Дети пепла. Фрагмент второй

                Чрево осени

Когда в строке появляется слово «я» - это значит, что мир отодвигается. Мир – монолитный, сотканный из единого космического полотна. А мы в этом мире – витражи. Когда на свободу вырывается «я», все, окружающее меня, перестает существовать. Мое одиночество по силе воздействия сравнивается с Ниагарским водопадом. Оно обрушивается с мощью, свойственной лишь необузданной природе. И это одиночество гораздо лучше, чем депрессия. Депрессия – словно пыточная машина гестаповцев. Или нет, дыба средневековых инквизиторов. Иногда она  вкрадчивая и плавная, как смертельная инъекция яда, впрыскиваемая в вены осужденных на вечность. И тогда, чтобы не сойти с ума, я вспоминаю. При этом очень хочу из отрывочных фрагментов моего прошлого и настоящего создать цельный витраж, но у меня не получается. Даже если однажды все фрагменты соберутся воедино, это будет грустное черно-белое зрелище, инкрустированное редкими цветными всполохами.
Я не обладаю картографической точностью в воспроизведении событий своей жизни. Надеюсь, читатель простит меня за это. Ибо моя книга – это не паноптикум отточенных фактов. Нет, более всего, это воспоминание, реанимирование ощущений, которые остались у меня от общения с друзьями и близкими. Факты сами по себе – аскетичны и неинтересны, но те всплески воспоминаний, ассоциаций и желаний, которые они пробуждают, вот что воистину достойно коллекционирования. Посему не советую читать эту книгу тем, кто жаждет действий и сюжета. Но тем, кто тоскует, так же как и я, кто ищет и не понимает, и оттого, мучается, не поленитесь, пройдите вместе со мной этот путь. Путь среди руин прошлого. Путь в неизведанное Завтра…

Начнем с того, что к тридцати годам я осталась практически без друзей. Теряя очередного друга или близкого человека, я задаюсь вопросом: «Может я такая плохая? Почему они не хотят слушать правду, почему не понимают моих добрых намерений по отношению к ним?». А может вообще дело не в них и не во мне, а в нашем покалеченном мире, в котором лицемерие ценится больше, нежели ясность духа и откровенность мыслей… Сплошные «а может», но ответа нет, и вряд ли он будет. Чтобы не сойти с ума, я вспоминаю свои прожитые годы. Не зря говорят, что «тридцатилетний кризис» страшней пенсионной безысходности. В это время  еще многое желается, но рационализм, пришедший на смену романтизму, бьет наотмашь. Вот и складываются  стопочки разочарований, вязанки обид, охапки ссор.   Гриша говорит: «Будешь так себя вести и дальше, потонешь в этом болоте». Я с ним согласна. 

Я вспоминаю. Сейчас, когда я разменяла четвертый десяток (ужасающее словосочетание), мне думается, что пора уже определиться. С желаниями, привычками, замыслами. Тридцать лет – это еще не старость, но уже и не молодость. Это период созревания плодов, время жатвы и первоначальных результатов. Полагается, что к тридцати уже можно отвыкнуть от «полетов во сне я наяву», понять свою природу и предназначение, привыкнуть к жизненным неурядицам. И вообще. Пора вставать на ноги. Но для моего поколения это непосильная задача. Мы все еще бродим в сумерках…

Чтобы хоть как-то ощутить почву под ногами, я вспоминаю. Этот процесс горек и сладок одновременно. В нем я черпаю и защиту от будущего, и уверенность в правильности (или неправильности) некоторых моих поступков. Детство. Удивительная пора. Странное состояние блаженной бессознательности и, в тоже время, упоительной свободы чувств, желаний. Любовь родителей, за которую мы ничего не должны, и друзей.  Они тоже дети, которые еще не знают, что за все в жизни надо платить. И еще они не знают, что взаимной любви почти не бывает. Есть лишь одна Любовь – родительская, которая существует независимо от житейских неудобств, расовой принадлежности, здоровья или нездоровья. Эта любовь ничего не требует взамен, она наполнена бескорыстной заботой и нескончаемой нежностью. Странная любовь, пристрастная, святая. Другой любви в этом мире не существует.

Мое удивительное детство пахнет полынью, хлоркой и страхом.
Но об этом – позже. Сначала – об Африке. Я мечтала о ней, не успев родиться. Все думали, что у меня умственные отклонения, а я видела во сне огненную саванну. Матерых львов, пересекающих душные просторы, гибкие лианы, по которым скользили обезьянки-акробаты. Глубоководные реки, вьющиеся меж пологих берегов. Диковинных животных. Алые цветы с трудными названиями наполняли мой мозг своим райским ароматом. Африка бродила внутри меня, она слилась с моей ДНК подобно смертельному вирусу. Может, именно поэтому моя биологическая мать отказалась от меня. А может, у нее были другие, не менее серьезные причины, чтобы отдать меня на попечение государства. Но сиротой я себя не чувствовала никогда. Во-первых, во мне жила Африка, поэтому в детском доме я на всех рычала, бегала на четвереньках, царапалась как кошка. Я представляла себя пумой или гепардом. Потом мне взбрело в голову уподобиться кенгуру. Это был единственный период в моей жизни, когда я хотела заиметь детенышей, чтобы как кенгуру, носить их в сумке под животом.
Вы скажете, только что родившийся ребенок не может мечтать о том, чего не знает, а я отвечу – может, потому что Африка знала обо мне. В своей прошлой жизни я жила на ее просторах,  и мы так сроднились, что она захотела вернуть меня и в новом воплощении. Наверно я ей нужна, потому что понимаю ее, чувствую ее  душу, слышу ее тихие рассказы о прошлом…

Мне было три месяца от роду, когда меня  с дистрофией второй степени отвезли в больницу имени Пастера. Там я пробыла полгода. Потом меня переселили в дом ребенка, в нем я просуществовала до своего счастливого удочерения. За это время переболела всеми детскими и недетскими болезнями, исключая вензаболевания, рак и СПИД. 

Я помню дом ребенка. Убогое здание в одном из глухих дворов по Новоизмайловскому проспекту. Депрессивный цвет стен, едкий запах хлорки и половых тряпок. Дух скудных манных и геркулесовых каш, доносящийся из столовой.  И ни с чем несравнимый аромат черного хлеба. Про себя я называла его съедобной землей. Нас будили  рано вялые нянечки, с руками, пропахшими медикаментами. Затем следовала философская процедура туалетного очищения. Всю нашу бледную заспанную когорту рассаживали на эмалированные горшки. И забывали. Нянечки занимались сугубо своими женскими делами, - кто помоложе, красили ногти и наводили face-марафет, кто постарше и побезнадежней – в тишине санитарных комнат пили чай и тоскливо предвкушали еще один неблагодарный день. Вспоминали о нас примерно минут через сорок, а то и через час. Кормили также всем скопом, после чего распихивали по двум «комнатам отдыха». Так назывались довольно большие помещения, где у дверей стоял стол. За ним сидела «надзирательница» - нянечка с кроссвордом. Остальное пространство делили меж собой обритые наголо дети. Девочкам на голову приспосабливали огромные банты, в центре которых торчали нелепые хвостики волос. Иногда в другую смену к нам «комнату отдыха» приходили две добрые нянечки. Они пытались учить нас общению, участвовали в наших играх, показывали цветные картинки. Так я впервые увидела льва. Он, конечно, был нарисованный и картинно-обаятельный, одним словом, ненастоящий. Но я запомнила его взгляд. А взгляд у него был львиный, отражающий его истинно  дикую сущность.

Потом нас вели гулять. На свидание с грязными песочницами, в которых помимо серого песка, смешанно со стылой  землей, валялись  скелеты воблы, грязные бутылки и куски газет. Иногда попадались вещи, более приспосабливаемые под игрушки – лампочки, спичечные коробки, деревянные палочки и пробки.  Нянечки, укутавшись в ватники, выносили несколько разломанных машинок и кукол, но этого богатства обычно хватало трем-четырем детям. Но даже в таких условиях мы все самозабвенно играли. Ведь для детей мира взрослых не существует. И все внешние признаки заботы, - куклы, машинки, паровозики и мягкие игрушки – это приметы самоутверждения взрослых. Покупая своим чадам эти символы любви, они убеждают себя в том, что они хорошие. В доме ребенка на мою долю почти не пришлось игрушек, но меня это не огорчало. Правда, во мне было много такого, что огорчало нянечек и директрису. Я не разговаривала, не ела, потребляя только жидкую пищу, не играла со сверстниками и производила у взрослых впечатление существа невменяемого. 

Еще я плохо спала по ночам. Взрослые не могли понять, почему. Я вставала в два-три часа ночи и бродила по тихим палатам. Вслушиваясь в дыхание подобным мне, тихое посапывание нянечки и шелест за окном. Меня никто не спрашивал, почему я не сплю. На самом деле, когда все засыпали, к моей постели подкрадывались тени. Похожие на духов, они приносили с собой ощущение безысходности. Я не сразу поняла, что боюсь их, осознание страха пришло только тогда, когда это слово пришло ко мне от взрослых. Однажды ночью, когда тени слишком близко подошли к моей постели, я описалась. И грозная утренняя нянечка, бешено сдирая мокрую простыню, накричала на меня. А позже, немного остынув, спросила: «Деточка, ты чего-то испугалась?». Но я не ответила. Не могла же я сказать ей про тени, они и так считали меня невменяемой.

На следующую ночь тени пришли снова, но я не стала делать ничего такого, что могло вызвать отрицательные эмоции у медперсонала. Просто положила подушку на голову и так пролежала до утра. И тени просидели на моей постели до утра. Они шептали мне, что я напрасно родилась, и что меня  здесь не ждут. И что в этой бурной жизни моей доли счастья не предусмотрено, а также красивых игрушек, вкусной еды и семейного уюта. И именно тогда, ноябрьской ночью я решила, что обязательно буду счастлива. И это счастье будет делом моих рахитных детских рук. Именно тогда в меня словно крохотный светлячок вселилась Вера. Не в Бога и религию, не в традиции и обряды, а Вера в саму себя. Тени нашептали мне, будто от Судьбы мне не стоит ждать подарков. Раз так,  значит я сама докажу судьбе, что она была неправа. Тогда я еще не знала, что рождена под знаком Скорпиона, но моя звезда Антарес (самая яркая в созвездии) питала меня своей энергией.
   
Приходило утро. Смывало ночные кошмарные видения, брало меня за руку и вело в новый день. Нас снова высаживали на горшки, кормили  и ближе к обеду мы ползли во двор. На этом маленьком квадратике условной свободы каждый проявлял себя по мере собственных дарований. Кто-то лепил куличики, кто-то забавлялся хребтами обсосанных пьяницами вобл, кто-то задирал собратьев, демонстрируя, таким образом, своей превосходство. Нянечки, как околевшие воробьи, восседали на крылечке с книжкой. До нас никому не было дела.

У меня же во время прогулок неподдельный интерес вызывал забор. Слепленный из облезлого штакетника цвета темного хаки, он завораживал меня своей многозначительностью. Мое детское внутреннее «я» понимало, что он отделяет меня от жизни иной. Я чувствовала, что за ним – жизнь с любимыми людьми, уют бордовых абажуров, кипяченое молоко на ночь. И кодовое  слово «мама». Это слово однажды переломило ход моей сиротской жизни, изменило ее навсегда, направив ручей моего бытия  в устье бурной реки.