Дети пепла. Фрагмент первый

           Божьи споры

Мне хочется начать эту книгу именно с этой пространственно-временной точки. Театр трех актеров. Я сижу на кухне в гостях у Татьяны Владиленовны и ее сына Ильи. «В гостях» - это не совсем точно, скорее, я прихожу туда, чтобы убедиться в целостности мира этого странного человека, моего ровесника – Ильи  Б. Сказать, что мы знаем друг друга вечность – нельзя. Вечность знает о нас все, а мы - о ней - ничего. Но мое знакомство с этой семьей состоялось в иную эпоху, когда Советский Союз был прочен, как никогда. Сегодня мы живем в другой стране, и я наглядно убеждаюсь, в какую раковину новое время загнало некоторых из нас. 

Илья – существо оранжерейное. Есть, конечно, набор социальных опознавательных характеристик (дипломированный филолог, преподаватель, поэт и так далее), но, поверьте, они абсолютно ничтожны по сравнению с его психофизической начинкой, которая, собственно говоря, и определяет ценность этого характера.
Еще Илья – яркий пример доминантного «я». Не в смысле, доминирования над людьми, но в том смысле, что его «я» абсолютно поработило его внутреннюю свободу. Он связан им, как  бельевыми веревками, и вырваться за пределы этого личностного определения нет никакой возможности.
Иногда он напоминает деревянного божка, или нет, скорее неповоротливую отрешенную от мира  нэцку, некое  функциональное существо, отрабатывающее свою карму на этой земле. Илья - нэцка-поэт, замкнутый на себе и своем внутреннем мире, практически не позволяющий миру внешнему проникать на его территорию.

Я прихожу к ним не столько для того, чтобы послушать стихи Ильи: мне любопытно найти точки соприкосновения этих двух абсолютно разных людей – Татьяны Владиленовны и ее сына.  Ведь если бы они не были генетическими родственниками, то родство душ им не грозило бы вовсе.

Мы с Ильей часто спорим: по-доброму, по-творчески,  другое дело мои словесные дуэли с его мамой. Она почему-то относится ко мне, как к существу несчастному, - «мама считает, что в тебе нет гармонии», - она говорит, с одной стороны, вполне правильные христианские вещи, но с другой стороны, я чувствую в ее словах сарказм, превосходство и недоверие. Касательно последнего, я знаю, откуда дует ветер, но об этом чуть позже.

Я не стесняюсь себя, своей судьбы и несбывшихся надежд. Зато мама Ильи любит осуждать меня. Она говорит – «Ты не Божий человек», не понимая истинного значения этих слов. Я возражаю, спокойно и чуть-чуть иронично (ведь ирония – это превосходство) – «Все мы Божьи люди, просто не осознаем этого». Она яростно не любит меня, но ей очень хочется не любить меня красиво, эпатажно, будто сам Бог дал ей на то свое дозволение. Она меряет чудеса земной благодатью, которая вовсе и не благодать, оправдывается в своей любви к деньгам. Я никогда не видела ее молящейся, светлые слова не идут к ее изборожденному заботами лицу.

Как я определяю Божьего человека? – она задает мне этот вопрос, словно бьет пикой в подреберье. Отвечаю: это - человек, лишенный корысти, творящий добро не с оглядкой на окружающих и  Бога, а искренно обеспокоенный участью страждущего, коему адресован добрый поступок. «Да я согласна», - говорит мама моего друга, - «но Божий человек – это также человек не желающий большего. Он умеет быть благодарным за то, что имеет, не беспокоится о завтрашнем дне, и, уж конечно, не рвется к карьерным высотам». Последние слова адресованы мне конкретно, но я их возвращают ей все с той же ироничной улыбкой: «Зачем вы тогда купили новую машину?». Она защищается: «Просто нам представился случай». Я могла бы спросить ее: «Зачем вы за собственные деньги издаете книги стихов Ильи?...», - но это уже было бы подло. Илья больной человек, его поэтический постриг – проявление обреченности и смирения перед судьбой. Я не умею смиряться.

Я возвращаюсь к теме «удобного случая». «Случай -  это голос в телефонной трубке, сообщающий вам, что вы выиграли машину в лотерею, а не кабальный кредит на сто лет вперед…». Ей нечем крыть. Она смотрит на меня угрюмо. Хочется  добавить: «Я не Божий человек, потому что вы меня  не любите, ваш собственный эгоизм душит всех членов вашей семьи, в том числе, и вас…». Эти слова не срываются с моих губ, они читаются в моей улыбке, и она это чувствует. Мы расстаемся.

Мне очень хочется выкрикнуть ей в лицо всю правду: что я прихожу в их дом к ее сыну, которого мне очень жаль. Он, словно, эхо в горах, окруженное мертвыми каменными глыбами и пронизанное ветрами чужих голосов. Однажды он очень правильно сказал о себе в своих стихах: «человек без дна». В него вливается жизнь, но все напрасно, лица, голоса, ощущения, - все и вся просачивается сквозь него, почти не впитываясь. А я рядом с ним как губка, впитывающая его одиночество и эгоизм. Но и губки устают. Пришел день, и я сказала ему: «Илья – ты эгоист». Мы больше не разговариваем. Но и это прошло, прав был Соломон, все суета – сует в этом  мире… 

Я вижу, как Татьяна Владиленовна устала. Ее сын – это ее крест, который она вынуждена нести до конца своей жизни. Или – его. Мне стало бы страшно от понимания, что в пору беспомощной старости сын не будет ей опорой. Надежд по отношению к нему она уже давно не питает – когда-то она мечтала найти ему жену, и я определенное время пребывала в числе претенденток. Все закончилось очень печально, - когда Илья сделал мне робкое предложение выйти за него, я сказала жесткое «нет». Он хотел венчаться, а я не сочла возможным оскорблять Бога своей нелюбовью к этому человеку, - мое сердце было занято, а Илья числился в нем лишь как друг. Мое «нет» стало оскорблением не столько для самого Ильи, сколь для Татьяны Владиленовны. Этого она мне не простила. Так началось мое падение в ее глазах. С этого момента любой мой шаг, слово или поступок осуждались ею категорично и непримиримо.

«Божий человек» Татьяна Владиленовна считала преступлением мое стремление стать лучше, подняться по служебной лестнице, добиться новых высот в профессии. Когда мне предложили пост главного редактора журнала, в котором я работала, она заявила, что я – меркантильная карьеристка…

Но странное дело, чем старше я становлюсь, тем больше сострадания испытываю к этой женщине. Если раньше я обижалась на нее, то теперь понимаю, в чем причина подобного отношения ко мне. Тяжело наблюдать успех других людей в то время как твоя собственная жизнь не удалась. Успех родителей – это успех их детей, своим чадам они пытаются внушить свои собственные нереализованные мечты, надежды и стремления, неосуществленные в силу фатума и собственной слабости.

Вот и жизнь Татьяны Владиленовны была всецело посвящена единственному сыну, в то время как сын свою жизнь посвятил стихам. Он ест, пьет, смотрит кино и читает книги только ради одного -  чтобы каждый день писать стихи.

В свое время мама устроила его в тот же колледж, где работала сама учителем музыки. Он давал уроки французского, на которые ходили два-три ученика. Тогда они жили в двухкомнатной маленькой квартире и ездили на запорожце. Сейчас основной заработок в дом приносит его отчим – Анатолий Семенович. Благодаря ему, они с мамой живут в достатке.

Все в этом доме посвящено Илье, но природа этого посвящения почти траурная – так любят неполноценных детей, печально и преданно. Хотя внешне Илья здоров, - настоящий русский богатырь, - внутри него живет болезнь, проклятая опухоль в мозгу диктует свои условия. Доброкачественная, но не доброжелательная. С каждым годом она подчиняет себе все большую часть его личности, - баловство легкими наркотиками в институте не прошло даром.

«Я – больной человек», - кричит Илья надрывно в телефонную трубку, и я на другом конце провода понимаю, сколь велико его отчаяние. Но почему-то на самом дне меня поднимается ропот, - интуиция говорит мне, что не так уж сильно болен мой друг, просто существующий недуг используется им как удобное прикрытие от всех жизненных неудобств. Мне так и хочется ему сказать: «Ты бежишь от жизни, от проблем и испытаний, которые могут тебя сделать сильней», но понимаю, что не должна этого говорить…

Моя бывшая подруга Нина говорила: «Илья – великий эгоист и недобрый человек…». По поводу эгоизма я с ней согласна, что касается  доброты, то это все взаимосвязано, эгоист не может быть добрым человеком, по причине великой любви к самому себе. Но что самое интересное, Илья, на самом деле, не эгоист, а эгоцентрист, «вещь в себе». Он любит себя в поэзии, молчание, молитвы, любит маму, насколько вообще способен любить человек его склада. По душевному складу – он монах, но, в то же время, в нем нет единой Веры. Он поклоняется Сайе-Баба, пытается практиковать цы-гун, в огромном количестве поглощает «жития святых», и впитывает, впитывает в себя, почти не фильтруя, высказывания самых разных людей: иноков, монахов, прозорливцев, шарлатанов. Религия и околорелигиозные учения мутным потоком вливаются в него неудержимо и бесконтрольно. Религия, как анестезия, религия, как занавес, за которым так удобно прятаться от тягот повседневности. Как удобно быть бабочкой в коконе, когда знаешь, что этот кокон охраняют близкие люди.    

Надеюсь, Илья, ты человек мудрый и не обидишься на меня за эти слова. Я пыталась быть честной. Этого же принципа постараюсь придерживать на протяжении всего моего путешествия. Ты считаешь меня поэтом, а поэты, как никто, понимают друг друга. Мы с тобой живем в ином измерении, иллюзия для нас – дом родной, просто ты его строишь на фундаменте-религии, я же предпочитаю замес метафорический. Ты внимаешь отшельникам и провидцам, я же пытаюсь постичь мир через собственные ощущения и переживания.
Нас многое роднит, может даже слишком, и поэтому сейчас, когда пришла пора для исповеди, я хочу вернуться в свое детство – изначальность, нулевую точку, оказавшись в которой, я, быть может, смогу понять, почему все так получилось…

Удивительная формула - «так получилось», обозначение собственного бессилия перед фатумом судьбы. Но не в судьбе дело. «Так получилось» - это словесный символ капитуляции мощного человеческого духа нет, не перед судьбой, которая благоволит к каждому из нас, но перед собственной леностью души, бессилием, нежеланием двигаться вперед, преодолевать, побеждать. Я называю это «синдромом Емели», когда даже самым яростным из нас иногда хотелось уподобиться старинному русскому персонажу, не желающему ничего, кроме теплых палатей.  Идея фикс – укромный уголок, да самовар с калачиками и гори он огнем и синим пламенем этот раздолбанный, муторный мир с его вечным хаосом. Мы не хотим быть его частицей, оставьте нам только нашу избу. Даже самые стойкие из нас проходили через этот период психологической спячки – умные люди в белых халатах называют это состояние СРК (Синдром хронической усталости). Даже ваш покорный  слуга не избежала подобной участи. Но все прошло. Я пишу эту книгу, отвоевав свое сердце у нафталинного прошлого, вглядываюсь в драгоценные слитки  - лица друзей и события, что так дороги мне до сих пор, просеиваю сквозь сито мудрости (еще только зарождающейся) душевные стремления и ошибки. Многое понимаю, над многим плачу, но больше смеюсь. Если не смеяться, то можно сойти с ума. Некоторые мгновения мне хочется стереть ластиком, потому что стыдно, но без этого никак. Витраж не будет завершен, если я не побичую себя. Если не вспомню тех, кого не удержала, тех, кого предала или отпустила от себя раньше времени, и это стоило им жизни.
           Я исповедуюсь, но не прошу отпущения грехов. Мой Бог слышит меня и мне этого довольно…