КОЛЫМА!!! Ты чудесная планета! Где 12 месяцев - зима, остальное - лето!
Вечер. "Минск" швартовался у причала бухты Нагаево - морских ворот Колымы. Было прохладно, но дождя не было. Нас выгрузили на берег и пересчитывали бесконечное число раз. Все -таки находились безумцы, надеявшиеся спрятаться в трюмах корабля и обрести волю! Их вылавливали собаками! Дальнейшая их судьба была незавидной. За далекими Колымскими сопками уже начинался рассвет. Нас погнали через спящий город в направлении Магаданской пересылки. Вскоре перед нашим взором предстал огороженный высоким забором из жердей, лагерь. Вот она! Заветная пересылка, откуда пролегал путь к золотым приискам
Колымы! Всего неделю нас продержали там. Затем машинами стали отправлять в конечные пункты лагерных приисков. После обязательной процедуры нас, 40 человек, погрузили в студебеккер. Еще конвой у заднего борта занимал добрую часть машины. Можно было только себе представить, в какую тесноту мы попали! Сидя плотно, как селедки в банке, дыша друг другу в затылок, обозревали только плечи впереди сидящих. Лишенные всяких движений, наши тела мертвецки окоченели и стали совершенно нечувствительными. Можно было без всякого наркоза делать над нами эксперименты: операции и ампутации! Удивительная щедрость нашего конвоя (они выдали нам сухой паек: кусок соленой кеты и пол-буханки хлеба) обернулась страшной пыткой! Всем сразу захотелось пить! Жажда стала настолько мучительной, что превратилась в сущий ад! Мы кричали, били по бортам машины... и только к вечеру, нас, обессилевших, наконец-то напоили родниковой водой из небольшого водопада недалеко от трассы. Вода хрустально прозрачная, в меру холодная, обернулась для нас еще одним наказанием. Она кишела глистами, которые теперь перекочевали в наши желудки! Мы ехали по Тенькинской дороге, которая ответвлялась в Палатке от Центральной. Дорога очень тряская. Такие эти
Колымские дороги! Построенные ляп - тяп! А тяжелые машины, подчас, перепахивали верхнее покрытие из щебенки местного камня. Отсутствовала настоящая основа для такой дороги. Такая тряска длилась четыре дня! Нашим мукам не было видно конца. Ну вот мы и у цели! Прииск Буденный предстал перед нами во всей своей "красе". Убогие бараки и внутренний полумрак не впечатляли! А зеки, они же и золотодобытчики, напоминали полуживых существ потустороннего мира!..
Мне нужно было срочно обменять свои ватные штаны на две селедки, чтобы изгнать из моего желудка глистов, иначе они съели бы меня заживо! Оказалось, что селедка - это эффективное средство! Только управился с глистами - новая напасть! Заболел куриной слепотой! Когда начинало темнеть, я ничего не видел. Лишь перед глазами - светящийся нимб. Моей слепотой воспользовался один цыган и украл мою шапку. Правда, она была не новая, но на Калыме без шапки пропадешь! Она нужна даже летом...
Наш приисковый лагпункт находился в очень живописном месте. Там протекала речка Омчак. Находясь в широком ущелье, она была окружена высокими скалистыми, почти голыми сопками. Лишь вершины которых заросли стлаником и карликовыми кедрами. Обширные торфяные поля между сопками позволяли создавать полигоны, где проводились вскрытые работы, чтобы добраться до отметки в шесть метров. Там начинались слои грунта золотоносного песка. В начале делались шурфы глубиной до шести метров, которые рыли забурником. Пробивали два шпура диаметром в 100мм и глубиной в полметра. В шпуры закладывали амонитовые шашки и взрывали. Затем бадьей выбирали грунт наверх, т.е. на гора. Когда шурф был пробит до шестиметровой глубины, его наполняли динамитом и производили массовый взрыв на рыхление по всему периметру полигона. Взрыхленный грунт экскаваторами убирался в отвалы, и доступ к золотоносным пескам был открыт! Затем устанавливали промывочный прибор. Подводили из речки воду и протягивали электрокабель. Теперь можно было работать! Из инструментов - кайлы, лопаты и тачки. Грузи больше, вези дальше - вот и вся технология промывки золота! За короткое Колымское лето нужно было, как можно больше намыть стране золотого песка. Поэтому работа велась круглосуточно в две смены по 12 часов каждая. За смену приходилось перелопатить несколько тонн тяжелейшего грунта, состоящего из гальки и глины. Грунт приходилось рыть в вечной мерзлоте, которая без кайла не поддавалась. Тот инструмент, что нам выдали, не годился для такой работы. Но другого не было, приходилось мириться с тем, что есть! Начальство постоянно следило за работой на участках и полигонах, выколачивая всеми доступными средствами из зеков граммы золота. А суточная норма составляла 11 грамм. Если не дал норму за смену - оставайся еще на 12 часов, пока не выполнишь задание! Происходили страшные сцены. Когда люди не могли уже работать, их зверски избивали до потери сознания, надеясь таким путем, вопреки логике, заставить работать. Мне пришлось это испытать на собственной шкуре! И не понятно, как я остался в живых (опять-таки вопреки судьбе). Наверное молодость и крепкие гены взяли свое! А, может быть, мой ангел -хранитель, в который раз оберегал меня от неминуемой гибели!.. Мало того, что оставлял последние силы на работе, еще после 12-часовой смены в лагере на вахте надзиратели заставляли делать какую-нибудь работу для их удовольствия. Если подробнее разобраться, что такое Калыма, то это скорее всего, неординарное явление. Здесь необходим глубокий и серьезный труд, чтобы вскрыть природу тех преступлений против человечности и нравственности, которые чинились там... Если же режим решил испытанными методами искоренить уголовный мир, то зачем же в этой мясорубке губить ни в чем не виновных миллионы людей, по своей нравственной природе чуждых преступному миру; честных и порядочных?! Отсюда напрашивается вывод: этот режим по своей сущности сам преступный, пытающийся всеми силами сохранить свою власть и господство, не желающий делиться с кем-либо этой властью, завоеванной на человеческих костях. Страшно признаться, но мы были обречены. Нас привезли на Калыму на верную погибель! Это место было предназначено лишь для уничтожения людей. Мы взошли на эшафот, осталось только затянуть веревку на наших несчастных шеях! По поведению начальства было видно, что их планы по промывке золота плохо выполнялись. Да и зима уже была не за горами. Следовательно, необходимо больше тачек гнать к приемному бункеру промывочного прибора. Находились даже этакие ударники - стахановцы. Один из них поднял борта тачки на 30 см и устанавливал рекорды по перевозке грунта. Другой нашел американскую лопату из особой марки стали, и этой лопатой ему удавалось быстрее грузить грунт в тачку! Однако, рекордсмены не рассчитали свои силы. Вскоре они превратились в доходяг. Каторжный труд высасывал из людей все соки человеческого организма, а скудное питание не восстанавливало потраченной энергии!.. Ущелье, в котором находился наш лагпункт, было закрыто высокими сопками и постоянно покрыто белыми облаками. Через них не в силах был пробиться солнечный свет. Редкий день выдавался без дождя. Иногда мог зарядить обложной и моросить целую неделю. Сушиться негде, приходилось целыми днями работать в мокрых тряпках. Можно, конечно, подсохнуть возле костра, но нас туда не подпускали. Это - место бригадира и его помощника. За 12 часовую смену так устанешь,что все тело болит, от боли ломят кости. С трудом, после еды доползаешь до нар, чтобы забыться в тяжелом сне... Интересно, сколько можно подсчитать: норма на каждого зека - 11 грамм золота. А в бригаде 30 человек. Стало быть, наша бригада за смену намывала 330 грамм золота. Если бригадир приходил из кассы (где он сдавал промытое золото) со спиртом и табаком, значит мы дали больше нормы до 500 грамм. На нашем приборе две бригады. Это означает, что в сутки промывалось 1 кг. золота. Конечно, спирт нам не доставался. Его выпивал бригадир со своими дружками. Нам перепадало понемножку табака. Правда, повышенная добыча была редкой, все зависело от содержания золота в грунте. На нашем прииске максимальное содержание на лоток - 3 грамма. Но это жильное золото, и его мало. Основное золото добывалось на вскрытых полигонах и в шахтах. Ночные смены отличались от дневных тем, что ночью начальство спало и не стояло над душой, требуя интенсивной работы. Однако, бригадир и его помощники не жалели кулаков, чтобы заставить доходяг лучше работать. Тут не было и речи о каком-то нормальном предприятии, где были бы налажены человеческие отношения, способствующие созидательному, производительному труду. Все вывернуто на изнанку! Рабский труд людей был доведен многолетним опытом до смертельного совершенства. Если блатари, совершившие с помощью администрации в своих рядах переворот и раскол, занимались самоуничтожением (что было в порядке вещей); то значит ли это, что направленная политика в отношении других зеков, являлась откровенным геноцидом?! Трудно в это поверить, но факт на лицо! Чтобы не мараться, привлекались блатные к уничтожению ни в чем не повинных узников. Настоящих капиталистов и помещиков уже тогда в лагерях не было - это дело прошлого. Но, когда рабовладелец привык иметь дело с рабами, то он не может перестроиться и измениться. Ему легче изобретать все новых и новых рабов! И горе тому, кто пытался противостоять такой системе, где задействованы были колоссальные средства огромного репрессивного органа КГБ!! Перевезти морем на кораблях тысячи зеков, чтобы за один промывочный сезон выжать из них предельно возможное количество золота, а затем в остальное время года заниматься их истреблением! Долгой зиме на Калыме нужно было как-то противостоять. А для этого отводили ничтожное количество материальных средств. С гордостью заявляли, что каждый день содержания здесь зека обходился государству в 32 рубля. Спрашивается: можно ли было на эти деньги обеспечить хоть как-то жизнь человеку в столь суровом климате!? Начальник Даль-строя генерал-лейтенант Никишев на вопрос зеков: "Почему паек такой мизерный?", наглядно объяснил, набрав пригоршню песка, он показал, что если 10 раз эту пригоршню переместить из одного места в другое, то из нее ничего не остается. Так и происходило с зековским пайком: пока он доходил до Калымы, от него не оставалось ничего. Конечно, и народ разный бывает. Например, Пилипчук - боевой офицер, фронтовик. Он работал бригадиром на промывочном приборе, показывая хорошую работу и организованность. Бригада его гремела на промывке золота. Сидел Пилипчук за превышение власти и получил 10 лет лагерей. Постепенно на посту бригадира начал баловаться спиртным. Однажды ему крупно повезло: он снял добычу больше обычного и обменял ее на спирт в "вольном стане". Его опять судили и закатали на всю катушку - еще 25 лет! На бывшего офицера это сильно подействовало, и он свихнулся.. Опустился и прослыл дураком, а что с дурака взять?! Ходил по баракам, народ веселил, песни пел про "Володю-футболиста" и фривольную - 'Чайник". Стоило ему показаться в бараке, все кричали: "Чайник, чайник пришел!". После "концерта" Пилипчуку перепадала миска баланды...
Лето было на исходе. Погода резко поменялась. Часто падал мокрый снег. Уже на высоких голых сопках виднелись белые шапки, и холодный воздух свистел в глубоких расщелинах, оповещая о приближении суровой зимы. Я хотел попросить у фельдшера направление в больницу.
Десны мои кровоточили, стали выпадать зубы из- за цинги. Да еще меня одолевала куриная слепота. Но наш фельдшер разводил руками: нет температуры - он не мог ничем помочь! Я регулярно каждый вечер ходил в медпункт, надеясь на красный крест. Лекарь, для отвода глаз выдавал мне какую-то дрянь вместо лекарства. Естественно, что она мне не помогала. Как заявил Фома Иванович - так звали фельдшера, - если ты принесешь мне голову под мышкой,, вот тогда я, может быть, и поверю, что больной! Если бы я мог дать ему что-нибудь "на лапу"! Но что у меня было? Лишь мои болячки! Зима все основательней входила в свои права, хотя много еще золотоносного песка нам нужно было промыть. Лютовал бригадир со своими помощниками. Они подгоняли нас, ломая дрыны о наши тощие спины. Мы снова работали в ночную смену. Дни становились все короче и короче, и вскоре нам совсем не пришлось видеть дневной свет. Еда с каждым днем становилась все хуже, да и одежда настолько обветшала, что совсем не грела!.. Поднялась новая волна членовредительства. Люди хватались за эту возможность хоть как-то выжить, как за последнюю соломинку. Те доходяги, что еще на что-то надеялись, буквально надрываясь на непосильном труде, гибли от побоев, холода и голода. Свирепствовал туберкулез. Любой из нас, находясь среди миллионов палочек Коха, мог погибнуть от этого заболевания! На каждом шагу нас подстерегала масса всевозможных смертей, не говоря уже о производственных травмах со смертельным исходом!
Мы настолько физически и умственно ослабли, что силы наши были на исходе. Становилось очевидным, что единственный путь оказать действенное сопротивление режиму - это членовредительство. Оно должно было быть неумелым, чтобы все выглядело, как производственная травма или несчастный случай. Конечно, такой шаг лишь оттягивал твою погибель. Но кто мог знать, когда и где она тебя настигнет? А то, что это может произойти очень скоро - не было и сомнения! Яростный порыв израненной души настал! Занимавшись ремонтом трапов, по которым катали тачки с грунтом, я "нечаянно" поранил пальцы на левой руке. Бригадир обвинил меня в преднамеренном членовредительстве, потом он и его помощник стали избивать меня, так как им показалось, что я пытался с топором напасть на них, будучи почти в бессознательном состоянии, я даже не чувствовал боли от побоев и от покалеченной руки. Надзиратели в порыве азарта гнались за мной по полигону и били, что было силы. За мной тянулся кровавый след, а мои убийцы не успокаивались, решив меня добить! И если бы не начальник конвоя, так бы и вышло! Меня отвели к Фоме Ивановичу. Он грязными тряпками, вместо бинтов, остановил кровотечение и перевязал мне руку. Я очутился в карцере- изоляторе. Это был блиндаж, вырытый в вечной мерзлоте. Стены и пол были обшиты круглыми жердями, а крыша накатом, засыпанная землей. Пробыв там несколько суток, я, как раненная собака, зализывал раны, тихо скуля и стеная... Через некоторое время явился фельдшер и нарядчик, который опять стал избивать меня, пока не пришел конвоир. И меня, всего израненного в кровоподтеках с искалеченной рукой, отвели в лагерную больницу. В стационаре врач Сергей Сергеевич решил пальцы, висевшие на сухожилиях, ампутировать. Без наркоза он стал срывать грязные, пропитанные кровью повязки на моей руке. От нестерпимой боли я потерял сознание... Ему ни разу не приходилось делать ампутацию. Своими неумелыми манипуляциям, он причинял мне невообразимую боль! Отложив свои изуверские пытки до завтра, он оставил меня на время в покое. На следующий день к нам прибыл начальник сан-части Тенкинского управления лагерей. Мой истязатель решил продемонстрировать перед начальством свое искусство хирурга, избрав меня подопытным кроликом. Демонстрируя полное невежество в медицине, он издевался, как хотел, над моей покалеченной рукой без наркоза!!. Начальнику, видимо, надоело смотреть на живодерские фокусы Сергея Сергеевича. Он приказал прекратить издевательство надо мной, дав указание отвезти меня в ближайшую автобазу, где имелась больница с хирургическим отделением. Дни шли за днями, а меня никто и не собирался везти к хирургам. Видно, уж очень С.С. обиделся на начальство, усомнившееся в его врачебных способностях! Хорошо, что на обратном пути начальник опять заехал к нам, чтобы проверить выполнение своих приказаний... Меня срочно переправили в хирургическое отделение. Там под местным наркозом, мне сделали операцию и ампутировали все пальцы на левой руке. Правда, долго сомневались: оставлять мизинец или нет. Но его нужно было лечить, что в лагерных условиях могло закончиться гангреной! Врачи были очень удивлены, как я, потерявший половину крови, израненный и избитый доходяга, еще вообще жив!! Самую операцию я помню смутно. В тазик с марганцовкой погрузили мою руку, сняли тряпки и тампоны, пропитанные кровью...Я часто терял сознание. Помню только стук падающего в миску моего мизинца. Стало ясно, что операция окончена. Врача, который делал операцию, звали Беленький, а ассистировала ему его жена. Меня снова на машине привезли на лагпункт и положили в стационар к Сергею Сергеевичу. Он, делая мне перевязку, нашел, что ему бы удалась такая же операция еще и лучше, чем хирургам на автобазе. При этом не забывал причинить мне как можно больше страданий, перевязывая мою изувеченную руку. В большом помещении, называемом палатой, лежали сорок человек, все членовредители и мастырщики. Последние получили такое прозвище, потому что могли мастерски прививать себе всякие язвы, нарывы, опухоли на ногах или на руках. Надо отдать должное этим людям, среди которых было много интеллигентов (ведь привить заразу и не получить злокачественную опухоль - нужны знания в медицине и образованность!). Были так называемые "минеры" - это те, которые отрывали себе конечности взрывателями. У окошка, где иногда пробивался дневной свет, возлежал на почетном месте, на нижних нарах вор в законе Яшка "Метла". У него была мастырка - трофическая язва. Правая нога его, опухшая до колена, гноилась и страшно воняла. Стараниями самого Яши, рана не заживала, наоборот он время от времени посыпал ногу каким -то порошком, что еще более усугубляло болезнь. Ворюга, на удивление, был хорошо упитан. Ему из кухни приносили самую лучшую еду. В последствии я узнал за какие такие заслуги его так холили. Оказалось, что он был "стукачем" и внештатным осведомителем. Я даже не догадывался о том, что в лагере действовал многочисленный аппарат стукачей и доносчиков. Их задача заключалась в том, чтобы постоянно держать администрацию в курсе дела о том, чем дышат и какие мысли роются в головах зеков. Властям было недостаточно того, что упрятали нас за колючую проволоку. И даже там они боялись нас, им мерещились заговоры "врагов народа"!
В нашей палате стоял тяжелейший смрад от гниющих конечностей, кала и мочи. Многие - неходячие, а за ними никто не смотрел. От гангрены умирали ежедневно. Их трупы не успевали уносить за сопку. Люди уходили из жизни в муках, не оставив после себя ни какого следа... а ведь где -то у них были родные, которым осталось лишь оплакивать этих несчастных.
Удивительно быстро шло заживание моей культи. Калыма - очень стерильный край. Холод не позволял развиваться болезнетворным бактериям. Хоть и кормили нас одной водой, но все же мы были избавлены от изнурительного труда, холода и побоев бригадира и его холуев.
Появились новые отмороженные - жертвы суровой Колымской зимы. Жутко было видеть этих страдальцев, гниющих живьем. Раны на их телах покрылись лопающимися волдырями, из которых вытекала жидкость. Нечему было удивляться. Зеков гнали на работу раздетыми. Не могла рваная одежда сотого срока сохранить тепло. У начальства о нас не болела голова. Да и само начальство находилось здесь в наказание. Где-то на материке провинившихся ссылали на Калыму. Можно только теперь представить, с какой злобой и ненавистью они вымещали на нас свои обиды и разочарования!
К обмороженным начальство относилось с презрением, считая их такими же членовредителями, как и мы. Поэтому сваливали вину на самих обмороженных, обвиняя их в саботаже. Нравственно мы не чувствовали за собой никакой вины. Ведь мы были ввергнуты в такой произвол. За нашу жизнь никто бы не дал и ломаного гроша. Да и никто такой жизнью не дорожил, лишь старался как можно дольше оттянуть неизбежный конец. Мы были насильственно поставлены в безвыходное положение, которое обычно заканчивалось гибелью. Нам не оставляли никакой надежды, никто и ничто не могли нам помочь! Мы были обречены! Однако борьба, даже без надежды, не прекращалась ни на минуту. Мученики режима не переставая, из последних сил, делали невозможное, чтобы противостоять в неравной схватке... Способы противоборства находили различные. Новые и новые методы применяли отверженные, что было не напрасно! Если власти находили в них состав преступления, значит они этих методов побаивались. Массовое членовредительство являлось действенным протестом против бесчеловечного отношения к заключенным, против уничтожения их морально и физически!
Самое страшное преступление властей - это уничтожение огромной массы людей голодом. Голоду нечего противопоставить! Не без злого умысла были и чудовищные истязания и издевательства над невинными! Лозунг: "Кто против нас - тот враг!" вдохновлял этих извергов на бессмысленные убийства и оправдывал их.
Ведь с врагами - разговор один! И среди зеков находились такие, что осуждали тех, кто кровью своей отстаивал человеческую сущность и достоинство.
В одной палате с нами лежал такой заключенный. Он, осуждая нас, калек, говорил: Таких, как вы, нужно стрелять. Вы отщепенцы общества, саботажники! Расстреливать нужно вас для острастки, чтобы другим неповадно было! Вскоре его выписали на работу, а через неделю он снова оказался в больнице, но уже без ноги, оторванной взрывателем. Я не злорадствовал над ним, зная, что он все осознал и понял свои заблуждения сам. Впоследствии этот человек подтвердил мои мысли, признавшись мне. Почему меня опять не судили? Это объясняется тем, что я попал в волну массового членовредительства.. Этот сезон приходился на начало зимы, когда людей доводят до отчаяния голодом, непосильным трудом и наступившими морозами. В чем я, например, встречал зиму на Калыме? Нижнего белья у меня не было и в помине. Брюки и гимнастерка военного образца ни когда не стирались, а телогрейка, с торчащей из нее ватой, уже не грела! Такая точно была шапка. Рукавицы, сшитые из старых телогреек еле еле грели руки! Американские ботинки от воды становились губкой, впитавшей ее. А вместо шнурков была завязана металлическая проволока. Вот и весь мой наряд!! Спрашивается: можно ли было встречать Колымскую зиму в такой экипировке?! Стало быть, все заблаговременно рассчитали и уготовили тебе смерть, на которую и пули жалко! Немцы и то были щедрее: они на нас патроны не жалели (да и газу тоже)...Есть у Толстого знаменитая повесть "Отец Сергий". В ней главный герой отрубил себе палец на руке. У отца Сергия была вера, и он наложил на себя руку, чтобы уйти от греха,а может, еще раз доказать самому себе что- то... И в моем случае, также была вера, как и у многих других. Она давала силы, не смотря на муки и страдания, оставаться человеком, держаться даже за соломинку, и наперекор инстинкту самосохранения, спасти свою жизнь!..
Близился конец 1947 года. Как водится, подведем итоги этого года. Этот год был для годом труднейших испытаний, самый страшный и опасный за все одиннадцать лет, проведенных в неволе. Но кто мог знать: если 1947 пройден, и я еще жив - значит ли это, что самое ужасное позади!? Как мне хотелось поверить,что мой "Рубикон" страданий преодолен! Увы, наивно было так думать, видимо, не все человеческое во мне еще убили! Этот сентиментальный оптимизм
оказался преждевременным, он только мешал и расслаблял меня! Счастье мое, что понял я это вовремя, стараясь подстраиваться под обстоятельства, что было временной мерой, дающей небольшой, но все же шанс выжить...
Все меньше и меньше оставалось зеков,способных работать, и ничего хорошего это не предвещало! Начались комиссии за комиссиями...и в одной из них присутствовал горе -хирург Сергей Сергеевич. При его содействии меня, больного, крайне истощенного выперли из стационара и зачислили в бригаду слабосильных. Бригадиром был Черноскутов, бывший вор, педераст и наркоман. А дневальным однорукий вор дядя Миша, старый Колымчанин. Его помощник - чахоточный нацмен, всегда прислонявшийся к печке. Он любил повторять: "Лучше маленький Ташкент, чем большая Калыма!". В середине нашего барака стояла печка - обыкновенная бочка из под горючего. Из нее была выведена труба через крышу на улицу. Нас находилось в бараке 50 человек доходных. Одеты все были по-летнему. Морозы крепчали, а дров для растопки не хватало. Спасало лишь то, что к нам подселили бригаду лесорубов. Они заготовляли древесину в лесу за 40 км. от нас. Их возили туда на студебеккере с будкой, а вечером они возвращались домой с дровами. В бараке стало тепло. Но это тепло было и нашим горем. Зашевелились вши и всякие паразиты, начали нас кусать и пить последнюю нашу кровушку!
Лесорубы были молодыми ребятами, хорошо одетыми и накормленными. Ездили они без конвоя. Но вскоре их перебросили на другой участок, и мы остались в нетопленом бараке. Не стало воды. Некому было ее носить из замерзшей речки. Лишь на кухню приносили лед в мешках, чтобы варить баланду.
Мыслимое и немыслимое приходилось делать, чтобы добыть что-нибудь для топки. Многие простудились, а лечить - нечем. В результате - туберкулез, который косил людей повсюду! Хлеб, который нам давали, напоминал глину: он крошился и рассыпался в руках, т.к. в нем не было никакой клейковины. Однажды врач забраковал хлеб, привезенный из пекарни и велел его отвезти обратно. Хлеб увезли, только не в пекарню, а покружили вокруг лагеря, пока врач не ушел; затем снова привезли на хлеборезку и раздали зекам.
Участились случаи самоубийств. Многие заключенные сходили с ума. Прямо на разводе бывший военный моряк привязал на шее бикфордов шнур. Ему взрывателем оторвало голову! Обмороженных - видимо-невидимо! Некоторые меняли хлеб на кедровые орешки. Два стакана орешков достаточно, чтобы вызвать кровяной понос. Таких нечем было лечить. Укол воздуха в вену - и ты уже не жилец! Удивительно, до чего терпелив русский народ! Сколько бед и испытаний свалилось на его плечи! Другой бы уже давно исчез с лица земли, а этот живуч! Видимо, сказывалось то рабство, в котором он находился многие века. Приспособившись, сумел сохранить неприхотливость и способность жить в постоянном унижении. Разве можно сравнить отношение к немцам в плену у русских! Перед Западом заискивали, поэтому немцев хорошо и кормили и одевали. Но фашисты не могли выжить в неволе. Они дохли, как мухи, несмотря на сносное существование. Мое положение все ухудшалось. Частые бураны с колючим снегом, длившиеся неделями, не выпускали нас из барака. Не было дров, воды; даже за едой в столовую некому было сходить. Мы сильно ослабли и болели. На счастье, нашу слабосильную бригаду соединили с еще одой такой же. Она сохранила больше сил и могла доставать дрова. Одно звено работало в шахте, выдавало на гора золотоносный песок в счет будущего промывочного сезона. Их лучше кормили и одевали. Иногда от них нам тоже что- нибудь перепадало. Вместе с тем, более сильные притесняли слабых. Часто возникали конфликты из-за места возле печки или кому-то казалось, что кусок хлеба больше у соседа, чем у него, и он пытался его забрать... Среди новеньких многие играли в карты. Их изготовление в лагерных условиях требовало смекалки и умения. Использовались газетная бумага и хлебный мякиш. А уже затем "художники" их украшали росписью. Круглые сутки резались зеки в карты. Обычно игра заканчивалась или дракой, или поножовщиной. Не брезговали ни чем, на "кон" ставили все, что можно и нельзя. Играли на сапоги или валенки какого-нибудь придурка в зоне. Проигравший должен был снять обувь и расплатиться. А если кто "замыслил" или проиграл и расплатиться нечем - снимай штаны и принимай соответствующую позу!...Так платили в зоне картежные долги. Такие безобразия не считались нарушением режима, т.к. везде хозяйничали воры "суки", устанавливающие свои порядки. У блатарей ежедневно происходили потасовки: то Сашка "Чума" зарубил "Есаула", а Борис "Жид" зарезал "Полковника", или Федя "Слон" порубал "Красюка"... Эти разборки начальству были только на руку. Воры, уничтожая друг друга, ослабляли свои ряды и становились ручными.
Что такое неписаный воровской закон? Согласно этому закону вору запрещалось работать. Он мог лишь грабить, убивать, насиловать и играть в карты. Чтобы воров заставить работать, начальство в лагере пошло на хитрость, назначая их бригадирами. В подчинение им давались мужики, которых они умело, не стесняясь в методах, эксплуатировали. А за это ворам давались всякие блага: хорошее питание, одежда первого срока, разрешалось играть в карты, иметь "жену"...Соблазненные воры не могли устоять. И, подчиняясь режиму, тем самым нарушали свой воровской закон. Воры в большинстве своем неграмотные. Такой бригадир подыскивал себе в бригаде мужичка , знавшего грамоту. Тот делал за него всю необходимую бухгалтерию. Вот так разбитной начальничек брал этих блатарей на крючок! За измену воровским законам многие воры поплатились жизнью. Их ожидала смерть от своих же соплеменников!..
Новый год, порядки новые. Колючей проволокой наш лагерь обнесен. А на меня глядят глаза суровые, И смерть голодная повсюду стережет!
Новый 1948 год принес нам, зекам прииска Буденного, новые испытания. Казалось, что жизнь на лагпункте совсем замерла. Стоял крепчайший мороз, и густой туман окутал все вокруг. Сегодня не было развода. День актированный и никого на работу не гнали, да и работать уже некому! Половина списочного состава, 800 человек лежат за зоной, под сопкой в штабелях, припорошенных серым
безжизненным снегом, обдуваемые свирепыми
*.
Колымскими ветрами. А недалеко от мертвецов целый отвал экскрементов, вывозимых из зоны ассенизатором. Лошадей не было. Они стояли, подвязанные за потолок конюшни. Отсутствие кормов и витаминов довели животных до полного истощения. Они даже не могли сами стоять. Теперь оставшиеся в живых 700 человек лежали в стационаре - обмороженные, дистрофики, туберкулезники. Еще осталась сотня ходячих, способных выполнять хоть какую-то работу. Это доставку дров, заготовку льда на речушке Омчак для лагерной кухни. Запасы продовольствия на ней заканчивались, и никто не знал когда их привезут. Пока из морской капусты варили щи, и те без соли. Вот и вся еда!
Бригадир Черноскутов собрал звено для доставки дров. Барак наш уже второй день не топленный. Бревенчатые стены покрылись инеем. Еще один дополнительный источник холода. Собирали все у кого, что было из теплых вещей. Мне попались рас парованные мокрые валенки. Правый из них меньше размером и сильно сжимал мои пальцы. Вследствие я отморозил большой палец правой ноги!
Наше звено повел Рыжий матрос, он был немного чокнутым. Часто в бараке он распевал песню военных моряков - "Варяг", при этом его глаза горели, как у умалишенного. Он лучше других сохранил силы, и мы надеялись на него.
Колымские дрова - это настоящий источник жизни на промерзшей северной земле. Для растопки использовался карликовый кедр, растущий на высоких, почти голых скалистых сопках. Летние лесные пожары сжигали кору и хвою этих деревьев, а остающийся сушняк легко отламывался. Было и много валежника. Но добраться до этих желанных дров к вершине сопки равны усилиям покорения Эвереста. Сопки зимой покрыты снегом и льдом. Они обдуваются колючими ветрами, скорость которых достигает 15-20 метров в секунду. Еще кромешная тьма полярных ночей.Все это усугубляло наши возможности пробраться к цели...
За зоной нас принял конвоир, одетый в полушубок и тулуп. В морозной темноте стоял гул от нашего дыхания. Дышать было трудно в разряженном воздухе. Мы держались за веревку, чтобы не потеряться или чтобы внезапный буран не сдул нас из сопки. Так что без веревки было никак нельзя! Прошли километров десять и наши глаза, уже привыкшие к темноте, различили подножие сопки, куда привел нас моряк. Отсюда мы начали восхождение. Карабкаясь по-пластунски, мы метр за метром преодолевали крутой подъем. Конвоир остался стеречь нас внизу. Для большего упорства в восхождении моряк тумаками и подзатыльниками "подбадривал" сзади, сопровождая свои действия отборным матом. Достигнув вершины мы совершенно выбились из сил. Зато дров там было полно. На последнем дыхании мы стали собирать их и увязывать проволокой стволы. Затем спустились вместе с дровами. Вдруг я почувствовал проникающую боль до самого сердца. Слабый звон в ушах заглушил все вокруг. Я стал проваливаться в бездонную пропасть. Последним проблеском сознания я понимал, что замерзаю... Но сильный толчок моряка снова привел меня в чувство, и я съехал вниз цепко держа в руках вязанку дров! Сознание меня покинуло. Очнулся от сильной боли в левом боку. Надо мной стоял конвоир в своем тулупе и с направленной на меня винтовкой. Я понял, что это он огрел меня прикладом, приводя в чувство! Вокруг собрались все остальные и каждый держал вязанку дров. Моряк кулаками быстро вернул меня в строй, и мы начали обратный путь. Вскоре, оказавшись на вахте нашего лагпункта, надзиратель по кличке "Коньголова" отобрал у меня дрова для обогрева помещения вахты. Другую вязанку дров забрал конвоир... Когда мы вернулись в барак с добытым топливом, нас ожидал сюрприз: шахтным взрывом выбило все стекла в окошках нашего жилья! Под лагерем проходили шахтные выработки, и там постоянно велись буровые работы. Нужно было срочно закрывать пустые окна. В ход пошли матрасы, набитые древесной хвоей. На несколько дней хватило тех дров, что мы раздобыли. А что делать дальше? Положение становилось катастрофическим. Один из нашей бригады где-то нашел большую доску, покрытую льдом и снегом. Быстро доску разделили и отправили в топку. Через несколько минут весь барак наполнился ужасным смрадом. Доску-то он отодрал от туалета!..Чего только не случалось в погоне за теплом!
Январь 1948 года был на исходе. С едой стало совсем невмоготу. Прекратили выдавать хлеб. Запасы муки закончились. Баланда из морской капусты без соли никакой сытости не давала. Ей даже название придумали: "без никому". Это означало: без рыбы, без мяса - голая вода!
Начальство не унималось, придумывая всякие новые методы извести еще оставшихся в живых зеков-контриков. Придумали комиссию. Вызывали в кабинет по одному, где заседали начальник режима и начальник спец-части во главе с начальником лагпункта старшим лейтенантом пограничных войск Сахарным. Такой состав меня очень насторожил, не приходилось ждать ничего хорошего от такой комиссии! От сытых, холеных начальничков несло давным-давно забытыми запахами спирта, одеколона, кожи. Они с явным презрением и барским высокомерием разглядывали меня, этого вонючего, грязного, заросшего контрика, врага народа с двумя контрреволюционными статьями. Нас разделяла толстая стена ненависти! Они не считали меня, униженного и отверженного, за человека. Для них я был олицетворением врага во всей его сущности и подлости. Да еще чуждый им духом не русский, ничтожный польский еврей! Мне задавали вопросы, касающиеся моих установочных данных. Их задавал старшина сверхсрочной службы, начальник режима. Он всегда ходил в парадном мундире, как будто собравшись на парад! После всех вопросов начальник лагпункта, Харьковский еврей, сорвался с места и заорал диким голосом: -Туда его, под сопку! Контрика! Врага народа! В БУР его! Ему подвывал жалкий паяц - начальник режима. Затем меня и еще четверых повели надзиратели в БУР и сдали начальнику.
В нашей группе находился Крымский татарин - Мамедов; бывший мулла и старый Колымчанин, многое испытавший за годы пребывания в этом аду, но сохранивший свое человеческое достоинство. Он учил: -Нельзя считать себя порядочным человеком, если живешь под лозунгом "Подохни ты сегодня, а я завтра". Надо быть подальше от таких лозунгов и их создателей и исполнителей...! Тем, кто следовал таким принципам, опустошались духовно и скорее гибли, чем те, что сохраняли стойкость духа. БУР - это барак усиленного режима, землянка, вырытая в вечной мерзлоте. Там долго никто не задерживался -прямая дорога в штабеля под сопку! Спустившись по обледенелым ступенькам, мы оказались в мрачном подземном каземате. По обеим сторонам узкого коридора виднелись окованные двери камер. Нас принял начальник БУРа, сержант сверхсрочной службы по кличке "Бычий глаз". Просверлив нас глубоко посаженными черными глазами, в которых горел садистский огонь, он проверил всех по списку. Затем зачитал приказ, в котором говорилось, что за систематический отказ от работы и грубое нарушение лагерного режима, мы были выдворены в БУР. После оглашения приказа начальник хватал нас по одному и швырял в камеру. Это были длинные нары, на которой возлежали трудно различимые
человекоподобные существа. Кругом царил мрак и жутко воняло от "параши". Попытка залезть на нары не удалась. Там лежали воры в законе. А их "шестерки" загнали нас под нары возле смрадного туалета. Бревенчатые стены подземелья покрылись инеем, а вместо пола находился настил из сучковатых тонких жердей. Мы легли на жерди плотно прижавшись друг к Другу, чтобы сохранить остатки тепла еще тлеющего в наших почти безжизненных телах... Мамедов постоянно нашептывал: Плотнее прижимайтесь и не выпускайте тепло, иначе мы тут околеем! Хотя я уже не испытывал холода, у меня начался воспалительный процесс из-за обмороженного пальца на ноге. Не соображая что со мной происходит, я постоянно впадал в забытье. Раз в сутки нас выгоняли в коридор на проверку, и наш благодетель, хозяин БУРа, с наганом в руке считал нас, ударяя дулом нагана по ребрам. Потом нам выдавали миску баланды из морской капусты без хлеба и соли и обратно загоняли в камеру. Там тихо и бесславно, потеряв всякую надежду выжить, мы подыхали, проклиная тот день, когда появились на свет.
Так зримо и вплотную приближалась моя погибель. Было бы смешно надеется на чудо! Не для этого таких, как я сюда привозили. Нужно было как можно больше дать стране золота, а затем тебя, как выжатый лимон выбросят на помойку! Удивительно, откуда черпал мой организм живительные соки, не переставая бороться, продлевая эти нечеловеческие мучения! Уже пятые сутки пошли нашего пребывания в живом гробу...
Вдруг дверь отворилась и "Бычий глаз" скомандовал: -Кто больной? Выходи на прием к фельдшеру! Собрав последние силы, я поднялся и последовал в привратку, где фельдшер принимал больных. В голове была одна мысль- как бы не упасть, только бы устоять на ногах! Держась за стенку в коридоре, я добрался до комнатки фельдшера. На вопрос, что у меня болит, я снял ботинок и, оторвав от раны присохшую портянку, показал свою ногу с отмороженным пальцем. Фельдшер, осмотрев мою рану, только возмущенно покачал головой, мол, что это здесь творится, и выписал направление в больницу. Кое-как добравшись до больницы, я очутился в палате с туберкулезными больными. Из-за сильного жара, появившегося у меня, посчитали, что я чахоточный. С меня сняли мои старые лохмотья и на грязное тело одели больничное белье. Воды не было, мыться нечем. На удивление, за год с лишним пребывания на Калыме, я мылся всего два раза в бане! Можно только представить мой вид и то количество насекомых, которое водилось в моих лохмотьях! В больнице было относительно тепло и тихо. Больничное питание-лучше. Из какой-то горькой муки варили затируху. А "тубикам" еще давали компот из сухофруктов. Этих "тубиков" было четверо. Когда-то молодые, крепкие парни, теперь " плавали" среди миллионов палочек Коха.
Меня лечили одной марганцовкой. Это все, что было из лекарств; универсальное, от всех болезней! Из-за отсутствия бинтов, использовали обветшалое белье, изрезанное полосками, по чистоте напоминающее половую тряпку. Им бинтовали раны и язвы. "Тубики" плохо ели из-за высокой температуры, которая сохранялась постоянно от 38 до 39 градусов. Поэтому мне доставался их суп и хлеб в обмен на мой компот.
Неделя, проведенная в стационаре, поставила меня на ноги. Я стал ухаживать за чахоточными, "рысачил" по другим палатам. Старшим санитаром в больнице работал Брауде - бендеровец из Львова. Это был страшный человек, стукач. Он доносил на всех тех, кто ему оказывался не по нраву. На очередном обходе он шепнул врачу, что я бегаю по палатам в поисках курева и объедаю туберкулезников. Этого оказалось достаточным, чтобы меня тут же выписали из больницы!
Вот опять я попал в бригаду доходяг. Выдали мне совершенно другие тряпки, и в обновленном наряде я появился в бараке. После, лишь по шапке, узнал кому эта одежда принадлежала. Одному западнику бендеровцу,который сошел с ума, и его в больнице прикончили. Удивительный цвет имела наша одежда: коричневый, землистый, неестественный для природы цвет! Запах ее тоже отличался своей специфичностью, букетом тонов и полутонов многочисленных человеческих испражнений!
В бараке доходах было холодно, а ходили мы полураздетые, т.к. урки забирали одежду, чтобы играть в карты. Побыв там месяц, у меня опять поднялась температура. Я попал в барак- больницу для обмороженных. Так называемый "оздоровительный пункт". Он состоял из двух бараков, соединенных галереей. На двухэтажных нарах-"вагонках" лежали по 8 человек живых трупов, укрытых старыми армейскими одеялами, кишащими вшами. Нас здесь было 300 человек, совершенно голых. Никто нас не кормил и не лечил! Умирали не только от болезней или дистрофии, но и от пролежней, куда забирались вши и высасывали остатки крови. Лишь у одного парня из нас были трусы. Поговаривали, что он был "женой" крупного вора.
Покойников не успевали убирать. Выносили из барака и бросали на снегу. Еда - одна морская капуста, но начальник снабжения объявил, что все задержанные пайки нам отдадут, но когда?!... Наконец привезли муку, пропахшую аммонитом. Видимо, везли в одних и тех же машинах взрывчатку и еду. Пропитавшись, мука стала горькой. Из нее варили затирху. Эта грубая для наших тощих желудков пища не пошла на пользу. Людей стал косить кровяной понос. Хлеб не выпекался. Не кому было топить печь и доставать дрова и воду. Каждый день поступало пополнение обмороженных в наш О.П. Хорошо, что электростанция работала исправно и имелся достаточный запас мазута...
Постепенно стало налаживаться снабжение, кормежка улучшилась. Появился у нас один хохол Федя. Он взялся за доставку дров. На сопке он разыскал место, богатое дровами , и оттуда через день, Федя приносил их в наш барак. Интересно и поучительно было смотреть, как хохол готовил свою ветхую одежку для похода на сопку. Он тщательно подбирал портянки и ими оборачивал ноги особым способом. Валенки подшивал толстым слоем войлока. Колени и все места, подверженные переохлаждению, он аккуратно обматывал тряпками... Федя - бывший солдат. Он любил вспоминать военную службу и военное время.
-Що це за армия! Тильки ляжешь - пидиймайсь! Тильки встанэшь - пидровняйсь! - любил он повторять смешной каламбур.
Один хвастун, довольно упитанный субъект, часто насмехался над Федиными приготовлениями: - Стоит мне пойти за дровишками, и я ему покажу, кто больше дров принесет! - с запалом хвастался он. Вместо дров несчастный только отморозил пальцы на обеих руках!
Старый знакомый - Яшка "Метла" появился в нашем бараке в качестве парикмахера. Когда он меня брил, то умудрился порезать в нескольких местах. А на мои протесты, не моргнув глазом, заявил: - Будешь выступать, в следующий раз глотку перережу! Тебе, жиду, жизни нет!
Было уже заметно, что холода начали отступать. Дни становились длиннее. Даже иногда холодное солнце стало заглядывать в наш притихший лагерь. Нефедов придумал себе мастырку: паралич ног. Врачи на комиссиях проверяли его: кололи иглами, жгли каленым железом. Он ни разу не выдал себя, превозмогая боль, продолжая в открытую борьбу с ненавистным режимом. Нам с муки выпекали лепешки и давали вместо хлеба. Нефедов окрестил их"ландориками". Вскоре я расстался с О.П. и стал помогать дневальному барака, в котором жили бурильщики. Они на прииске считались элитой, а их труд ценился очень высоко. Дневальный дядя Толя кормил бригаду, приносил воду, заготавливал дрова и убирал помещение. В мои обязанности входили ночные дежурства, поддерживать огонь в печке. Так продневалил я два месяца, почти до мая 1948 года. За эту работу мне кое-что перепадало из еды. Днем я отсыпался в О.П. Там получал свой законный паек, которого хватало на один зуб. Ночью, во время дежурства, то кому-то пришивал или штопал одежду, то иногда кто-нибудь просил сварить на утро котелок каши.... Всем я старался помочь, никогда не отказывал; и люди благодарили меня за это.
Ночью из своей норки вылазила Шурка, рыжая крыса, любимица обитателей нашего барака. Она к нам так привыкла, что брала из рук хлеб, свободно разгуливая по всем углам. Шурку нельзя было обижать. Люди ее баловали, истосковавшись за домашними животными.
Кончилось мое дневальство внезапно. Но все- таки я смог немного восстановить свои силы. Мне тогда шел двадцать пятый год, у меня еще не умерла надежда на лучшие времена... Снова я в бригаде у Черноскутова. Мы готовили полигон для массового взрыва на рыхление. Проходили шурфы. Забурником били лунки, закидывали в них взрывчатку и палили. После паления выбирали грунт и углубляли шурфы. Их надо было отрыть до шести метров в глубину. Затем ставили вороток и бадьей выдавали торф на гора. На шестиметровой глубине в шурф закладывали мешок аммонита и производили массовый взрыв. Экскаватором перемещали грунт, чтобы добраться до золотоносного пласта. Его кайловали и грузили в тачки. По трапам катали к бункеру промывочного прибора. Был у нас лихой катальщик, он соорудил тачку с высокими бортами, чуть ли не в шахтную вагонетку, и устанавливал рекорды. Начальство его ставило в пример и всячески поощряло его инициативу. Проработав так с недельку, он сбавил темп, слабея окончательно, выбился из сил. Теперь тачка его возила куда хотела! Я немного приболел, а в санчасти больничный не давали. Как отказчика от работы, наказали на три дня. Морили голодом и послали работать на самый трудный участок. Нарядчик предупредил меня, что если еще такое повторится, то не миновать штрафной бригады. Эта бригада славилась плохой репутацией у начальства. Зеки в ней лишались дополнительного пайка в виде табака и хлеба. Они не имели права после работы свободно передвигаться по зоне, а на ночь их запирали в изоляторе.
Однажды, на полигоне появились два бульдозера и принялись доставлять грунт к бункеру прибора, тем самым, надобность в нашей бригаде катальщиков отпала. Нас расконвоировали и перебросили на "старательскую" добычу золота. Я работал в звене из трех человек. Двое отрывали у подножия сопки забой и на носилках подносили мне грунт. В мою задачу входило этот грунт отмывать на бутаре. Ближе к вечеру приходил бригадир и снимал из бутары золото. Он лотком, в одиночестве, промывал на речке снятую добычу. Если после этого мы получали по папироске от него в подарок, это означало, что намыли много золота, хорошо поработали, и он остался довольным.
Как то раз, к забою, где мы работали, подошел вольняшка-старатель и стал нас уговаривать поменять золото из бутары на табак и хлеб. Опасаясь провокации, нам пришлось ему решительно отказать. Бывали случаи, когда сам бригадир проверял нас таким способом. По соседству так же работали звенья. В их забоях водился драгоценный металл. Умение отмывать его приходило со временем. Можно было работать не теряя последние силы. Условия работы позволяли восстановить силы и укрепить пошатнувшееся здоровье.
В разгаре на Калыме промывочный сезон. На воздухе днем тепло, и от вечной мерзлоты бежали вешние воды. Белые ночи позволяли обходиться без электричества. От нас скрывали количество намытого золота, но мы догадывались, что его было не мало. Даже у нас, доходяг, только сознание того, что вокруг полно всеми вожделенного металла, вызывало азарт и лихорадку. На бутаре я проработал два месяца и здорово наловчился орудовать скребком с длинной ручкой, промывая тонны грунта. Но вскоре нас перебросили на малый прибор, работающий параллельно с большим прибором. Грунт мы брали из отвала породы, переработанного большим прибором. Там еще оставалось много золота. Очевидно, вторичная обработка имела немалый резон!
Это была очень тяжелая и неблагодарная работа. После двенадцатичасовой смены еще надо было найти плантацию ягод - голубицы. Благодаря ей я вылечил цингу. Собирали также дикий чеснок, а в столовой давали пить настой из хвои. Это было обязательным, иначе не получали свой паек баланды. Куриной слепотой болели почти все, что приносило немало бед. Я даже один раз выпил двойную норму настоя в обмен на миску баланды моего друга. Слава богу, остался цел, пронесло!
Привезли из побережья машину селедки, которая испортилась еще в дороге. Наварили суп и второе. Селедочный душек витал над лагпукнктом, не предвещая ничего хорошего. На следующий день возле медпункта выстроилась целая очередь поносников. Но вместо того, чтобы проверить кишечник, меряли температуру. А ее не было. Поэтому прямиком отправляли на работу!
Наш конвоир заинтересовался моей персоной. Он удивлялся, как я, еврей, смог уцелеть и спастись от немцев. Во время войны он был в плену в Польше и своими глазами видел, как фашисты расправлялись с евреями. Его в 1945 году американцы освободили из плена, но вместо того, чтобы отпустить домой, их целую партию привезли на Калыму. Тут он до сих пор проходил проверку на благонадежность. Удивительной бдительностью обладала власть, бдительностью, доведенной до абсурда! Освободить людей из немецкого плена, чтобы опять отправить в лагеря на Колыму! Достаточно было одного доноса и бедняга получал 25 лет!
Пока на дворе тепло, я не переставая, собирал ягоды после работы. Их в лесу полным полно. Мошкара очень меня донимала, но думать об этом не хватало времени. За час мне удавалось набрать полную банку и еще наесться досыта полезных ягод. Исчезла моя цинга и другие всякие авитаминозы. Эту собранную банку я обменивал на хлеб и табак в вольном стане. Поедая хлеб на ходу, я мчался в столовую, чтобы успеть на завтрак. На скорую руку уплетал свой паек, чтобы его не отобрали (что часто случалось). В тихом, прохладном бараке я вытягивался на нарах и моментально засыпал... В 19 часов нас будили и, поев ужин, мы снова уходили на целую ночь лопатить тяжелый грунт и добывать драгоценный металл. Конечно золото меня интересовало не более прошлогоднего снега. Однажды я носился с пятьюдесятью граммами золота, чтобы его обменять на хлеб. И, к сожалению, не нашел такого дурака, желавшего обменять хлеб на несъедобный металл!
В конце лета мне исполнилось 25 лет. Испытания прошлых лет закалили меня. Теперь я ничего не боялся. Мой опыт лагерной жизни пригодится в дальнейшем в неволе. Уже хватало ума, чтобы где надо вывернуться, проявив изворотливость. В ночные смены мы все время жгли костры. Ночи были сырыми и холодными. А наш бригадир любил солнце и тепло. За костром следил Иван, здоровенный украинский парень. В прошлую зиму он оторвал кисть левой руки. Всю ночь Иван искал по прииску дрова, доски и поддерживал огонь в костре. Одним вечером наш бригадир ушел с месячным отчетом в контору и отсутствовал до полуночи. Явился он, шатаясь на негнущихся ногах, держа в руках банку, на половину заполненную спиртом. Он сел у костра, а банку поставил рядом, на небольшом отвальчике. Разогревшись от спирта и костра, бригадир заснул, громко храпя. Тут Иван появился с очередной охапкой дров. Вынырнув из темноты на свет огня, он не заметил стоящей банки со спиртом. Ногой случайно задел ее и опрокинул. Эта банка покатилась к ногам бригадира, и он проснулся.
Увидев пустую банку и убедившись, что в ней не осталось ни капли питья, начальник пришел в звериную ярость. Бедного Ивана до полусмерти исколотил железякой. Окровавленного, избитого, его еле удалось увести и отправить в больницу. Но на этом дело не кончилось. Всю ночь лютовал бригадир, вымещая на нас, на ни в чем неповинных, свою злость и досаду. К утру он выдохся и заснул возле погасшего костра. Вскоре его разбудил закадычный дружок, тоже бригадир, Зайцев. Тот принес немного спирта ему опохмелиться. Бригада Зайцева работала недалеко от нашей. Он тоже слыл жестоким и безнравственным человеком. Недавно Ткачук, зек из его бригады, доведенный до отчаяния издевательствами бригадира, оторвал себе капсулами ступни обоих ног!
Не то еще бывало здесь! Соберут бригаду одноруких, и четверых заставляют нести носилки, или два зека гонят одну тачку. А одноногих заставляли сидя на мерзлой земле орудовать лопатами! Бригадиры опохмелившись, затеяли игру в карты. Внезапно за спинами игроков появился зек с кайлом в руке. Со всей силы этим кайлом, он размозжил голову Зайцева и, бросив кайло на память, убежал. Черноскутов еще пытался помочь чем-то своему напарнику, но все старания оказались напрасны - Зайцев был мертв! Убийца сам сдался охране, он был из бригады Зайцева, и его водворили в БУР. Правда, за Зайцевым давно ходил колун. Уж очень сильно он издевался над работягами! Новый указ отменил смертную казнь. За особо тяжкие преступления давали максимум - 25 лет. Такие зеки не церемонились: убивали направо и налево. Убийства случались каждый день по разным причинам. Даже на начальника лагпункта Сахарного покушались с топором. Его спасли ноги - успел скрыться на вахте.
О Сахарном сочиняли легенды. К нему недавно приехала жена, врач и хороший человек. Она стала начальником санчасти, стараясь помочь и облегчить страдания больным. Когда супруга начальника появилась у нас, еще стояли холода. Она приходила к нам в лагерь в своей песцовой дохе вся такая молодая, миловидная, изнеженная. На комиссиях всегда держала сторону зеков, если Сергей Сергеевич чему-то противился. Вскоре она настолько изменилась, что ее красивое, молодое лицо превратилось в сморщенную старческую, с красными пятнами мордашку. К весне Сахарных не стало и не известно, куда они делись. Поговаривали, что у них была большая семейная драма на почве ревности. После убийства Зайцева бригадиры попритихнули. Появились новые этапы с зеками с 25 летним сроком, и им ничего не стоило кого- нибудь прикончить - или бригадира, или подрядчика.
Новость! Каптером стал мой друг, с которым вместе были в О.П. На одних нарах кормили вшей. Я не забыл к нему заглянуть и предложил свои услуги: убирать каптерку. Он этому обрадовался, зная меня, как порядочного человека. Там, в зоне, таковых было не густо; а мне он доверял. За мои услуги мне давал кусок хлеба или кусочек сахару. Иногда мы вместе пили чай.
Меня перевили в другую бригаду, которая занималась добычей золотоносных песков шахтным способом. Моя задача заключалась в том, чтобы я стоял на вершине отвала и принимал шахтную вагонетку, груженную грунтом, и бочку с водой. Кайлом открывал фартука вагонетки, чтобы ее опорожнить, а также слить воду из бочки. Затем пустую бочку и вагонетку отправлял обратно в шахту. Внизу была установлена возле шахматного ствола лебедка, управляемая машинистом. Ударами кайла об рельс он отпускал вагонетку в шахту или поднимал на гора. Шахта-штольня была пологого падения. В забое производили буро- взрывные работы, потом грузили грунт в вагонетку и черпали талые воды в бочку, прикрепленную к вагонетке. Крепления в вагонетках не было. Кругом вечная мерзлота, которая не нуждалась в креплениях. Начались ночные смены. Приходилось делать себе кадило, типа светильника. Это была консервная банка, набитая ватой и залитая бензином. Таким кадилом пользовался часто, освещая путь себе на отвале или в шахте, когда бурилась вагонетка. Я изрядно повозился со светильником, пока он стал хорошо светить ночью. Я ходил закопченный, черный, как негр, с выгоревшими волосами на бороде и бровях. Последний раз мне приходилось бывать в бане еще в марте, тогда мне не удалось как следует вымыться. Выдавали по одному тазику воды. Хватило лишь только размазать по всему телу грязь. Вдобавок тогда в бане захотелось оправиться после длительного запора. Я присел возле отверстия в полу, куда сливалась грязная вода, стараясь чтоб меня никто не заметил. Но рыжий матрос был начеку. Схватив пустой тазик, он им огрел меня по голове так, что из глаз искры посыпались!...
Кадило выручало: и светило, и грело на отвале, на семи ветрах в моих обносках! Миновала полночь и обнаружилась неисправность на лебедке. Работа приостановилась и все поспешили греться в тепляк. Там было полным- полно народу, спавшего вповалку. Удивительно, что бригадир не реагировал на это. Он сам спал в обнимку со своей "женой". Вскоре лебедку починил дежурный слесарь, и работа возобновилась до утра.
В конце августа 1948 года на Калыме еще стояли вполне теплые дни. На разводе поговаривали, что всех больных и калек должны отправить на материк. В то время произошли значительные пертурбации. Начальник "Дальстроя" - генерал- лейтенант Никишев был снят со своего поста и вместо него стал Петровский. Тот, который в труднейшее для страны военное время построил пятисотую ветку через высокогорный Сихоте- Алинский перевал, Комсомольск на Амуре, с окончанием в Советской Гавани. Петровский тогда, благодаря нужному подбору кадров и улучшению быта заключенных, смог досрочно закончить эту стройку и еще построить нефтепровод Сахалин - Комсомольск на Амуре. Приняв "Дальстрой", он стал укреплять кадры. Всех калек и больных, которые ему стали не нужны, отправлял на материк. Наконец-то настал тот момент, когда было решено нас, доходяг и калек, убрать из Калымы! Слава богу, что не перевелись еще на Руси светлые головы! Я продолжал работать в ночную смену на отвале. Соорудил из подручных материалов себе там небольшой сарайчик и укрывался в нем от ветра и дождей. Пока шел промывочный сезон, и в распадках зрели ягоды, мне перепадал лишний кусок хлеба и табак. В каптерке продолжал убирать. Надо было вытерпеть и дождаться лучших времен в надежде выжить в этом кошмарном аду...
Дело уже шло к утру. Скоро должен был быть конец смены. Вдруг прибежал от нарядчика посыльный и велел мне немедленно явиться на вахту. Там ждала меня машина, полная калек, для отправки в Магадан, чтобы затем переправить нас на материк. Мой бригадир не хотел меня отпускать раньше окончания смены. Я еле вырвался, получив напоследок от него хороших тумаков и отборной ругани. Но все это меня уже не волновало. Окрыленный, я мчался к зоне, где действительно меня уже заждались. Возле вахты стоял студебеккер с полным кузовом готовых к отправке калек-инвалидов. Нарядчик на меня накинулся с кулаками, мол, чего опоздал! Достав формуляр, сверил мои установочные данные. Конвоир, закончив все формальности, сунул мне в руки селедку и пайку хлеба. В машине, найдя себе местечко, я принялся за еду....
Впервые за время пребывания в застенках лагеря я почувствовал себя по-настоящему счастливым: будь проклят прииск Буденный, где я оставил свои пальцы на левой руке и правой ноге! Не верил, что мне удастся выбраться отсюда живым! Просто свершилось чудо, что я не околел здесь. На радостях мне еще полностью не возможно было вообразить из какого ада я вырвался. Одно я знал наверняка: хуже уже не будет, самое страшное позади...
Наш студебеккер мчал по ухабистой дороге. Но никто этого не замечал. Все были рады, словно нас отпустили на волю. Дорога лежала у подножия горной цепи, а рядом по ущелью протекала горная речушка с хрустально чистой водой. Никак не украшала ландшафт малочисленная растительность с карликовыми деревьями по берегам речки. Природа здесь первозданная, дикая, и поэтому особенно красивая. Горы-сопки поражали своей силой и мощью. Отсутствие растительности в некоторых местах еще больше открывало их угрюмость и мрачность. Такие пейзажи не особенно привлекательны для длительного созерцания. Тем временем наша машина мчалась дальше, везя в кузове нас, 25 калек. После страшной зимы таких, как я осталось очень мало. В общем, из всего списочного состава перезимовала только треть. К полудню мы прибыли в небольшой поселок, в котором жили вербованные строители, работавшие на сооружении рудника. Обычно здесь селились на берегу
речки, у подножия сопки. Солнце еще довольно грело тепло. От воды шла живительная прохлада. Воздух был чист и дышалось так легко и вольно, словно уже не ждал меня впереди восьмилетний срок заточения!...
Конвоир разрешил привал на два часа. Это показалось таким удивительным. Мы давно отвыкли от человеческого обращения! Я очень проголодался, а выданный и уже давно съеденный паек, предназначался на три дня. Пришлось идти в поселок. Возле речки молодая женщина набирала воду в ведра. Предложив свои услуги, натаскал ей ведер десять воды. За что мне достались от нее объедки, кусок хлеба и пачка махры. Я набил свою торбу, сделанную из рукава гимнастерки, хлебными корками и почувствовал себя безмерно богатым Трудно было поверить, что это не сон, что впервые за последние годы я насытился хлебом! Запив еду холодной водой, влез в кузов машины, скрутил себе папироску и,блаженно покуривая, стал дожидаться отправления.
Мы мчались по колдобинам Тенькинской трассы, и прямо на глазах изменялся ландшафт. Вместо высоких сопок стала видна холмистая местность, заросшая редколесьем. Нам часто попадались кустарники, обсыпанные ягодами голубики. Иногда конвоир останавливал машину, и мы лакомились сладкой ягодой. К вечеру приехали в районный центр Усть-Омчак. Здесь находилось управление лагерей. Нам выдали еду: кусок сала из нерпы и хлеб. Это сало не возможно было жевать. Оно напоминало кожаную подметку американского ботинка, а на вкус - соленую рыбу. Наевшись сала с хлебом, мне захотелось пить. Я пил много, пока не утолил жажду. Вскоре у меня началась рвота и понос. Стало ясно - объелся! Опорожнив кишечник, я завалился у лесной опушки на душистый мох и мгновенно заснул. Мох был не только пушистым, как перина, но и ароматным, с запахом лесных трав... Утром я проснулся здоровым и бодрым, захотелось есть, но надо ехать дальше. Ехали целый день и к вечеру оказались на одной из многочисленных автобаз Тенькинской трассы. Слава богу, что наш конвоир ни в чем нас не ограничивал, а, наоборот, доверял и сочувствовал.
Я направился к баракам, виднеющимся за автобазой, где жили рабочие и служащие автопредприятия. Проходя мимо одного из бараков, услышал волшебные звуки Штраусовского вальса, которые лились из открытого окна. Я невольно остановился, очарованный прекрасной музыкой. Это был вальс "Сказки Венского леса". Вдруг из этого окна выглянула молодая женщина, оценивая мою персону. Она спросила: "Ты не голоден?" Видимо, мой жалкий вид вызывал у людей сострадание. Меня позвали в дом, где были еще двое мужчин. Хозяйка угостила меня едой, и все поочередно стали задавать мне разные вопросы. Женщина в этом доме произвела на меня неизгладимое впечатление. Мне она казалась ангелом, сошедшим с небес на землю, неземным существом, которое я мог видеть только в грезах и в снах! Неужели меня настолько превратили в одичавшего зверя, что самая обыкновенная женщина вызывала у меня такой восторг?! Ее глаза излучали тепло и ласку. Они смотрели на меня с сочувствием и плохо скрываемой болью, то гасли, то зажигались волнением и нежностью, искрясь ясным, неподдельным светом... Кроме этой удивительной женщины и еды, в этом доме я ничего и никого не видел. Вся обстановка домашнего очага была мне чуждой и далекой. Я настолько одичал, что самые обыкновенные человеческие чувства атрофировались во мне. За годы тяжких испытаний и пережитых потрясений моя психика кардинально изменилась. И было очень сомнительно думать, что в будущем мне удастся восстановить былое душевное равновесие! На прощанье эти добрые люди дали мне хлеба и мяса нерпы. В пустом боксе на автобазе я нашел тихий уголок, улегся и проспал до утра.
Снова на нашем пути горная цепь из высоких сопок, на которых росли карликовые деревья. Мы приближались к населенному пункту под названием "Палатка". Здесь разветвлялись шоссейные дороги Калымы. Центральная трасса шла строго параллельно реке Калыма, а Тенькинская трасса, по которой мы ехали все эти дни, ответвлялась на запад, в сторону Индигирки. Мы остановились в Палатке возле столовой. Наш конвоир зашел туда пообедать. А я тем временем обнаружил у входа в столовую настоящую "золотую жилу" из окурков, "бычков" от папирос и сигарет. В мгновение ока я собрал табачное богатство и стал обладателем изрядного запаса курева, что имело немаловажное значение в нашей лагерной жизни. Потом я направился в столовую и увидел,что наш "ангел -хранитель" собирался обедать. Усевшись в дальнем углу и глотая слюни от аппетитных запахов, я чувствовал легкое головокружение. Вдруг на одном из столов я увидел тарелку с жаренной рыбой и гарниром. Стал наблюдать, но никто пока не садился за этот столик. Напряжение мое было велико, приняв мгновенно решение, я сам уселся за пустующий стол и с жадностью стал уплетать вкуснятину. Увлеченный едой, даже не заметил, как подошел мой конвоир с тарелкой супа в руках. Он с удивлением смотрел, как ловко я управился с его жареной кетой! Ничего не сказав, он сел за соседний столик и спокойно поел первое, а затем в буфете взял себе еще одну порцию рыбы и съев, вышел быстро из столовой!
Мои попутчики тоже "рысачили", как и я. На всех стоянках им здорово перепадало. Если бы наше путешествие продлилось бы месяц, другой, мы бы, наверняка, стали бы похожими на нормальных людей! Увы, наш путь приближался к концу. От Палатки до Магадана оставалось два часа езды. Мне и остальным нужно было тщательно попрятать собранный хлеб и табак. Этому занятию все посвятили оставшуюся часть дороги до Магаданской пересылки. На пересылке творилось настоящее столпотворение. Скопились тысячи калек, привезенных из приисков, да тысячи зеков, ожидающих отправления на промывку золота. Здесь можно было увидеть всякого люду: родственницу Тухачевского, высоких армейских чинов, вплоть до генералов; артистов народных и заслуженных, а воров легендарных видимо-невидимо! Вся воровская аристократия представлена была там. Она держала в повиновении десятки тысяч заключенных. Зато начальству жилось тихо и безмятежно. Они ходили по лагерю напыщенно и уверенно, как индюки, воображая себя этакими плантаторами-рабовладельцами. Имея таких преданных и надежных помощников в лице воров, можно было спокойно заниматься своими личными удовольствиями и не вникать в нелицеприятные дела на пересылке Захватив в свои руки все ключевые пункты лагерной администрации, эта внутри-лагерная организация правила балом! Стоило нам только показаться в бараке, как тут же раздалась команда: "Ложись!" Все попадали, там,где и стояли. Мне удалось шмыгнуть под нары и оттуда наблюдать, как "суки" вылавливали честных воров. По их спинам гуляли дрыны, и они уводились в неизвестном направлении. На перекличке вызывали по алфавиту. Оказалось,что у меня был однофамилиц. Это - колонист, немец из Хортыцы возле Запорожья,Браун Яков Абрамович. В 1941 году немцы захватили город, и всех русских немцев мобилизовали в армию. Яша служил у немцев до освобождения Украины. Затем попал в советский плен и получил 10 лет за измену Родине. Теперь он стал неизвестно чьим немцем! Место для конфиденциальной беседы мы нашли в бараке под нарами. Были здесь и военнопленные немцы, совершившие в плену уголовные преступления. Многие осуждены за побег. Их судили по советским законам, и, наравне с нами, они отбывали наказание. Даже среди них был генерал. Очень интеллигентный человек, пользовавшийся большим авторитетом среди своих. Говорили, что он отказался сотрудничать с советскими властями в деле разработки секретного биологического оружия. За что его и посадили. На Магаданской пересылке собрали всех калек, неизлечимых больных, и тех, кто к нам примазались, претворившись больными, чтобы уехать из Калымы. Тем, что шли на прииски, мы демонстрировали наглядным примером, ожидающий их Колымский "рай". Не удивительно, что среди них участились случаи членовредительства.
Подружился я с одним человеком из нашей этапной бригады. Его звали Николай Васильевич. Он годился мне в отцы по своему возрасту. Ему влепили 10 лет, за то, что отважился рассказать кому -то новости, прослушанные на радиостанции "Би.Би.Си." Общность наших интересов, его добродушие стирали разницу в годах. Всю войну он прослужил на Дальнем востоке рядовым в пехотной части. Его рассказы о том времени были интересны и увлекательны.
Выдали нам кое-какое барахло. Мы обзавелись старенькими шинельками, еще годными к носке, и комбинированными ботинками, какие носили только зеки. Теперь нас одели по сезону. Не гоже отправлять Колымчан на материк оборванцами!...Вот, если бы еще нас и кормили по нормам! Люди голодали, находясь в нечеловеческих условиях. В переполненных бараках, на сплошных нарах и под ними. А когда начинался дождь, то приходилось, буквально, плавать. На таких пересылках человеческий материал не стоил и ломаного гроша, и многие там сложили головы!
Насекомых - полным полно! Они нас пожирали живьем. Все ждали кораблей, чтобы вывезти нас на материк. А пока казалось, что нашим мученьям не будет конца! На таких пересылках встречались разные прощелыги. Особенно те, которые подносили немцам хлеб и соль. Они преданно и беззаветно служили оккупантам, всячески помогая уничтожать людей без угрызений совести! И вот здесь, в заключении, всех сравняли. И тех, чья вина не стоила и выеденного яйца: инакомыслимыслящих, жертв доносчиков и сексотов. И настоящих убийц, мерзавцев, воров, бандитов. Преступная система породила целый "клан" узаконенных воров, в том числе расхитителей социалистической собственности. Разворовывая народное богатство, они себя считали чуть ли не героям: вот какие мы крутые; сами жить умеем и другим даем жить! И в лагере у них был почет и уважение за те подачки из наворованных на черный день, спрятанных средств. Им шли посылки, передачи от жен и любовниц. За взятки они устраивались на тепленькие места нормировщиками, нарядчиками, бригадирами.
Меня очень интересовали судьбы других людей, потому что в моей, такой не простой судьбе мне еще придется многое осмыслить и разобрать. Был у нас один зек по фамилии Воронцов. В 1941 году воевал в чине лейтенанта и попал в плен к немцам. Там его отправили в разведшколу, которую он успешно закончил. Затем вдвоем с напарником его забросили в советский тыл для диверсионной работы. Приземлившись на парашютах в сельской местности и съев весь запас продуктов, они направились в ближайший участок милиции для явки с повинной. Думая, что их поймут и дадут возможность на Родине снова сражаться с врагом. Эта наивность стоила им 10 лет лагерей! Воронцов, как офицер, нарушил присягу. Но ведь не бывает войны без плена! Сталинская политика о том, что советский солдат не может быть пленным (пленные все - изменники Родины, перебежавшие к врагу), породила сотни тысяч искалеченных людских судеб. О чем можно было говорить, если наш великий вождь не сделал исключение даже для собственного сына!
Наконец, подали нам грузовой теплоход "Нагибин" американского производства. Началась посадка. Огромной колонной нас погнали в бухту Нагаево. Это была неблизкая дорога. Мы медленно тащились по невзрачным улочкам Магадана. Здесь много японских военнопленных. Они строили здания, причалы в порту, дороги. Работали на совесть, хорошо, используя добротные стройматериалы. Нас загнали в трюмы корабля. Во время посадки выдалась хорошая погода и нам удалось немного подышать свежим морским воздухом, прежде, чем попасть в затхлые трюмы. Колымчане имеют особый нюх, чему я всегда удивлялся и удивлялся! Как только закончили посадку и все бригады разместились по своим местам, "Нагибин" поднял якорь; тут же наши вездесущие зеки обнаружили немало крупы в трюмных закоулках. То были издержки производства, естественная убыль при перевозке на корабле продовольствия. Этим не преминули воспользоваться зеки. Находили овсяную крупу, подмоченную и набухшую от корабельной сырости. Она по вкусу напоминала геркулес и прекрасно переваривалась в наших желудках. Находили много крупы под названием чумыза, похожей на пшено, и крупы гаолян, напоминающей гречку. Японцы поставляли нам эти крупы в счет репарации, как корм для скота, а также рыбную муку. Конечно, скот этих деликатесов и не нюхал, а они шли в котлы зекам и в общепит дальневосточной торговли. Из рыбной муки делали котлеты неплохого качества. Два раза в день нас выгоняли на палубу и давали по порции жидкой овсяной кашицы и пайку хлеба. Когда было спокойное море, команда обедала на капитанском мостике. А затем кок выбрасывал в море целое ведро остатков. В очередной вечерний выгон нас на палубу я постарался быть поближе к коку и крикнул ему: "Зачем в море объедки бросаешь рыбам?! Ты сюда бросай, вот сколько нас, голодных!" Матрос, видимо, услышал и в мою сторону полетела пол-буханки хлеба. Быстро схватив хлеб и засунув краюху за пазуху, я побежал в трюм, где меня уже поджидал Николай. Мы с ним поделили хлеб.. Вдруг из нижнего трюма повалил едкий дым. Поднялась паника. Все подумали, что на судне пожар. Как оказалось потом, два совершенно одичавших колымчанина решили из найденной в трюме крупы сварить кашу. Нашли консервную банку, отломали от нар щепки и разожгли костер. Но они просчитались. Сработала противопожарная сигнализация, и команда корабля сразу обнаружила запах дыма. Нашли "злоумышленников" и ликвидировали костер вместе с варившейся кашей! На следующий день начался большой "шмон". Всех до единого выгнали на палубу и стали наводить порядок в трюмах. Каждого из нас обыскали и вытряхнули из одежды целую гору крупы. Даже испытанные трюки не помогли - так тщательно обыскивали! Отобранное добро смыли забортной водой в море на корм рыбам и только после этого нас покормили. Но некоторым все же удалось спрятать крупу, и они в Ванино, на пересылке, варили из нее кашу. Диву даешься, до чего можно довести людей голодом, да и не только голодом! Охотское море удивительно прекрасно на закате, когда неяркое солнце уходит за горизонт. Зрелище неповторимое. Я был на Балтике, Черном и Азовском море, но таких закатов там не увидишь. В это благодатное время, когда после трудового дня солнце скрывается на покой, воздух становится чист. Он насыщен особыми ароматами, несущимися из морских глубин. Глядя на это великолепие природы, я приходил в уныние от мук человеческих на фоне морского простора. Но надежда жила во мне, наперекор судьбе, она меня окрыляла, помогала не отчаиваться и не потерять человеческое достоинство.
На "Ногине" вместе с нами плыла большая партия гражданских лиц, когда-то по вербовке попавших на Калыму и обзаведшихся семьями. Теперь они возвращались на материк с маленькими детьми, которые в условиях сурового Колымского климата постоянно болели. Увидев нас, дети пугались и плакали. Вид был у нас такой "привлекательный", что все от нас шарахались со страха! Судно, держа постоянно хорошую скорость узлов 18 в час, на пятый день нашего плавания проследовало через Татарский пролив, и мы теперь плыли вдоль берега острова Сахалин. По побережью, то тут, то там были разбросаны рыболовецкие артели. Шла осенняя путина. Здешнее море богато рыбой. Вот и бухта Ванино. Наш корабль пришвартовался, и нас высадили на берег. Мы выстроились в длинную колонну и после многократных пересчетов двинулись по улицам поселка в направлении пересылки. Из одного двора нам навстречу вышла сухенькая старушка с ведром, полным спелых помидоров. Десятки рук, нет, сотни рук потянулись к этому ведру! В мгновение ока повалили бедную бабусю, а помидоры раздавили и превратили в пюре. Да еще старушке помяли бока! Конечно, никому ничего не досталось, а бабушка плакала и причитала: "Сыночки, это я вам угощение принесла, а вы меня чуть не убили!". Среди нас были такие, что по многу лет не видели свежего помидора. Понятно, хотелось вспомнить былое! Наша колонна приблизилась к воротам пересылки. Хорошо знакомые мне, они отворились, и мы вошли туда, откуда нас, год с лишним назад, гнали на Калыму. Сколько же их, несчастных, горемычных остались навечно в вечной мерзлоте! След их потерян, найти никто не сможет, где они закончили свой жизненный путь!
ПАМЯТЬ ИМ ВЕЧНАЯ!!!
Снова нас привели на "вокзал", так называли барак, где проверяли новоприбывших. Кажется, режим теперь ослабел, видимо, стало меньше воров, которых принуждали переходить к "сукам"...
Нам присвоили кличку "Колымская проказа". Очень метко и правдиво она характеризовала нас этот сброд отверженных, отпетых, вырожденных, двуногих (или одноногих или вообще безногих) зверей с человеческим обличьем, которых выплеснула Калыма!! За все годы существования "Дальстроя", впервые отказались держать на Калыме калек и больных. За редкими случаями отпускали тех, у кого закончился срок. "Колымская проказа" -это явление эпохальное в истории ГУЛАГа, так как в многочисленных советских лагерях того, что было на Калыме, нигде не было и быть не могло! От людей не осталось ничего ценного, человеческого. Их полностью выпотрошили и духовно, и физически. Там не нужна была совесть, достоинство. Лозунг: "Любой ценой даешь золото!" сравним лишь с лозунгами в военное время, когда наши "отцы"-командиры приказывали умереть, но приказ выполнять! Выживали немногие, самые сильные, и то за счет слабых, которым уже ничто не могло помочь. Мое счастье, что нас оттуда забрали. Еще одну зиму я бы не смог выдержать. Говорят, на фронте люди звереют, но быстро в мирной обстановке восстанавливаются духовно. Колымчане наоборот! Их низменные инстинкты обнажаются, показывая неуемный норов. В своей стае они не столь агрессивны, но стоит им выйти на простор, расползаясь, как кипящая лава из действующего вулкана, всем становится тошно: и чертям, и ангелам, от такой негативной силы!! Ванинская пересылка морила нас голодом. Хлеба нет, лишь плесневелые сухари. А баланду варили рыбную, сущая трава!... Результат оказался плачевным. "Колымская проказа" не стала ожидать, когда их совсем уморят голодом. Участились грабежи и налеты на хлеборезку и столовую. Начальство нашло выход из положения. Стало создавать этапы и рассовывать нас по многочисленным лагерям Хабаровского края. Плохо было то, что Колымчан никто не хотел брать: этаких дармоедов и дебоширов. Наконец-то я попал в лагерь в Комсомольске на Амуре, городе вечной юности, воздвигнутом в честь советского комсомола. В 1948 году он состоял наполовину из военнопленных японцев, которые строили предприятия и жилье. Те бараки, где раньше жили японцы, отдали нам в лагерях. Нас погрузили в вагоны по 40 человек в каждый. Погрузка шла при проливном дожде, и мы успели промокнуть до нитки. Сбившись в одну кучу, своими телами старались согреть друг друга. А когда поезд тронулся, и послышался стук колес, согревание пошло еще быстрее... На третий день нашего путешествия мы оказались на берегу могучего Амура. Там нам предстояло переправиться на западную сторону, на станцию Пивань. Нас перевозил через реку большой железнодорожный паром. Переправа началась вечером. Всю ночь что-то гудело, скрежетало, звенело до самого утра. А утром наш состав потащили на станцию Комсомольск. За время поездки "прокаженных" поубавилось: от голода и простудных болезней многие поумирали. Нас встретил новый, очень строгий конвой. Видно, слава о нас уже докатилась и до этих мест! Одежда наша еще не просохла, и мы, выйдя из вагонов, смердели, как собаки! От станции до лагпункта путь был немалым. Мы еле ковыляли. Среди нас были слепые, безногие и даже без двух ног. Некоторых приходилось волочь на себе. Но конвою до этого не было никакого дела. Орать на нас на улицах города они не решались. Из последних сил мы добрались до лагерных ворот, прямо в черте города. Нас считали и считали, а в зону впускать не торопились. Наверное, еще не все было готово к нашему приему!...Наконец, широкие ворота раскрылись, и мы вошли в зону. Лагпункт №5, отделения лагерей Комсомольска на Амуре, находился недалеко от Амур -Стали (сталеплавильного завода). В зоне- чистота и порядок. Мы догадались, что здесь жили военнопленные японцы. Остались еще на стенах плакаты наглядной агитации. Была территория, напоминающая японские садики с деревянными мостиками через небольшие, искусственно сделанные озерца... Достаточно было двух дней, чтобы от японской мишуры не осталось и следа! Бараки превратились в вонючие клоаки; все было загажено и засорено. Лагерь стал похож на зыбкое болото, расплывшееся по всей территории зоны. Начальник лагпункта капитан Рахматулин возмущенно сетовал: -Что это за народ такой?! Рука нету - в карман лезет! Нога нету - на чердак лезет! "Колымская проказа", как зараза, расползалась, разлагая все, что попадалось ей на пути!
Я нашел земляка родом из Люблина. Он отморозил все пальцы на обоих ногах и сильно хромал. Работал на кухне, чистил картошку в ночную смену. Выбрасывая в мусор картофельные очистки, вкладывал туда пару килограмм хорошего картофеля, а я в
условленном месте его забирал. В бараке вместе с Николаем мы варили картошку в "мундирах". Однажды мне не повезло. Шестерки крупного вора в законе отобрали у меня клубни, да еще надавали по морде. Мы решили пойти к этому вору пожаловаться на его прислужников. Прейдя в барак, где жил "его сиятельство вор", принялись ему объяснять суть дела. Это был совершенно слепой узбек в тюбетейке и в ичигах. Возле него на нарах сидели два молодых парня, чистенькие, с пухленькими мордашками. Мы поняли, что это были его "жены". Нам повезло, что бандит был в хорошем расположении духа. Он внимательно нас выслушал и произнес: -Не хорошо, когда Колымчанин обижает Колымчанина!, и велел своим шестеркам впредь нас не трогать. Мы, успокоенные, вернулись в свой барак. А через несколько дней его "корешы" изрешетили ножами. Говорили, что они не поделили "жен". Встретил земляка из Варшавы. Его звали Михаил Бобер. Он хромал на одну ногу, которую немцы ему подстрелили во время восстания 1944 года. Здесь работал сторожем на лагерном овощехранилище и жил там же. Иногда по вечерам он приходил ко мне в барак и приносил трехлитровый котелок густого борща. Мы с моим другом быстро опорожняли котелок, а тем временем, пока мы ели, пан Бобер рассказывал нам о своей жизни в Варшаве. Как когда-то он увлекался велосипедным спортом, ... как участвовал в обороне города, дравшись на баррикадах во время восстания. Пока Николай мыл котелок, мы переходили на польский и вели тихий, задушевный, неторопливый разговор. Каждый, тяжело вздыхая, вспоминал былое, лелея мечту вновь вернуться на далекую Родину. Это были очень волнительные встречи. Вспоминая то отверженное время, отдаешь должное взаимовыручке, существовавшей в среде польских людей, не взирая на национальность! Что во многом помогало выжить, поддерживало в людях надежду и дух... Участились нападения на машины, привозящие в лагерное овощехранилище овощи и картофель. Они заготовлялись для долгой и суровой зимы. Воровали Колымчане. Годы пребывания на Калыме лишили их свежих фруктов и овощей. Им казалось, что так они смогут наверстать упущенное. Да и кормили нас очень плохо. Того, что давали, было катастрофически мало, чтобы хоть как-то существовать и не умереть. Еда пока доходила до едока, разворовывалась наполовину. Потихоньку нас стали одевать в зимнюю одежду из японских складов, доставшихся в виде трофеев. Нам выдали добротные шинели, опороченные внизу собачьим мехом. Из этого меха самодеятельные портные шили краги для шоферов, и они пользовались большим спросом. У меня на руке между пальцами появилась сыпь, вызывая сильный зуд. В стационаре, куда я обратился, меня принял Лева Маневич (он здесь заделался фельдшером) и сразу определил диагноз - чесотка. Меня направили в чесоточное отделение. Это была отдельная просторная палата в большом бараке без электрического света. На двухэтажных сплошных нарах лежали совсем не чесоточные зеки, а те, кто хотел спокойно, подальше от шума, голода и холода коротать зимнее время, дожидаясь лучших времен... Еду "больным" приносил дневальный из столовой. Завтрак и ужин раздавали при лучине, а обед при дневном свете. У санитара (он же дневальный) имелась цинковая мазь, которой я мазался каждый день. Два раза в неделю нас гоняли в баню. А на улице стоял лютый мороз. В чесоточном отделении лежал один портной, который облюбовал на моей японской шинели собачий мех. Мы с ним договорились в обмен на 2 кг хлеба. Отпоров мех, он начал работу. Работал быстро и ловко, и вскоре ''кряги" были готовы. Их удалось продать через одного бесконвойного зека. Со мной портной сполна рассчитался, а сам бесконечно чифирил.
Пролежав месяц в чесоточном отделении, я немного окреп. А чесотки как и не было. Приходил и обслуживал чесоточное отделение фельдшер Осип Иванович, бывший учитель из Белоруссии. Теперь он стал медработником. Он нас развлекал рассказами о том, как работал сельским учителем и был там самым грамотным человеком. Ему приходилось и учить, и врачевать, и помогать в хозяйстве... Однажды (а время было голодное, шла коллективизация) на уроке географии ученики никак не могли поверить, что Земля круглая и она вертится. Тогда Осип Иванович решил произвести эксперимент для наглядности. Он велел каждому из учеников принести по банке сметаны для научного опыта. Действительно они на завтра принесли сметану, которую учитель вылил в пустой аквариум и стал указкой ее перемешивать. Вскоре на глазах у его удивленных учеников произошло "чудо"! Сметана от непрерывного перемешивания превратилась в масляный шар. Он смог убить сразу двух зайцев: и доказать вращение круглой Земли, и к своему столу добавить изрядный кусок масла!... Меня выписали из чесоточного отделения в общий барак. Сосед по нарам оказался моим земляком из Лунинца, в Западной Белоруссии. У него парализованные ноги вследствие травмы на золотоносной шахте. Он с трудом продвигался на костылях, и я, чем мог, помогал ему. У него была очень интересная история жизни. В 1941 году, бежав от немцев, он попал в партизанский отряд, где провоевал до освобождения Белоруссии от оккупантов. Вернувшись в родной дом, узнал, что по доносу старосты были уничтожены его родители и остальные члены семьи. Так как староста не успел убежать с немцами, его вскоре поймали и расстреляли без суда и следствия. И за превышение власти моему соседу дали 10 лет... Видимо "колымская проказа" сидела начальству, как кость в горле. Они все думали, как от нас избавиться. Стали распихивать по лагпунктам в районе Комсомольска. Зимы здесь очень суровые. Нужно иметь хорошее здоровье и оснащение, чтобы можно было жить и трудиться. Морозы доходили до 40-45 градусов. Если же задувала пурга, то дула неделями подряд. Она гуляла так, что белого света не было видно. А дыхание забивала так, что нечем было дышать! С пургой тягаться - опасно и чревато бедой! Безусловно, нам бы не выжить в этих проклятых краях, если бы нас еще и заставляли работать! Мы находились у опасной черты. Наше физическое и моральное состояние было окончательно подорвано. Многие гибли от запущенных болезней, которые не лечили, а старались, наоборот, от таких быстрее избавляться. На лагпункте была швейная мастерская, где работали портные по изготовлению одежды для начальства и их жен. Заведовал этой мастерской московский еврей Вассерман. Он сидел за большую растрату. Набравшись храбрости и вспомнив свои знания в швейных науках, постигавшихся еще когда -то в Варшаве, я пошел туда предложить свои услуги. Вассерман обо всем меня расспросил, а затем привел к дяде Косте-закройщику. Это был старый Колымчанин. Когда он увидал мою покалеченную руку, покачал укоризненно головой.
- Хочешь курить? -спросил закройщик.
- Да! -обрадовано ответил я.
Дядя Костя, обдав меня махоркой, велел закрыть
двери, только с другой стороны!
На лагпункте была своя "толкучка", где торговали всякой всячиной. Один жулик продавал консервы, набитую песком и запаянную так, что на первый взгляд кажется, что эта банка только что сошла с конвейера американского завода! Другой продавал хозяйственное мыло, а на самом деле это оказывался брусок из дерева, сверху обмазанный мылом. Еще продавали "самосад", перемешанный с опилками. А наиболее обнаглевшие нахально отбирали все, что им попадалось.
Подготовили этап. Около 1000 зеков, в том числе и меня, погрузили в вагоны-телятники без печек и отправили в незнакомые места Уссурийской тайги. Стоял сильный мороз. Нас везли всю ночь до утра. Утром прибыли на какой- то пустующий разъезд и открыли вагоны. В глаза резанул ослепительный белый снег. Выгрузив, нас под усиленным конвоем повели в глубь тайги. На берегу реки Селенги находился наш новый лагерь. Мы стали размещаться по баракам, недавно оставленными доблестными солдатами страны восходящего солнца. Стали японцев отпускать домой, поскольку они,видите- ли, южане, и им холод не по нутру! Пожалели всех: японцев, немцев, румын, мадьяр... и еще многих! А своих зачем жалеть?! Пусть нас немец пожалеет! А он нас очень жалел и лелеял в разных гетто, концлагерях, в газовых камерах, когда пеплом мы вылетали через трубы! По всему было видно,хотели с нами расправиться. Первым делом: отказали нам в дровах. В тайге жили,а без дров замерзали! Стали обогреваться хозяйственными постройками. Нам это запретили. Пришлось самим поставлять дрова в лагерь. Затем перестали нам давать хлеб. Объясняли, что пекарня на ремонте, длившемся две недели. Нам варили из прелой муки неизвестно какого происхождения затируху. В итоге, нас довели до скотского состояния: многие заболели, участились смертельные случаи. Санитарные власти всполошились, испугавшись эпидемии, угрожавшей и вольным надзирателям. Стали выпекать хлеб, качеством он не блистал. Надо согласиться, что еще в городе власти соблюдали какое-то приличие и относились к нам хоть с каким-то вниманием. Здесь же был один закон -"тайга"! Начальник - сам бог и царь, и мы полностью зависели от его воли и прихоти! Единственным спасением было только то, что нас еще не заставляли работать. Мы занимались лишь самообслуживанием. Я еле дотянул до весны. Оказалось, что все овощи, собранные на зиму сгнили, а нас закормили чумызой и гаоляном.
От нашего лагпункта километров в 10-ти находилась женская "вензона"; то есть, нашими соседками оказались заключенные женщины больные венерическими заболеваниями. Часть из них, выздоравливающие, ходили на работу. Они были заняты на строительстве узкоколейки, прокладываемой из Уссурийской тайги до речки Селенги. По ней летом должны были этот лес сплавлять. Блатари нашего лагпункта только им известными путями установили письменную связь с воровками "вензоны". Мой бригадир, "ворюга-уркаган", узнал,что я польский еврей и попросил написать любовное письмо на польском языке. Оно предназначалось бригадиру женской бригады, польской еврейке Рите. Он надеялся, что этим письмом сможет завоевать благосклонность неприступной красавицы- бригадирши. Получив пайку огрызком химического карандаша, быстро накатал любовное послание на польском. Я не поскупился на романтические эпитеты, с большой лирикой описывая чувства и любовные страдания нашего "Ромео"-жлоба бригадира. А в конце сетовал на нашу неустроенность и на неразделенную любовь... Конечно, за мое сочинение мне досталась лишняя порция баланды.
Наперекор судьбе. Сталинские лагеря. Ч2
© Copyright: Злата Портная, 2011
Свидетельство о публикации №211043001505
Свидетельство о публикации №211043001505
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.