами. Нынешние японцы, так сказать, неконкурентоспособны в эпоху глобализации – у них нет стержня, нет воли к победе, нет ничего, кроме привычки к механическому труду и механическому потреблению. Они погрязли в бытовом комфорте, разучились принимать решения.
 Ведь что такое в конечном счете глобализация? Всего лишь создание укрупненных союзов наций, многополюсного мира. Посмотрите, со всех сторон над нами нависают грозные соперники: Америка со своими сателлитами, объединенная Европа, исламский мир, Китай. У японцев нет шанса на выживание в двадцать первом веке – во всяком случае в качестве великой державы. Почти нет.
- Мне кажется, вы сгущаете краски, сэнсэй, - заметил Всеволод, подливая Кусое “Смирновской” из хрустального графина. – Если сравнить сегодняшнюю Японию с Россией… Думаю, ваши страхи преувеличены. Уж если кто и встречает двадцать первый век в нищете и убожестве, так это россияне. Причем безо всяких иллюзий насчет светлого будущего. Вы понимаете, что Россия вымирает? Население Российской Федерации за последние пять лет уменьшилось почти на семь миллионов! У нас два или три миллиона беспризорных детей! Проституция и наркомания зашкалили за все мыслимые пределы!
- Верно! – Кусоя пристукнул ладонью по столу и выпил, поморщившись, отчего мельчайшая рябь снова пробежала по его лицу от лба до подбородка. – Все так и есть. Я это сознаю не хуже вас. Судьба России мне тоже не безразлична. Как-никак всю жизнь занимался этой страной. Вопрос в том, можем ли мы реально помочь нашим древним великим народам, и если можем, то чем?
- Не знаю, - честно сказал Всеволод. – наверное, не можем. У нас в принципе интеллигенция больше не котируется, а идеологии вообще никакой нет.
- Я не о том, - нетерпеливо мотнул головой Кусоя, - я не об идеологии, а о чем-то более материальном, вещественном. Из области естественных наук, но спроецированных в социальную сферу.
- Вы говорите загадками, - улыбнулся Всеволод, - а я сейчас не в том состоянии, чтобы их отгадывать. Я лично ни российскому, ни японскому народу никакой вещественной пользы принести не могу. Это факт. Так что на меня особенно не рассчитывайте.
- А я могу! – улыбнулся в ответ Кусоя. – И это тоже факт. Более того, я ее уже приношу. Очень большую пользу.
- Ну, и слава Богу! – примирительно проронил Всеволод, отпивая из своей рюмки и закусывая неизвестно откуда взявшимся крекером. – Кто же будет спорить с тем, что ваша фирма приносит пользу людям! Еще какую пользу!
- Нет, вы не понимаете, Речь идет вовсе не о моей фирме и ее продукции. Сейчас я вам все объясню, подождите…
               
Кусоя  вскочил и скрылся за дверью служебного входа. Буквально через минуту он снова появился еще с одним вазоном в руках. На сей раз бонсай представлял собой дерево с двумя стволами, растущими из единого мощного основания не менее двадцати сантиметров в окружности. Одна часть развилки представляла собой развесистый японский кедр, суги, другая – все ту же белую русскую березу, но уже не плакучую, а бодро воздевшую ввысь ветви. Кедр и береза смотрелись как счастливая супружеская пара, вышедшая в свет на званый ужин.
- Вот, что я имею в виду, - торжествующе изрек Кусоя. – Союз сердец, единство плоти.
- Вы предлагаете совместно выращивать бонсай?
- В известном смысле да, бонсай. Но так, чтобы это пошло на пользу нашим народам. Вот вы сами утверждаете, что Россия во мгле, нация вырождается – точнее, нации, поскольку Россия  государство многонациональное. Женщины боятся иметь детей, потому что не уверены в будущем. Мужчины не в силах обеспечить свою семью. Россия уже вошла в фазу тотального кризиса, который больно ударил по генофонду. Что может исправить ситуацию.? Ясно, что только общее радикальное улучшение экономического положения страны, которого в ближайшие годы и десятилетия ожидать не приходится. Значит ли это, что положение безвыходное?
Кусоя хитро, с ленинским прищуром посмотрел на Всеволода и хмыкнул.
- Нет, не значит. Выход есть, и предложил его я. Хотите знать, что именно я предложил? Извольте. Я предложил молодым российским женщинам перспективу иметь достаточно обеспеченное будущее и здоровых детей. От японцев. А моим соотечественникам я предложил “улучшить породу”, внести в вены нации струю свежей высококачественной крови. В некотором роде демографическая революция, которая стала возможна как раз благодаря кризису в России. Многие японские мужчины охотно спят с филиппинками, малайзийками, таиландками, китаянками. Некоторые и женятся на азиатках. Наш демографический фон постепенно меняется. Но разве не лучше пассионарные красавицы, в жилах которых течет славянская кровь, веками смешивавшаяся с кровью самых жизнеспособных азиатских этносов? Русские только в двадцатом веке пережили несколько волн геноцида, после которых любой другой народ наверняка исчез бы с лица земли. А они остались! Причем с каждой новой волной страшных испытаний в каждом новом поколении крепла иммунная система народа в целом и каждого рода, каждой семьи, в частности. Это совершенно очевидно – закон естественного отбора. Хотя сегодня генофонд России под угрозой, пока у русских женщин сопротивляемость организма гораздо выше, чем в любой другой стране.
      Между тем у японцев иммунная система расшатана, сопротивляемость низкая и продолжает стремительно падать. Что делают ботаники, чтобы поддержать какую-нибудь агрокультуру, например, виноград, в суровых климатических условиях? Прививают к обычным сортам морозоустойчивые разновидности, верно? Что же мешает применить тот же метод к человеку, к обществу? Ничего не мешает, ровным счетом ничего! Такая прививка возможна и, на мой взгляд, необходима для обеих сторон. Это и есть наш шанс на выживание в двадцать первом веке. Помните, как говаривал Достоевский: “Истинный великий народ никогда не может примириться с второстепенной ролью в человечестве, или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ.” Мы пока, слава Богу, веры не теряем.
- Вы хотите сказать, что все эти девушки… - начал Всеволод.
- Вот именно это я и хочу сказать. С помощью русских партнеров мы набираем девушек в России – и заметьте, желающих очень много. Мы обеспечиваем им визы, переправляем в больших количествах в Японию, более или менее равномерно распределяем по городам и регионам. Конечно, никто не может им гарантировать быстрого замужества, но они получают возможность жить, работать, зарабатывать деньги. Допустим, пока собственным телом. Есть вакансии в барах, ночных клубах, курортных отелях. Это шанс на выживание и продление рода. При желании каждая может со временем спокойно родить ребенка, зная, что получит определенную государственную субсидию. Для русских женщин у которых в собственной стране нет будущего, перспектива вполне недурная. Может быть, вскоре нам удастся наладить поток женской иммиграции из России, которая изменит демографическую ситуацию в Японии. И тогда наша нация будет спасена! А то, что вы видите здесь, в «Яре» – всего лишь часть масштабной рекламной кампании, конечная цель которой – культивирование уникального межнационального бонсая. Вы, как истинный мастер, должны нас понять и одобрить.
       На последней фразе Кусоя снова энергично прихлопнул ладонью по столу. От напряжения на лбу и на голом черепе у него выступили мелкие бисеринки. Он взял бумажную салфетку, тщательно вытер пот, отпил воды и вопросительно посмотрел на собеседника.
- Грандиозно! – сказал Всеволод, который и в самом деле был под большим впечатлением от плана демографической революции. – У меня нет слов.
- Значит, вы одобряете? Ведь молчание – знак согласия?
- Не знаю, с ходу трудно сказать, это надо хорошенько осмыслить.
- Я вижу, что вы оценили мой замысел и в глубине души его поддерживаете. Ведь мастер чувствует мастера на расстоянии… Как видите, проект уже воплощается в жизнь. Более того, уже приносит дивиденды обеим сторонам. В нем задействовано немало крупных японских и российских бизнесменов, общественных деятелей, государственных служащих. Ну, и на массовом уровне, конечно, работаем – «корни травы», так сказать, крепим. А теперь позвольте сделать вам предложение, от которого я бы не советовал вам отказываться. Скажу откровенно, Всеволод Сергеевич, нам не хватает вас! И не только вашего имени, вашего авторитета. Нам не хватает живого писательского слова, которое бы подкрепило нашу идею и двинуло ее в массы. Только вы способны осуществить подобную миссию. Вы много пишете о проблемах секса без оглядки на цензуру и официозную критику. Вы знаете русских женщин и они знают вас. Вы достаточно прожили в Японии, чтобы составить благоприятное представление об этой стране, в частности, о японских мужчинах. Вы можете сделать то, что не под силу целой армии наших агентов и сети российских рекрутинговых фирм. Если только вы бросите клич, женщины из России толпами устремятся на наши острова. Я уверен, что многие будут рады бросить семью чтобы начать все сначала. Это будет новым Великим переселением народов. Вы будете стоять у его истоков – и, конечно, сможете рассчитывать на достойное вознаграждение. Вы станете держателем солидного пакета акций нашего концерна, который носит уже известное вам название.
- Какое же?
- «ЯР», конечно. Ну что, вы согласны?
- Нет, - решительно сказал Всеволод, - нет, я не согласен. Я в такие игры не играю, сэнсэй. Я против всякой ангажированности, ни на кого работать не хочу и никакие кампании принципиально поддерживать не собираюсь. Мы это уже проходили в России. Так что увольте.
- Это ваше последнее слово?
- Последнее. В переселении народов я лично участвовать не собираюсь и мобилизацией девушек заниматься не хочу. Мне достаточно изящной словесности.
     Кусоя помрачнел. Он явно не ожидал такого исхода. Волна озабоченности сотнями морщинок прокатилась по его лбу и щекам, плавно перейдя в окологубные складки. Он долго напряженно молчал, глядя куда-то в сторону, потом снова в упор посмотрел на собеседника и печально констатировал:
- Переговоры зашли в тупик. Жаль, жаль, Всеволод Сергеевич. Похоже, я в вас ошибся. Переоценил или недооценил, даже не знаю… Может быть, этот ваш китайский патриарх был прав – как он там советовал в стихотворении… Может быть, не с того надо начинать знакомство, чтобы понять человека. Видите ли, проблема в том, что я в порыве откровенности сказал вам слишком много. Теперь вы, как выражаются авторы детективов, слишком много знаете. Н-да… И что прикажете с этим делать?
- Предлагаю считать, что разговора не было.
- А где гарантии, что вы не расскажете знакомым, не сообщите спецслужбам, не опубликуете статью в открытой прессе, наконец? Извините за резкость, но гарантий у нас нет никаких.  Единственная наша гарантия – это ваше личное участие в нашем деле или, если воспользоваться юридическим термином, ваше соучастие. Вы отказываетесь – что ж, вероятно, нам придется еще раз вас попросить, более настойчиво, что ли. Может быть, вы все же передумаете...
       Кусоя кашлянул и поманил обернувшихся охранников.
               
       Поджарый беспалый японец среагировал мгновенно, подскочил к боссу и потянулся к внутреннему карману пиджака. Васек немного задержался, дожевывая очередной гамбургер, но тоже встал и тяжело протопал к соседнему столу. Кусоя довольно долго инструктировал якудза, согнувшегося в почтительном поклоне, что-то подробно ему растолковывая и показывая при этом на сиротливую культю левого мизинца. Васек стоял рядом, угрюмо ковыряя в зубах изящной деревянной зубочисткой, которая у него в руке казалась не больше еловой иголки. Всеволод равнодушно внимал звукам журчащей японской речи, не понимая ни слова и тщетно пытаясь угадать, что послужило причиной увечья японского головореза.
- Вы не знаете, что у этого парня с мизинцем? – спросил он Мияму.
- Догадываюсь, - мрачно ответил профессор. – Шеф, наверное, в нем ошибся. В общем, не оправился с доверием начальства. Пришлось купать вину. Такая традиция.
- Искупать вину? Таким способом? Ему что, отрубили палец?
- Нет, конечно, он сам... Вы же знаете, что в серединные века самураев обычно не казнили. Босс присылал им предложение, чтобы они сделали сэппуку – ну, то есть, харакири. И от этого предложения нельзя было отказать, иначе могла страдать вся семья. У якудза тоже есть свой код честности, немножко похожий. Если подвел босса под пагоду, надо рубить себе палец. Если еще раз подвел, еще один палец и так далее. Очень рациональная система. Когда уже не осталось пальцев, можно отрубить еще что-нибудь.
- Полезная традиция, - согласился Всеволод. – Сразу легко определить, кто хороший работник, а кто – не очень. Опять-таки есть стимул к работе, босса подводить под монастырь не захочется.
- Да, конечно, - кивнул Мияма, который краем уха прислушивался к словам Кусои, - стимул есть. По-моему, вы сейчас это почувствуете. Мне очень жаль, что вы не договорились с Кусоя-сэнсэй. Но не падайте духами, Сева! Я вас буду поддерживать. Я уже решил: мы вместе с вами пройдем все пытания и выйдем из горнилов подновленными! Как Радищев! Хотя нет, он, кажется, не вышел... Как Одоевский! Как Чернышевский! Как Достоевский! Как Солженицын! А жены декабристов?! Это будет очень по-русски, по-интеллигентски, да?.
- Какие еще пытания? Какие еще горнила? Какие жены декабристов? – насторожился Всеволод, но было уже поздно.
Беспалый якудза что-то отрывисто бросил Ваську, тот кивнул в знак согласия и наклонился к уху почетного гостя.
- Давай-ка выйдем, братан, дело есть. И без базара, - ласково шепнул он, обдав Всеволода влажным котлетным ароматом.
- Никуда я с вами не пойду! – отрезал Всеволод, воспринимая наезд как дешевую японскую провокацию. – Мы, слава Богу, не в Солнцево сидим, а в Сибуе. Здесь ваша братва никому не указ. Есть закон и правопорядок, а все претензии только через суд.
- Ну ты, братан, ваще коз не доишь! – развел руками Васек. – Не сечешь картины, в натуре. Во-первых, мы не солнцевские, а рублевские. Во-вторых, понятия – они и в Японии понятия. Правильно я говорю, Кеша? – обратился он к японскому напарнику.
- А хуря-з! – подтвердил беспалый Кейдзи, который, видимо, по долгу службы уже поднабрался кое-какой русскоязычной терминологии. – Поняция всегда дайдзи, презде всего! И у нас, и у вас.
- Усвоил, нет? – внушительно пробасил Васек. – Сам пойдешь или проводить? Добром просим.
- Сам не пойду, - упрямствовал непонятливый классик. – И вообще проваливайте, а то позову полицию. Оставьте меня в покое!
- Не боись, сейчас успокоишься, - обнадежил его Васек и подмигнул.
В то же мгновение Кейдзи пружинисто шагнул к столу и двумя руками одновременно прикоснулся к Всеволоду. Пальцы правой руки резко нажали точку в локтевом сгибе, а левой – две точки в затылочной впадине. Тело жертвы обмякло и повисло на плечах дюжих охранников, которые подхватили его и поволокли к боковой двери, красноречивыми жестами показывая публике, что русский писатель упился вдребадан. Коллеги сделали вид, что ничего не заметили, и только Мияма бросился вслед с воплем: “Боку мо ику ё! Возьмите и меня!”
               
    Он пришел в себя от болезненного нажатия на тыльную сторону кисти. Сознание вернулось сразу же, как будто бы зажегся свет в темной комнате. Первым, кого он увидел, был Мияма в накрахмаленном сером ночном халате, с крошечной пиалкой в руках. Профессор сидел поджав колени на расстеленном футоне и молча потягивал сакэ. Якудза Кейдзи, который, видимо, только что завершил реанимацию русского клиента, сделал прощальный жест изувеченной рукой, щелкнул всеми четырьмя пальцами по ладони, и, осклабясь, с легким поклоном удалился.
Они остались вдвоем в довольно большой спальне японского типа, отделанной столбами и балками из кипарисовика с причудливым рисунком светлой древесины. Посреди комнаты массивный полированный ствол старого бука, словно опора кровли в ветхой хижине, упирался в бетонный, с нарисованными досками, потолок. Однотонные светлосерые стены сверху донизу были расцвечены растительным орнаментом в виде беспорядочно разбросанных эротичных крупных орхидей с бесстыдно вывернутыми наружу пурпурно-розоватыми губами лепестков и темными, студенисто поблескивающими, манящими зевами, в которых, казалось, заключались все таинства зачатия, рождения и смерти.
 Противоположная стена комнаты была разделена доходившим до пола декоративным альковом, токонома, в глубине которого висел вертикальный живописный свиток. На расстоянии трудно было рассмотреть детали, но, должно быть, на картине был изображен приют отшельника. Сам отшельник примостился на утесе, высоко над рекой, любуясь туманной панорамой ущелья. Его невзрачная фигурка терялась на фоне гор и вод. От картины веяло умиротворенностью и гармонией вечного покоя.
 Внизу, под свитком, красовался какой-то шедевр икебаны – очевидно, в стиле Морибана, использующем не только цветы, но и разнообразные натуральные древесные материалы. Во всяком случае, хвойные и лиственные ветви переплетались в причудливой, смутно знакомой композиции. Присмотревшись повнимательнее, Всеволод понял, что перед ним еще один двучленный бонсай, наподобие того, что Кусоя показывал в подтверждение своей новаторской демографической концепции. На сей раз мужественный японский кедр блаженствовал в объятиях нежной, трепетной липы.
     Правая стена была раздвижная и состояла из двух створок, за которыми, конечно, скрывался стенной шкаф для матрасов, одеял и прочих спальных принадлежностей, которые японцы именуют одним емким словом «футон» – постель. Между футоном Миямы и другим футоном, где растянулся в таком же спальном облачении сам Всеволод, на татами стоял низкий лакированный столик. Массивная столешница в форме неправильного овала представляла собой косой срез ствола гигантской павлонии с естественными выпуклостями по контуру, которые могли показаться искусственными благодаря тщательной полировке, оттеняющей рельеф. На столике в изящном беспорядке были расставлены чайные пиалы тончайшего фарфора Кутани, такой же чайничек с выгнутой бамбуковой ручкой, вставленной проволочными лапками в специальные отверстия, глиняные бутылочки сакэ с миниатюрными чарками. На черном подносе с тисненым рисунком кленового листа рядом с коричневатыми бутылками пива “Эбису” и сине-зеленой “Вдовой Клико” переливался прозрачными гранями хрустальный графин, который резко диссонировал с приглушенными тонами традиционного интерьера. Вероятно, графин был принесен специально в честь заморского гостя. Хрустальные фужеры и рюмки на подносе соседствовали с блюдом подсоленных рисовых галет, орешков, конфет с рыбным наполнителем, копченых щупальцев кальмара. Спираль благовоний тлела в медной курильнице, распространяя аромат тропических цветов. Электрический торшер с абажуром в виде японского фонарика отбрасывал рассеянный свет на соломенные циновки. Миниатюрный музыкальный центр с квадродинамиками по всем четырем углам и небольшой холодильник “Шарп” дополняли обстановку.
    Комната напоминала номер в каком-нибудь дорогом рёкане, которые Всеволоду уже довелось повидать, но для отеля здесь кое-чего недоставало. Не было ни телефона, ни телевизора, ни казенных листков с инструкциями, ни каких бы то ни было примет присутствия администрации. Явно лишним было музыкальное оборудование. К тому же в рёкане расстеленные посреди комнаты футоны, согласно японским представлениям, должны были означать отход ко сну, а здесь сна пока не намечалось. Тогда что же?
   - Где мы? – спросил он у Миямы, приподнимаясь на локте. – Как мы сюда попали?
 - Все в порядке, - улыбнулся в ответ Мияма. - Мы имеем место все там же, в “Яре”, на третьем этаже. Такой нутряный покой для релаксации и сексуального времяпровожания почетных гостей. Кусоя-сэнсэй сказал, что это для вас сюрприз к юбилею. Просил вам передать привет и пожелания приятного отдыха. Мне тоже разрешили участвовать, но за свой счет.
   - Значит, наш с ним разговор окончен? Это он так хочет загладить неловкость? Тогда зачем было звать горилл?
   - Не знаю, может быть, он и хочет гладить неловкость. Он ничего не объяснял. И насчет горилл тоже. По-моему гориллы пока не приходили, только эти боди-гады.
- Боди-гады? Ах да, бодигарды. Вы их так по-японски именуете? Неплохое определение.
- Сева, вам надо прослабиться. Все в порядке, видите? Боди-гады сказали, что они ничего плохого не имели вводить. Они вообще уже ушли и больше не вернутся.  Так что теперь нам ничего не предстает, кроме небольшого взбодрящего секса. Можете не бояться - я буду с вами во всех пытаниях. И в горнилах тоже. Кстати Кусоя-сэнсэй просил передать, что все девушки прошли медицинский контроль. Я не совсем понял, зачем, но, наверное, можно не опастись гриппа – сейчас как раз эпидемия, знаете?
- Знаю. Но информация полезная. Значит, вы считаете, что инцидент исчерпан, и можно спокойно отдыхать?
- Вполне. Сейчас будем отдыхать на все катышки! Налить вам сакэ?
- Нет, пожалуй, лучше водки. Не стоит мешать.
- Ну, что вы, Сева! Мне вы совсем не мешаете! Впрочем как хотите.
     Мияма почтительно приподнял графин, но не за горлышко, а за пузатый бок и, подложив левую ладонь снизу, осторожно наполнил рюмку. Надо было, по японскому обычаю, ответить любезностью на любезность и налить профессору из бутылочки подогретого сакэ, но лень было двигаться, и Всеволод решил прикинуться забывчивым иностранцем. Он выпил водки, закусил аппетитным копченым щупальцем и немного взбодрился. Может быть, и зря он так резко разговаривал с Кусоей. В конце концов, старик предлагал выгодное дело. К тому же благородное, с его точки зрения. Ведь не один, так другой... Ясно, что всем участникам должны идти крупные дивиденды. Можно было отказаться как-нибудь повежливее, найти какую-нибудь уместную мотивировку. Или вообще... Да, обидел хорошего человека ни за что, ни про что. Славный такой старик – философ, филантроп в каком-то смысле. А тут еще эти подарки Санта Клауса... Неудобно получается. Надо бы извиниться...
               
    Пока Всеволод предавался раздумьям и вяло терзался угрызениями совести, медленно раздвинулась створки сёдзи из рисовой бумаги, и в комнату одна за другой вползли на коленях, отталкиваясь руками от циновок, две женские фигуры. В приглушенном мягком свете бра их лица маячили расплывчатыми пятнами, распущенные светлые волосы искрились, а легкие халатики-юката, казалось, вздымались и опадали при каждом движении. Тщательно задвинув за собой матовую перегородку, одна из фигур повернулась вполоборота к мужчинам и низко поклонилась, уткнувшись в татами. Вторая последовала ее примеру. В таком положении прекрасные незнакомки провели не менее минуты, демонстрируя наивысшую степень уважения приподнятыми частями тела. Мияма немедленно сполз со своего ложа и занял симметричную позицию напротив.  Всеволод только сел на матрасе по-турецки, поджав поглубже пальцы ног с давно не стриженными ногтями.
     Девицы, в которых с первого взгляда можно было опознать танцовщиц из ресторанного шоу, наконец оторвали лица от пола и пропели фальцетом: “Ирассяимасэ! Добро пожаловать!” От входа они деликатно поползли к столу, помогая себе обеими руками, словно убогие инвалиды, пришедшие за подаянием. Длинные, изысканного лекала голени и округлые стопы волочились за ними, как ненужные привески. Добравшись таким образом до цели, девушки еще раз смиренно поклонились и представились:
- Харуко. Ёросику онэгаи итасимасу, прошу любить и жаловать!
- Акико. Ёросику онэгаи итасимасу.
   Мияма на полном серьезе поклонился в ответ и солидно отрекомендовался по-русски :
- Кудзуо Мияма, профессор Университета Внешних сношений. Очень рад познакомиться. Прошу любить.
Заметив, что Всеволод пребывает в легком ступоре, не зная, как приступить к беседе, он с готовностью пришел на помощь другу:
 - Великий русский писатель первого номера Всеволод Чернов. Всеволод Сергеевич – гость нашего университета. Прошу любить.
Девушки переглянулись и хихикнули в ладошку. Тем временем Всеволод оправился от замешательства, молодецки хлопнул себя по ляжке и легкомысленно вопросил:
 - Откуда же у вас, девчонки, такие симпатичные японские имена?
 - Настоящие имена присваивает всем Кусоя-сэнсэй после тестирования и аккредитации, - деловито ответила Харуко. – Он считает, что это повышает эффективность работы с японской клиентурой и способствует правильной самоидентификации. Правда, настоящие имена у нас присваивают не всем. Большинство девушек, пока не пройдут аккредитации, работают под своими русскими кличками. Но мы уже давно с настоящими именами – с позапрошлого года, когда еще были в категории “Г”, а сейчас-то мы уже в категории “А”. Так что русские клички нам теперь использовать не разрешается...
- Тогда все ясно, - сказал Всеволод, как будто и впрямь что-то уразумел в сложной иерархии хостесс. – Ладно, давайте без церемоний. Тем более, что и вы не в парадных кимоно, а в ночных халатах. И желательно по-русски: все-таки земляки в некотором роде. Почти... В общем, я для вас Сева, а он Кузя, о’кей?
Мияма слегка поморщился от столь фамильярного обращения, но стерпел – возможно, полагая, что испытания уже начались.
 - Что будем пить? – все в той же непринужденной манере поинтересовался писатель первого номера. – Водка, сакэ, пиво?
 - Лучше шампанское, - скромно потупившись, ответила за обеих Акико.
 Вспомнив молодость с “Советским шампанским” по три шестьдесят семь, Всеволод лихо откупорил “Клико” - поддел снизу большим пальцем, так что пробка пулей ударила в потолок, а пена из слабо охлажденной бутылки хлынула на татами. Они чокнулись и весело выпили за знакомство.
               
После третьего тоста “За прекрасных дам” Харуко и Акико встали, сбросили халаты и приступили к своим обязанностям. Для начала они поцеловались взасос, врубили ностальгическую мелодию из “Эмманюэль” и принялись оглаживать, ощупывать, щекотать, массировать и вылизывать друг друга с холодным мастерством профессионалок и артистической грацией гастролерок на выгодном контракте. Их руки, ноги и головы сплетались, перекрещивались, менялись местами, языки работали, как ручные миксеры, а сладострастные стоны и томные вздохи могли бы вызвать эрекцию даже у мертвеца.
Мияма отнюдь не был мертвецом и реагировал на происходящее совершенно недвусмысленно. Сидя на футоне в позе огнепламенного бога Фудомёо с жезлом всепобеждающего могущества в руке, он медленно передвигал кулак, сжимающий ваджру, вверх и вниз, издавая при этом утробное кошачье урчание. Глаза у профессора сузились в щелочки, губы непроизвольно растянулись в блаженную улыбку. Он что-то бормотал про себя по-японски и время от времени вкусно причмокивал.
 Всеволод наблюдал захватывающее зрелище более  хладнокровно. Во-первых, он в свое время насмотрелся подобных антреприз в одной эмансипированной московской компании, укомплектованной, в основном, семейными парами, любителями острых ощущений. Во вторых, лесбийские страсти были ему в принципе не симпатичны. В третьих, свербила мысль о том, что эти длинноногие руские нимфы чуть ли не каждый вечер вытворяют то же самое по заказу перед японскими клиентами из “Яра”, а сюда присланы в качестве подарка ко дню рожденья. Но отказаться от подарка было бы невежливо.
Он попытался сконцентрироваться на эротике, выбросить из головы ненужные плоды рефлексии, представить себя, например, героем популярного порнофильма или участником постановки концептуального эро-театра Кирилла Ханина. Идея его позабавила и воодушевила. В самом деле, почему бы не взглянуть на весь этот сексуальный цирк как на некий абсурдистский перформанс, в котором ему, как лидеру постандеграунда, сам Бог велел участвовать. Есть вещи посильнее, чем секс, – а именно искусство, великое искусство жизни, которое писатель, артист, художник наблюдает повседневно и повсеместно в самых неприметных и неожиданных проявлениях. Кто сумел овладеть этим искусством, тот смотрит на жизнь сквозь его призму, становится властелином жизни, пересоздает ее по своей прихоти. Он, Всеволод Чернов, пока только на пути к овладению, но иногда он уже может кое-что. Остальное придет с опытом.
Тем временем девушки, успешно имитировав по три-четыре оргазма, завершили сеанс, скрылись на несколько минут в ванной и вернулись, благоухая тонкими флагрансами “Сисэйдо”. Они утомленно расселись по футонам - Харуко к Севе, Акико к Кузе - и карипризно потребовали еще шампанского. В портативном холодильнике за ширмой оказалось еще несколько бутылок “Вдовы Клико”. 
               
 Слегка освежившись, девушки снова принялись за работу, на этот раз лаская, тиская, оглаживая и возбуждая партнеров по всем правилам трудной науки любви. Однако у Всеволода дело не ладилось. Мысль о том, что Кусоя открыл кредит на это юбилейное мероприятие, не давала ему покоя и отвлекала от главного. Не помогла и попытка представить себя порнозвездой в концептуальном шоу: естество отказывалось подчиняться условностям спектакля. Видя, что ни руки, ни язык не в силах побудить объект к действию, девушка в отчаянии прибегла к последнему средству.
- Иван Федорович передает вам привет. Он просил вас держаться, - шепнула Харуко на ухо Всеволоду, обвив его шею руками, а талию ногами и тщетно пытаясь пристроиться на футоне в этом положении поудобней.
-  Не могу! – горько констатировал классик постандеграунда. – Со мной все кончено. Брось меня! Уходи к своим! А Ивану так и скажи – не смог.
- Нет, я тебя не брошу, ни за что не брошу, - жарко задышала в ухо Харуко. – Ты сможешь! Ты должен, слышишь? Должен! Ведь ты же наш человек! Мы им всем покажем!
    Она вскочила с татами, бросилась к стенному шкафу и отодвинула створку. Там были разложены и развешаны какие-то странные инструменты: кнуты, цепи, веревки, кожаные корсеты, армейские фуражки и фотографии известных российских политических деятелей последнего десятилетия. Харуко решительно сдернула с крюка длинную витую казацкую нагайку из сыромятной кожи, выпрямилась во весь рост и решительно протянула плеть Всеволоду:
    - Бей меня! Я этого хочу! Понимаешь?! Я так хочу! Так надо! По-другому нельзя – и она стремительно опустилась в коленно-локтевую позу,  подставив бичу обольстительный молочно-белый круп. Густые пепельные волосы водопадом стекали на татами, закрывая лицо добровольной мученицы.
     Всеволод стоял с нагайкой в руке, не решаясь привести приговор в исполнение. Никогда еще ему не приходилось участвовать в экзекуции, тем более сечь женщину. В  памяти всплыли бессмертные строки русского барда:
          В воскресный день часу в шестом
          Зашел я на Сенную.
          Там били женщину кнутом,
 Крестьянку молодую.
 Ни звука из ее груди –
 Лишь бич свистел, играя,
 И Музе я сказал: гляди –
 Сестра твоя родная!
    - Нет, не могу! – сказал он. – Извини. Ничего не выйдет. Я не могу тебя ударить. Тебе и так тяжело. Такая работа, а тут еще я со своими проблемами, комплексами...
    - Ты что, Сева! – вскинулась Харуко, обернувшись к нему. Ее миловидное лицо с правильными чертами исказилось болезненной гримасой. – Ты что! Хочешь перед японцами опозориться? Тебе за державу не обидно?! И так уж нас тут все имеют, как хотят. Даже имя свое нельзя назвать. Живем, как в тюрьме, на нарах, по шесть человек в камере... Работка в ночную смену еще та! Под каждого козла стелемся, и все за гроши... Только тебя еще не хватало! Ты что, хочешь, чтобы потом  все твердили: “Чернов импотент! Русские импотенты!”? А ну, иди, возьми в шкафу пару портретов – кто тебе приглянется - и тащи сюда.
    Всеволод послушно подошел к стенному шкафу, взял пачку портретов, выбрал двух с самыми мерзкими физиономиями. Эти заслуживали виселицы, но, как и многие, безнаказанно награбили миллиарды. Портреты были сделаны в виде переводных татуировок. Принес, показал Харуко. Она довольно кивнула:
- Хороший выбор. Теперь наклеивай – одного на правую половинку, другого на левую.
    Он перевел портреты на молочно-белую кожу. Знакомые отвратительные раскормленные хари смотрелись эффектно, словно наконец-то очутились на своем месте. Сволочи! Вспомнилось все, что они сделали за эти годы со страной, с миллионами его соплеменников, с  милой русской девушкой, обнаженной и беспомощной, которую он даже не может назвать ее настоящим именем. Всеволод почувствовал, как в нем поднимается и закипает, грозя выплеснуться на берег, обжигающая волна ненависти ко всей этой гнусной своре.
  - Бей! – крикнула Харуко. – Бей! Ты не меня, ты их сечешь, понял!? Да бей же ты!
   Он ударил, стараясь бить не слишком сильно. Розовая полоса протянулась через ягодицу, перекрыв портрет. Ударил еще раз, и еще, и еще... Багровые рубцы вспухали на нежной белой коже, накрывая рожи хищных временщиков частой решеткой .
     - Бей! – кричала Харуко, с каждым ударом вздрагивая всем телом и мотая тяжелой копной волос. - Бей сильнее! Давай! Давай! Так нам и надо, быдло мы русское! Твари мы продажные! По-другому с нами, лошарами, нельзя! Так нас, блин, в хвост и в гриву! Заслужили! Давай, за Саньку моего ненаглядного! Вот бы он посмотрел! Без этого у нас не стоит, а! Да бей же ты их, бей! Страну с молотка пустили, баб и детишек на панель выгнали! Мужики только на пушечное мясо годятся, без кнута уже ни начать, ни кончить не могут! Ну, где ваше правовое государство?! Где ваше светлое будущее?! Довели дерьмократы – вымираем!
      Заслышав крики, Мияма, уже взгромоздившийся было всей тяжестью на Акико,  резко отпрянул, сел, поджав колени, и весь обратился в слух, пытаясь разобрать смысл слов.  Он сцепил пальцы рук и молча следил за траекторией свистящего бича, думая о чем-то своем.  Недоумение на его лице постепенно уступало место выражению мрачной решимости. Так, должно быть, проигравшие битву самураи внутренне готовились к необратимому шагу, отделяющему жизнь от смерти или, возможно, от другой жизни.
               
    Всеволод бил и бил с размаху. Еще раз, еще, еще... И вдруг будто ослепительный свет хлынул из темноты. Он пошатнулся, опустил нагайку, бессмысленным взором обвел комнату. Все вокруг неузнаваемо изменилось. Эта девушка с исполосованным роскошным телом, сидящий, как истукан, Мияма, похотливо прильнувшая к нему русоволосая Акико, даже пышные порочные орхидеи по стенам, казалось, наполнились новым, высшим смыслом всеобщей любви и вселенской гармонии. Слезы выступили у него на глазах.
     - Теперь ты, Харуко! – сказал он, протягивая девушке бич. – Теперь ты. Я так хочу. Бей меня! Грешен! Перед тобой, перед людьми, перед всей нашей опоганенной землей. Так надо! Приму воздаяние! За всех! За народ! За женщин, за детей, за стариков, за всех – бей! Не жалей меня, подлеца! Я заслужил. Ну же! Я тебе приказываю!
Он скинул юкату, шагнул к столбу посреди комнаты, обнял руками лакированное дерево, прижался к нему лбом и закрыл глаза. Первый удар был почти невесом – должно быть, Харуко только примеривалась. Второй ожег поясницу, третий обрушился на плечи, четвертый перепоясал бедра...
Мияма встал со своего футона, решительно шагнул к шкафу, вытащил длинный пастуший кнут с бамбуковой рукоятью и ткнул в руки оторопевшей Акико:
     - Боку мо ику ё! И меня тоже! Я тоже хочу, слышишь? Я буду идти к радостной любви через страдание. Ведь сказал же Федор Михайлович: “Нет высшего счастья, как собою жертвовать.” Сева, я с вами! Так мы вместе опознаем истину. Мы, японцы, грязаем в комфорте, создаем консьюмерские ценности, когда Россия кочурится! Позор! Нет, так жить нельзя! Интеллигенция должна искупать свою вину перед народом. Я ведь тоже интеллигент, да? Ведь правда? Значит, я тоже! Ничего, что я японец. Бей меня, русская красавица! Хочу принимать муку от твоего рукоприкладства! В этом путь к спасению! А секс не убегает, немножко потом! Ику дзо!
 С этими словами Мияма выпростался из халата, явив во всей красе гладкое белое тело без признака мышц, с ровным слоем жирка по всему корпусу, плавно возрастающим на слегка припухлом животе и округлой талии. Не найдя в комнате подходящего столба, он пал ниц на свой футон, уткнувшись носом в подушку, набитую кипарисовой крошкой, и раскинул руки в стороны. Акико с длинным кнутом, змеящимся по полу, подошла и стала с левой стороны постели. Окинув критическим взглядом распростертую тушу профессора, она громко щелкнула в воздухе кнутом, будто подгоняя отстающих коров на пастбище. Мияма вздрогнул и тихонько всхлипнул в подушку. Девушка отступила на пару шагов назад, плотоядно улыбнулась и от всей души полоснула с оттягом по холеным телесам. Кнут впился в кремовую кожу, прочертив на ней длинный багровый след по вертикали. Мияма взвыл тонким голосом, впился зубами в наволочку и скороговоркой зашептал:
       -  Да, да, бей! Как хорошо! Как больно! Так очень, очень прекрасно! Чудно! Дивно, дивно, дивно! Как это по-нашему, по-русски! Замечтательно! Как у Бориса Леонидовича:
           Я горжусь этой мукой. Рубцуй!
           По клыкам узнаю тебя, львица!..
    Я сейчас буду заторчать! Да, да! Еще, еще! Хорошо, хорошо!
Акико отступила еще на шаг и с полоборота хлестнула наотмашь. Кнут снова пропахал борозду на спине параллельно первой. Мияма выл дискантом и корчился на своем ложе, но пощады не просил. Третий удар по диагонали соединил косой линией две вертикальных черты, образуя подобие русской буквы “И”. Акико, довольная работой, зашла с другой стороны.
      - Ну вот, - бросила она по пути подруге. – Хоть так распишусь в кои веки. Оставлю клиенту автограф на память от Ирины Парфеновой! – и добавила пониже еще три жирных багровых рубца в форме буквы “П”.
 Мияма забился в конвульсиях, протяжно радостно застонал и обмяк. На простыне под ним расплывалось желтоватое мокрое пятно.               
Всеволод чувствовал, как саднит и ноет иссеченная спина, но на душе у него было светло. Откуда-то из глубин памяти поднимались заветные слова: “Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты тайну эту или нет? Ужасно, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется. А поле битвы – сердца людей.” Нет, красота не спасет мир, но, может быть, его спасут искупительное страдание и любовь?
    Словно услышав призыв, Харуко отбросила бич, подошла к столбу, прикоснулась к его кровоточащим плечам. Он обернулся, и глаза их встретились. Не говоря ни слова, они бросились на футон, приникли друг к другу – два израненных тела, влекомых единой мировой душой. Пурпурные орхидеи падали со стен, мелодией сфер звучала “Поэма огня”. Освещение в комнате стало меняться. Под потолком загорались и гасли разноцветные лампионы, заливая  комнату волшебным заревом, странные узоры растеклись по стенам, подрагивая, переливаясь, ежесекундно меняя тона и очертания. В каскадах светомузыки они уносились все дальше и дальше от бренной земли в зведные просторы Вселенной.
               
Спустя полчаса девушки, накинув юкаты, стали прощаться. Музыка прекратилась. Углы комнаты тонули в колышущемся полумраке. Мияма спал мертвым сном, иногда подергиваясь всем телом и всхлипывая. Харуко на прощанье поцеловала Всеволода в щеку и шепнула на ухо:
- Меня зовут Света. Не забывай!
- Не забуду. Передай привет Ивану, - сказал он. – Будем держаться.
Прошуршали, раздвинувшись, створки сёдзи, и все стихло. Лишь изредка глухо доносился с улицы пьяный хохот или голодный рев мотора загулявшего одинокого рокера. Всеволод, сидя на растерзанном футоне с рюмкой водки в руке, смотрел в никуда и подводил предварительные итоги Вальпургиевой ночи. Тянуло в сон. Ныла распухшая спина, а из тела как будто выкачали все жизненные соки. Итак, юбилей позади. Ну что ж, остается дотянуть до следующего...
 Тускло освещенный ночником свиток с хижиной отшельника внезапно шевельнулся в своей нише и пополз, сворачиваясь, вверх. На смену ему бесшумно выдвинулся сбоку из стены и засветился голубоватым квадратом матовый плоский телеэкран. “Засыпаю. Начинаются глюки...” Осторожно, чтобы не разлить, он поставил рюмку на стол, лег и приготовился закрыть глаза. На экране показалась костистая лысая голова с большим ртом, раздвинутым в саркастической улыбке.
- Поздравляю, Всеволод Сергеевич! Вы были великолепны. Доставили старику большое удовольствие. Но и вы, надеюсь, не в накладе. Ваш друг за свои немалые деньги почти ничего не получил, кроме неприятностей, остался в общем-то на бобах, не так ли? Гм-гм... Ну, это его личное дело. Можно сказать, свободный выбор. Надеюсь, вы за это время оценили все выгоды моего предложения и решили поучаствовать в нашем предприятии? Я все еще рассчитываю, что мы поймем друг друга. Соглашайтесь, не пожалеете.
- Так вы еще и наблюдали? И не стыдно? Солидный человек все-таки. К тому же сами работаете с тем же материалом. А я-то думал, что это подарок...
- Помилуйте, - обиделась голова, - я вовсе не склонен к вуайеризму. Все, что я делаю, направлено на осуществление чисто практических целей. Подарок подарком, но ведь и дело надо делать, как говорил мой покойный отец, а он знал, что говорит. Нам пришлось застраховаться от нежелательных случайностей. Вот, полюбуйтесь. Извините, еще не смонтировано.
       На экране замелькали кадры крутого порно с садо-мазохистским уклоном, в которых Всеволод без труда узнал эпизоды минувшего вечера. Некоторые сцены были сняты с виртуозным мастерством, как будто снимали с пяти камер под разными углами. Сам факт наличия подобного фильма его не слишком шокировал. Может быть, потому, что в оны лета он и сам был не прочь запечатлеть себя на любительском видео с нежными подругами. Содержание было известно, так что можно было сосредоточиться на операторской работе. 
- И как же, если не секрет, вы это технически осуществили?
- От вас, Владимир Сергеевич, никаких секретов. Взгляните по сторонам.
    Всеволод посмотрел на стены и увидел, что в багряных зевах орхидей, где-то в сокровенной глубине мерцают темные линзы миниатюрных объективов.
      - Техника двадцать первого века! – похвалил он.
      - Когда смонтируют, будет очень недурно, уверяю вас. Аудиоаппаратура у нас тоже на высоте. Плюс компьютерные эффекты, разумеется... Всеволод Сергеевич, вы ведь не хотите, чтобы этот фильм попал в московские видеотеки? Все-таки известный писатель, властитель дум, как говорится. Избавьте нас от необходимости вас шантажировать. Соглашайтесь, ей богу. Ну, что скажут ваши родные, друзья, читатели, компетентные органы, наконец? Помните эти ужасные истории с вашим министром юстиции, генеральным прокурором...
      - Напрасно беспокоитесь, сэнсэй, - криво ухмыльнулся Всеволод. – У нас на родине умеют ценить высокое искусство. Особенно в таком жанре. Я, слава Богу, не министр и не генеральный прокурор. К тому же разведен и строгостью нравов никогда не отличался. Мне это только прибавит популярности. Вы же знаете, что моя репутация в пуританских кругах и так подмочена. На меня уже и дело заводили. Так что спасибо за рекламу, соотечественники будут вам признательны. И будем считать, что на этом наш разговор окончен. Очень хочется спать.
        Кусоя на экране снова растянул тонкие губы в саркастической улыбке.
- Нет, это вам спасибо, Всеволод Сергеевич. Признаться, я заранее предусмотрел, что мы   придем к такому итогу. Спите спокойно. Мы не станем переправлять фильм в Россию:  он там просто затеряется в массе ширпотреба, а ведь речь идет о произведении искусства. Я собираюсь просить самого Эйдзи Сакамото, чтобы он поработал с  материалом. Вы знаете Сакамото? Призер последнего международного фестиваля фильмов о любви в Осаке. В главной роли русский писатель Всеволод Чернов! Неплохо звучит, а? В общем, у вас есть шанс начать жизнь заново и стать кинозвездой. Вы не захотели поддержать нас словом, но зато поддержали делом. Эта ваша русская пассионарность! Эта экстравертность, импульсивность! Неподражаемо! Просто неподражаемо!  Как раз то, чего так не хватает нам, нации с застойной, стынущей кровью. Достоевский да и только! Как раз то, что нужно для рекламы нашего проекта.
- А если я не хочу? – возразил Всеволод, чувствуя, как липкая паутина опутывает его по рукам и ногам. – Это грубое нарушение авторского права. Я буду жаловаться. Я на вас в суд подам, заставлю выплатить компенсацию за моральный ущерб.
- Вряд ли японский суд будет рассматривать ваш иск, если речь идет о порнографической продукции, а мы проведем фильм именно по этой категории. К тому же будет очень трудно доказать, что вы снимались не по доброй воле – вы играете так натурально! Боюсь, что у вас не хватит средств покрыть судебные издержки, а в случае проигрыша вам придется выплатить компенсацию нам... Впрочем, попытайтесь, если хотите. Я бы предпочел расстаться друзьями. Да, кстати, не забудьте ваш гонорар.
- Какой еще гонорар?
- За участие в фильме, разумеется. Сто тысяч долларов.
- Вы платите мне сто тысяч долларов?!
- Да, но, как бы это сказать... Условно.
- Что значит “сто тысяч долларов условно”?
- Видите бонсай в нише под экраном? Это уникальный шедевр школы Мусинобу работы Кансэки, иэмото в седьмом поколении. Начало девятнадцатого века. Его аукционная цена составляет на сегодняшний день не менее ста тысяч долларов. Вы получите официальный документ на владение и сможете вывезти бонсай в Россию Надеюсь, он будет напоминать вам о нашей встрече. И не забывайте раз в тридцать лет менять землю в вазоне. Впрочем, если вам не нравится, можете отказаться. Спокойной ночи, Всеволод Сергеевич.
    Экран погас и медленно скрылся в боковой стене. Свиток с приютом отшельника опустился на прежнее место. В отсвете ночника бонсай отбрасывал на внутреннюю поверхность ниши черную разлапистую тень.