Дети пепла. Фрагмент шестой

                Боевое крещение

1 сентября 1978 года я пошла в советскую школу. В первый класс. С гладиолусами наперевес. Огромный белый бант колыхался на голове. Ладошки были потными. Новые сандалии скрипели. У порога школы нас встретила наша первая учительница: Ирина Лазаревна. Фрекен Бок и работница гестапо в одном флаконе. Первое, что она сказала, посмотрев на меня, что мой бант больше, чем у моих одноклассниц. В этот момент мое детство закончилось…

Чем активней в мою жизнь входила школа, тем больше мне хотелось вернуться в дошкольный период. Очень ясно мне запомнилась ночь накануне 1 сентября. Я никак не могла заснуть, потому что в столовой бродил пряный запах гладиолусов (все-таки они пахнут), и свежей кожи. Так благоухал мой новый ранец. Мама с бабушкой долго шептались, перед тем как разойтись по комнатам.

Для меня первое школьное утро началось в семь утра. Бабушка на кухне обитала с шести. Мама специально отпросилась с работы, чтобы быть рядом со мной на праздничной линейке. Безупречно белые колготки и передник, красные сандалии, темно-коричневое платье. Школьная форма. Все атрибуты моей принадлежности к новой социальной касте – налицо. Но форма – это еще полдела. Я понимаю это намного позже, когда моя попытка влиться в бурную реку школьной жизни оборачивается провалом.

В мою жизнь входят сразу два вражеских лагеря – лагерь учителей и лагерь одноклассников. Два тайных общества со своими посвященными и вожаками, ритуалами и устоями. Уже в первом классе я оказываюсь меж двух огней. Меня не любят ни те, ни другие. Основная причинна – моя безупречная подготовленность  к школе. Программа начальных классов мне дается легко, благодаря упорному труду бабушки, которая еще до школы научила меня читать, писать и считать. Моя великолепная память помогает быть первой на изложениях. Ирина Лазаревна в конце урока публично обвиняет меня в списывании, потому что на контрольном листке изложение повторено мною слово в слово. Вечером в класс приходит моя мама-пава и они долго разговаривают. Я томлюсь в темном коридоре. Меня вызывают, заставляют писать задание заново, история повторяется. Лазаревна с ущемленным самолюбием шлепает на мою тетрадку призовую звездочку, как знак своей учительской капитуляции.

Вместе со мной в классе учатся двое ребят из моего двора – Нина и Алеша. Наши семьи не то чтобы дружат, но благосклонно общаются друг с другом. Отцы степенно кивают друг другу при встрече, исключая моего папу по причине его отсутствия. Зато наших мам объединяют дети одногодки. В это время для меня не существует понятия «семейная драма», но иногда из разговоров бабушки и мамы до меня доносятся трагические интонации. Родители Нины в нашей семье славятся оглушительной скупостью, если сказать мягче, то предельной экономностью. Они экономят на всем, в том числе и на своей дочери. Ее мама – Валерия Львовна, встречая мою маму, частенько выговаривает ей: «Зачем вы так балуете свою девочку, зачем ей столько одежды?». Но моя мама только улыбается. Она слишком хорошо понимает, к чему может привести подобная тактика. Дело ведь не в щедрости или скупости, просто в мягкотелом сознании ребенка любой поступок  по отношению к нему гипертрофируется, обрастая сомнениями и ассоциациями. Забегу вперед. Бедная Нина всю школьные годы проходила в одной юбке, серой в клеточку, служившей ей как домашней одеждой, так и выходной. Когда Нина пошла в первый класс, мама подшила юбку, по мере вырастания дочери она отпускала подол, вот и получалось, что юбка в любом возрасте была Ниночке «к лицу». Ситуация с юбкой невольно проецировалась на всю жизнь Нины.  Моя будущая подруга росла в атмосфере скаредности и снобистского пуританства. Родители ограждали ее от жизни в целом, стыдили за малейший проступок, осуждали любой душевный порыв, выходивший за пределы их семейной морали. В то же время, когда Нина допускала неблаговидные поступки по отношению к своим одноклассникам, Анна Львовна вставала на защиту дочери с формулировкой: «…только не наша девочка…».

К чести семьи нужно упомянуть, что Нина была отличницей. В силу ли домашнего беспокойства мамы или собственных талантов, но она входила в «святую троицу» нашего 1-а. Кроме нее в ней значились  я и Оля Виштель. Вот три живых примера для всего класса – и в прилежании и в поведении. Хотя, я немного лукавлю. С поведением у меня дело обстояло гораздо хуже, чем с прилежанием. С первого дня учебы я ощущала глухую стену, которая разделяла меня и одноклассников.  Это выражалось во всем. Посаженная на первую парту, я вынуждена была терпеть на своей спине завистливые взгляды маленьких микрокосмосов. Прямо передо мной чуть левее стоял стол нашей несравненной надзирательницы. Таким образом, все сделанное и сказанное мной фильтруется дважды.

Самой первой серьезной драмой для меня стала леворукость. Сия неправильность была заклеймлена еще самим Владимиром Ильичем, так что… Первая учительница, увидев как я цапаю ручку левой рукой и старательно вывожу пропись в тетрадке, тут же, прихватив гибкую линейку, направилась ко мне. «Почему ты держишь ручку левой рукой? - она возвышалась надо мной как айсберг, - кто тебя учил ТАК писать…». В ее голосе явственно слышалась агрессия, а особенность моего характера была в том, что как только я чувствовала по отношению к себе нечто подобное, я замыкалась, закрывалась наглухо, уходила от любого контакта. Подобным образом защищаются  многие дети. Ирину Лазаревну это бесило. От тихой агрессии она переходила в яростное наступление: «Я с тобой разговариваю?!», - но все было бесполезно, дверца захлопнулась. Внутри меня бушевал вулкан, но я героически, сложив руки на парте перед собой, как меня учили, хранила стоическое молчание. Переборов в себе прилив ярости, Лазаревна взяла с парты ручку и, всунув ее мне в правую руку, приказала: «пиши…». Я заплакала. Природа левши отчаянно сопротивлялась. По строчкам прописной тетради поползли каракули. Мои слезы вывели Лазаревну из себя: «Вечером я жду твою маму…».

И снова, как в истории с диктантом, вечером пришла моя мама. Ирина Лазаревна долго объясняла ей, что ее дочка, во-первых, неуправляемая, во-вторых, пишет неправильной рукой. К сожалению, в то время мама была не сильно просвещенной в плане психологических особенностей левшей. Она не знала, что переучивать левосторонних детей нельзя. Ведь дело не только в том, какой рукой ребенок пишет.  Левшизм – это природный отпечаток заложенных в него способностей. По статистике, среди левшей – 20% гениальных людей, а среди правшей – лишь 5%.

Разговоры разговорами, но Лазаревна настояла на моем переучивании. С помощью окриков, линейки и наказаний меня ломали, как могли. Не в семье, в школе. Этот период создал у меня стойкое неприятие школы. Школа и семья в моем сознании вступили в противостояние.  Чем жестче со мной обходились в школе, тем больше я замыкалась и погружалась в семейную атмосферу. Мне нравилось заниматься дома с бабушкой, - читать,  рисовать, складывать цифры. Вот только пропись вызывала у меня глухой протест. Вместо калиграфически ровных строчек на странице возникали груды разгульно пьяных букв. Бабушка сокрушалась: Маргарита, посмотри какие каракули…». Но сделать они ничего не могли.

В школе дела обстояли совсем гибельно. Одноклассники быстро уяснили, что «с этой девочкой что-то не так». Стало быть, я ненормальная. Они наблюдали, как билась со мной Лазаревна и даже моя великолепная память, доклады, которые я постоянно делала перед всем классом, подготовленность по всем предметам не спасали положение. Для одноклассников я была занудой-выскочкой, а для Лазаревны – ручейком, текущим не по правилам. Пытаясь повернуть меня «вспять», она невольно ломала меня, уродуя мою психику и характер. К концу первого класса я научилась писать правой рукой, но на мой почерк нельзя было смотреть без слез. Он сформировался  окончательно лишь в институтскую пору, к тому же его наклон в левую сторону явно свидетельствовал о начальных наклонностях. Но в младших классах после «левой истории» я замкнулась, стала заикаться, плохо засыпала по вечерам, и нервничала по любому поводу. В характере стали проявляться черты личности неуравновешенной, упрямство, заложенное в меня природой, росло не по дням, а по часам. Вскоре мои отношения со сверстниками испортились окончательно.  А для мамы последней каплей стала фраза, сказанная Лазаревной в мой адрес перед всем классом. Не помню, по какому поводу, да это и не так важно, но эти слова я запомнила на всю жизнь: «Из какого поганого колодца ты вылезла?...». Кто-то из ребят засмеялся, но Лазаревна одним движением оборвала этот смех. Я не заплакала, потому что понимала, слезы будут означать мое поражение. Фразу запомнила и передала маме. Я думала, она пойдет вечером к Ирине Лазаревне, но этого не случилось. На следующий день меня не разбудили как обычно в семь утра, а в полдень мама, ласково глядя на меня, сказала: «Кузя, ты больше не пойдешь в ЭТУ школу…». Она сдержала свое обещание. Осенью я пошла в другую школу, но счастья мне это не принесло…