Встреча в купе сцена

В тамбуре прицепного плацкартного вагона пребывала ночь. Она ворвалась в него ещё по Октябрьской дороге, и въезжала в Белую Русь.

По узкому полу металась одинокая фигура, отчаянно и внятно выговаривая нелепые фразы. И если бы кто подсмотрел это событие со стороны, то первое, о чём подумал, так признал, что фигура эта шляется здесь сама по себе, а разум её и сердце исчезли в другом измерении.

Но никто, к случаю, того не видел – и фигура эта вышагивала до самого утра, меряя стреноженными ножками отпущенное ей время.

Оставалось ей три часа памяти, три вехи надежды – оставалось сыграть ей последнюю роль. И она на такое решилась.

На ней сидел нескладный тёмно-синий костюм, брюки которого, мало что отбитые у ровесницы-пыли, были так перемяты, что, казалось, их вынули вчера невзначай из корзины для стирки белья.

— Что же мне делать, о, Господи! — вскрикивала она безответно в глухом пространстве.

Ей явно себя не хватало, но кто в ночном тамбуре мог видеть её и слышать? Очевидно, что с тем же успехом она б испросила совета у Бога.

Прокричав ещё что-то, она осеклась, будто кто ненароком отразился в невидимом зеркале. Ей, видно, вдруг померещилось, что некто глумливый смеётся над ней. Сообразив, что так не бывает, что это, скорее всего, какой-то, ещё, неразгаданный ею, подлый умысел не менее подлой психики – словом, чьего-нибудь подсознания – фигура приосанилась, и, выставив ногу вперёд, встала в театральную позу. Она готова была, как всегда, встретить своего же врага.

Но ни комизм ситуации, ни полный разлад души, не выдали в ней тайных намерений. Подлый враг её тоже не спал, и рвался на волю. Эта внутренняя драка двух «я» – бой на живот и насмерть – никогда не вели к победе. Потому что сражаться с собой – себя же губить!

Если голос «один» сам себя же казнил, то «второй» сразу миловал: «враг» исхитрялся быть тем и другим. Так что было совершенно без разницы, кто кого и когда победит!

Но вот «первый» из них заскулил, будто хлеб отнимал «второй».

— Я же только хотел, — пришепётывал сладко переменчивый голос «второй», — чтобы как покороче. Чего ты пугаешься?

Фигура заныла, воскликнув «о, Боже!», и снова к себе прислушалась.

— Обратись же ко мне, чего ты кричишь тут на воздух, — ублажал шепелявый шёпот. — Я скажу всё вместо тебя. И спокойным, приветливым тоном.

«А если обманешь?» — чуть не вырвалось вслух.

— Что ты, что ты, кто мне позволит? — обещал ему сладкий «враг». — Мы загоним твой первый голос вовнутрь — станет он отзвуком, эхом души. Что проникновеннее может быть?

Вопрос риторически завис в летящем объёме – и фигура, то есть, мужчина, метнулся к одной из дверей, распахивающихся на платформу. Он, мужчина несчастный, как бы вышвыривал вон из вагона приторный голос второй. И одно из двух зол присмирело.

Закурив сигарету, мужчина немало взбодрился, будто ему сообщили такое и нечто важное, что даже его вечный противник исчез в свистящем проёме – хотя ведь, конечно, никого с ним и не было.

Став облегчённо свободным, он двери боковые закрыл – и, предупредительно всё же откашлявшись, изготовился, видимо, прочесть вслух стихи.

Он видел себя далеко-далеко, шагающим снова под февральским колючим ветром – и едва прошевеливал позабытые кем-то слова.

А кто-то этот, человек молодой и дерзкий, бешено рвал диски всех телефонов, торчащих у него на пути.

***

________________________________________

Бог спаси тебя, безродная стихия!
Воскликушествуй, и возроди меня;
Охрани, Господь, ступни босые
В кутерьме и сумасбродстве дня.

Охрани, Господь, шаги иные;
Иноходцев, Боже, охрани –
Беспробудно пьяная стихия
Перечтёт нечаянные дни.

Охрани, Господь, наш старый вечер;
Дерзкий ветер, Боже, охрани...
Где она укрылась, не заметил?
Где душой пригрелась, подскажи!

Охрани, Господь, её сомненья,
От лукавства, Боже, охрани –
Моего презренного терпенья
Нет в её потусторонней лжи.

Старый вечер согревал неверно –
Ветер не догнал, на задержал;
Лишь притворный полог тенью бледной
У постели в лоскуты играл.

Бог спасай тебя, безродная стихия –
Не испытывай, и не кори меня;
Не суди за грех во дни былые
На исходе ночи или дня.

________________________________________

Поезд наконец-то проехал Смоленск, и фигура завалилась спать где-то в боковом проходе.

И едва это случилось, как с того же самого места, привстал некий Призрак – и, скользнув среди спящих голов и закрюченных ног, уселся на крышку мусорного ящика, и явно осклабился, лицом развернувшись в вагон.

Вероятно, и это не привлекло ничьего внимания. Так что следом за Призраком выползла бесцветная Тень всё той же злосчастной фигуры, а на верхней боковой полке осталась лежать одинокая мёртвая плоть.

________________________________________

Но в то же мгновение, через пару вагонов вперёд, в одном из купе, сидел немолодой мужчина унылого вида, и смотрел в окно.

Единственное его занятие никак и ничего не выдавало в нём. И если бы Анна допустила, будто соседа её хоть что-нибудь занимает в бегущем однообразии дороги, то ошиблась совершенно и непоправимо.

Не умела начинающая героиня наша понимать и того, что этот, отвыкающий от жизни пассажир, постигает, так обозначим, великую тайну небывалой и счастливой женской судьбы.

Но если такое вошло в её ум, то промахнулась бы она и во второй раз.

— Человек неисправим, — грустно произнёс Пилигрим, и пронзительно взглянул на Анну. — Вот вы! Родились с чьей-то непреклонной и упрямой воли, в великих сомнениях матери, под таким, можно сказать, редчайшим знаком. А дорога вас тянет совсем ведь в другую сторону.

— Я по телеграмме, — нерешительно пояснила Анна.

— Очень, очень жаль, — лениво возразил мужчина, я бы на вашем месте никуда не поехал. Но, увы, вы оказываетесь столь же неисправимой, как и все мы, люди. Вы тоже доказать хотите то, чего не бывает и быть не может. А я так надеялся! Я очень надеялся, что именно вы не станете делать ничего подобного.

Анна недоумённо молчала и с напряжением вслушивалась в каждое слово своего неожиданного собеседника. Вагон был достаточно не заполнен – и она, как-нибудь извинившись, могла бы вполне перейти в другое купе. Но это проскользнуло так незаметно, что молодая женщина о том не подумала.

— Ещё много-много лет назад, — продолжал мужчина, — когда вам было всего-то навсего лет двенадцать, я более всего желал, чтобы вы избежали сей участи. И будь наше время хоть чуть помилосерднее, мы бы не сидели здесь с вами вместе. А тогда...

Пилигрим перевёл дыхание, и потрогал руками карманы, успокаиваясь тем, что сигареты на месте. Он бы многое мог рассказать, но любая его история чересчур уж его волновала. И не знал он, чего же та больше: страха, стыда или просто отчаянья. Может быть, всего понемногу, но было, конечно, и главное. Он взял сигарету, и выложил её пред собою.

— Да не было тогда, — он будто искал оправдание всему, что может наперёд сказать, — не было в том никакой необходимости. Впрочем, вам понятно лишь то, что действительно вам было когда-то двенадцать лет. И, — он снова выдержал паузу, — да, всё изменилось. Но теперь – только теперь мы встретились с вами, когда стало очевидным всё то, что предсказано было прежним романом.

Пилигрим осторожно взял сигарету, чтоб не просыпать табак, и подушечкой первого пальца подминал то и дело концы – он курил сигареты без фильтра.

— Вы и этого, конечно, не понимаете, — говорил он, ей глядя в лицо, — но представьте, что кому-нибудь вздумалось написать о вас книгу. Скажем, отцу вашему, а? Как вы думаете, возможно такое? Но не спешите с ответом.

— Я не спешу, но это всё странно. Что он мог обо мне написать, если умер? Да и не знал он меня, не знал никогда.

— Вот именно. Я бы даже сказал: более, чем странно. Но тогда... — он снова впал в сожаление. — О, вы были тогда настоящей героиней. И такой прекрасной, какой и в мечтах себе не представится самая счастливая женщина!

— Я не знаю, — выжала Анна, — что вы имеете в виду?

— Всё! — оживлённо воскликнул пассажир. — И жизнь, и смерть!

— Так разве можно думать? — спросила Анна.

— Да! Очень даже да! Одно и то же пред Богом: что жизнь, что смерть наша. Мы же сами та клетка, у которой сидим взаперти. Но понимаете ли вы, что встретились мы с вами по очень грустному поводу – более грустному, чем смерть сама? Столько лет прошло, столько лет!

Тут сосед её вдруг опечалился и замолчал.

— Что же вы?.. — неожиданно для себя откровенно выговорила Анна. — Скажите мне главное.

— Вы не поймёте, а я бы не хотел вас вводить в заблуждение.

— Пусть не пойму, вы всё равно скажите!

— Вся загадка в том, что мы с вами встретились. Мёртвый герой воскрес – и нам снова придётся начинать всё сначала. Вы ведь, совершенно ничего не подозревая, даже сына назвали его именем!

— Да, я назвала его Илья, — подрагивая плечами, согласилась Анна. — Но я ведь не думала...

— Вы и не могли ни о чём думать. Значит, всё то, что могло произойти с вами, перейдёт к нему. Он будет счастлив, ваш мальчик.

И снова странный её сосед предался молчаливой печали.

— Подождите, — переспрашивала Анна, — мёртвый герой? Как это может быть?

— Через два вагона от нас – может, минут десять прошло – случилось мучительное событие, сравнимое лишь отчасти с долгожданной изменой.

— Как может быть долгожданной измена, я не понимаю.

— Ох, особенности наших слов. Кто вам сказал, что долго ждать можно только хорошего? Ждём мы всего, даже смерти! Это, конечно, глупо не менее, но часто мы ждём того, чего не хотим. В общем, не имеет значения. Верьте мне хотя бы в том, что я не говорю ненароком всяких случайных слов.

— Что же, скажите, случилось?

— Там, в прицепном вагоне, нечаянно умер тот, к кому вы теперь спешите.

— Нет, — потерялась Анна, — такого не может быть. У меня телеграмма с собою.

— Я же говорил вам о прежнем романе. Я ещё говорил и о том, что дорога тянет вас не туда. Так чего вы хотите? Давайте телеграмму сюда! Я даже так думаю, что вы не смотрели на дату.

— Да, не смотрела. Плохое известье. Но вы просто врёте. Хорошо, я вам дам телеграмму. Только вы мне всё объясните.

— Господи! — Пилигрим воскликнул. — До чего же бедны сочинители! И как нетерпеливы все те, кто их читает и слышит! Зачем вам святые тайны? Чтоб не любить или чтобы бояться?

Анна, точно порылась в сумочке, но только затем, чтобы отвлечь себя. Она безошибочно знала, что станет причастной ко многому. И это её до того успокоило, что любопытство сменилось вниманием. Пусть даже лжёт, и пусть сочиняет.

Она молча отдала телеграмму.

— Вот, смотрите! Вам её выслали утром, ещё одиннадцатого марта. А год, посмотрите на год! Его ещё нет! Так разве я врал о прежнем романе? А вы таки едите вместе со мной, в этом купе...

— Я буду молчать, я хочу вас послушать.

— Это намного чудесней. Год 96-ой – вот, убеждайтесь сами! Вы это сейчас ощутите.

В купе вдруг вкралась обманная и густая тишина – и стук стыков сбивался сзади. Время отстало, и сомкнулось пространство. Жуткий страх овладел молодой женщиной. И чтобы справиться с собою хоть отчасти, Анна напружинилась, но ощутила себя чужой.

— Вы, кажется, говорили, что я счастлива? — спрашивала она через силу, не понимая своего превращения.

— Нет, нисколько. Теперь это не имеет значения. Всё мгновенно переменилось во звуке. Секунды и годы отстали от нас. А потому всё теперь преждевременно и всё совпадает. Нет причин никаких упражняться во лжи. Эра и царство истины, безо всяких противоречий!

— Я не понимаю, простите, ни одного слова.

— Потерпите немного. Мы просто летим впереди.

— Вам страшно? — спросила Анна, не узнавая и не ожидая своего вопроса.

Неизвестный пассажир встал со своего места, и шумно распахнул купе, щёлкнув вагонным замком.

— Я бы ответил вам, — говорил он медленно, — но в жизни каждого есть только две страшные вещи: спешить и отставать. Потому что это связано с его возрастом, а значит, что и со сроками. И в том и в другом случае исчезает пространство – это всем знакомое чувство, когда земля уходит из-под ног. Человек, как видите, действительно привязан к тому, из чего вышел. Так что же испугало вас?

— Я не знаю. Не знаю, что случилось только что. Но это было невыносимо жутко. Я будто умирала.

— Это потому, что вы вместе со мной обогнали плотное, живое время. А во времени нет ни одного пустого места. То есть, времени вообще как бы нет, а есть только человек в нём: есть, вернее сказать, наше чувство. Следовательно, мы с вами как бы постарели – и побывали там, где нас ещё нет. Совершенно несложные вещи, поверьте мне. Мы умираем от дурных перемен целыми народами, и то ерунда!

В ответ по лицу Анны пробежала уродливая гримаса. Последние слова её спутника казались ей дико чудовищными. Нет, лучше уж тысячу раз пережить самые ужасные превращения, чем знать то, что сказал только что человек.

— Я боюсь вас, — проговорила она вместо того, — это всё безжалостно, жутко. Всё поражает, что вы говорите.

— Да, но вы сами подумайте, что убивают жизнь прежде прочего рьяные наши сердца. Поверьте, само заблуждение. Оно не творит, не ведает ни единой истины. Потому что заблудшие самые сорят лишь лущёным словом. Нет в их словах «очищенных» ни одного зерна, нет добрых всходов. Что же до слов моих, то они ведь спасают. Я готов объяснить вам, хотите?

— Что же вы можете объяснить, если это так страшно? И кто управлять нами будет, я не понимаю.

— А что вами управлять, зачем? Затем, чтобы возвратить вам то, что прежде отняли?

— Я не понимаю, совсем не понимаю вас!

— А представьте, что вы первый день на земле, на нашей планете! Разве не поразитесь тому, что здесь происходит? Есть растения, животные, водоёмы, есть птицы на небе – разве этого мало? Так зачем это всё прибирать к рукам? Чтобы погубить, пока в очереди за тем достоишься? Что же такое я сказал вам страшное?

Да знаете ли вы, что всякий художник, всякий человек искусства страшен только сам для себя? А если он и губит чью жизнь, то прежде свою! А если его гонять по земле, художника, то загубишь чужие жизни! Не так ли у нас случилось? Было искусство потворное – вот и получили притворный день!

Вы никогда и никого не слушайте. Потому что знайте одну только правду: женщина жизнь даёт, а художник спасает! Жизнь без искусства – это смерть, катастрофа; жизнь без рожденья – мгновенный укор!

— А жить?.. Как же жить?

— Вот когда политики окажутся впервые правы, их не станет. Не будет их, вы меня понимаете? Потому что политика – это безверие, недоверие ко всем и каждому. На злом чувстве она замешана. А жить... Это нужно без страха: жить не против человека... Жить рядом... А впрочем, не о том я хотел вам сказать. Я хочу хоть как-то уберечь вас от того, что будет за нами.

— Как вас зовут? — вдруг спросила Анна.

Попутчик её мгновенно повеселел, и даже рассмеялся в ответ.

— Я знаю всё, что касается вас, — сказал он уверенно, — и не знаю ничего, что касается меня самого. И я ничего не решаю. Если вдруг неизвестно кому вздумается открыть моё имя, я только спасибо скажу. Это, пожалуй, единственное, что роднит нас всех. Но я расскажу вам о другом, если хотите, гораздо более важном. Только не перебивайте меня, прошу вас.

Я ждал и знал, что вы войдёте именно в это купе. И когда смотрел в окно, всё думал: начинать или нет наш разговор. Даже и сейчас такое чувство гложет меня, что передать я его не умею. Так много, очень много, у меня ваших тайн!

А придумайте же себе, представьте самые невероятные обстоятельства. Живёте вы себе просто так, живёте, а вас, вместо вашей же жизни, вовлекают в неведомый и замысловатый роман! Это и есть политика! Одолейте как-нибудь эту слепящую мысль!..

И вы едете этим поездом не просто к станции, указанной в билете – напротив – вы едете в самый настоящий роман. Вы уже живёте в нём с той самой минуты, едва прочли телеграмму! А вам всё кажется, будто это и есть реальность. Никакой реальности, уверяю вас!

Вы – и внутри романа?.. Что может быть фантастичнее!.. И с вами, конечно же, ничего обычного происходить не может – чего ж тут пугаться?! Вы уже защищены тем, что родились под знаком любви. Это же самый невозможный знак, согласитесь!

проводница

прицепного вагона

— Чай будете? — спрашивала, входя с подстаканниками, молоденькая проводница.

— Да, пожалуйста, — ответил мужчина, — по два стакана.

— Мне один, — поправила Анна.

— Что ж, всего три, — оживился мужчина, — неплохая цифра, должен сказать.

— Три, так три. А вы, что, вдвоём едете? Родственники, наверное?

— Да-да! Мы, конечно, родственники, спасибо за заботу.

Анна будто впервые взглянула на своего попутчика обыкновенным взглядом, и улыбнулась.

— Это хорошо. Люблю, когда в купе все свои, — призналась проводница, — мне легче тогда работать.

— Не только в купе, милая девушка. Я вам шепну по секрету, что в вашем вагоне все свои.

— Я знаю, — заговорщически прошептала проводница, — у меня всего-то восемь купе — восемь кабинок, то есть. В первом... Хотите, скажу?

— Нет, не надо, спасибо, — в тон прошептал мужчина, — я тоже знаю.

— То-то я и думаю, — громко заговорила проводница, — что же так спокойно у меня? Тихо, хорошо, — и вдруг нарочно встрепенулась, — а вы не обманываете? Почему же тогда все мои пассажиры не разговаривают друг с другом? Почему никого не видно в коридоре? Все вот так же, как и вы...

— Да, — согласился мужчина, — здесь все, я вам признаюсь, очень заняты. А вашему вагону ездить и ездить – до самого конца. Вот подождите, и всё увидите сами.

— Я тоже с вами чай попью, можно?

И все они пили чай, болтая о пустяках. А когда поезд остановился, Анна и её новый знакомый вышли на перрон — и продолжали говорить, будто пересказывая друг другу жизни.