Мой петербург, мой

        Временами мне так тоскливо, что кажется, еще чуть-чуть, и я сойду с ума. Как я могу объяснить маме, что не могу жить без любви. Как мне свыкнуться с мыслью, что, быть может, я так никогда не встречу того, кто сделает меня цельной. Но именно в этом городе возможны чудеса, ведь в нем добрые духи города одолевали Гоголя, здесь мучился любовной лихорадкой Пушкин, слишком долгими зимними ночами, в те времена еще по-настоящему морозными, о любимом тосковала Ахматова, и Екатерина Великая пережила своих любимых мужчин. Этот город создан для глубокой драматичной любви, - в этом граните, брусчатке, творениях зодчих таится столько добрых теней и полудухов, которые когда-то любили и теперь, уйдя в мир иной, пропитали любовью нерастраченной суставы и мышцы этого города, по его кровотокам мчится космос, - вселенная, наполненная такими звездными душами, что даже дух захватывает. И временами с Невы доносится звон колокольчиков, почти такой же, какой слышался когда-то через питерскую метель уставшему Фету, спешащему домой...

        Только зимы нынче не те, и люди обмельчали, и звон колокольчиков не слышен из-за клаксонов сверхмощных автомобилей. Я стою на мосту, смотрю на стрелку Васильевского Острова, и меня, как наркомана, скручивает изнутри боль. Верните мне мой город, такой, каким он был лет десять-пятнадцать назад. Верните мне его скромные ситцевые платьица, простые воздушные шарики за 7 копеек, которые так ловко вырывались из рук и улетали парить над простором Невы, уютные скверики, погибшие навсегда под толщей бездарного мрамора. Я хочу вспомнить и удержать мой город, когда он был настоящим, с улыбками зданий, еще не обезображенных рекламными постерами, летним простором перспектив, ранней утренней ясностью, глядящей прямо в душу. Иногда мне хочется отловить это мерзкое существо, наглого мальца, лишенного элементарных сердечных привязанностей и морали - прогресс и придушить его в какой-нибудь глухой парадной, воняющей мочой, а после еще долго топтать ногами ненавистное выхоленное тело.


       А после, вздохнув не просто грудью, всем существом, выйти на невский простор и прокричать: «Петербург – я люблю тебя». Мы с тобой – плоть от плоти, ты течешь во мне кровью и лимфой, ты хрустишь у меня на зубах, как песок и маковые росинки, ты болишь у меня в солнечном сплетении, где квартируются желудок и душа. С тобой я всегда чувствую себя, как в первую ночь с мужчиной – и страшно, и желанно. Кто-то сказал, что ты праздник, нет, ты больше чем праздник, ты - торжество любви, как бы пафосно это не звучало. Для меня это именно так, - в тебе заключено столько боли, страха, нежности, надежды, одиночества и очарования, сколько обычно скрывает в себе любовь. Говоря «очарования», я имею в виду флер дурмана, что так часто околдовывает героев сказок. Очарование волшебства, того, что мы не можем понять разумом, но к чему так стремимся сердцем...
    
        Петербург, - не Питер, - ты так влюблен в меня, ты так трогательно меня ревнуешь к новым мужчинам, не даешь мне любви с ними, потому что хочешь, чтобы я всегда была с тобой и даже, став духом, я вновь вернусь на эти берега и буду, как бегущая по волнам, шептать, волновать, смущать чуткие души живых своим холодным трепетом, носиться над каналами в несдерживаемом порыве, и любовь, которую невозможно преодолеть, осядет речным илом, зазвенит невидимыми колокольчиками, наполнит воздух и напитает легкие вместе с летним жаром. А солнце усилит ее концентрацию в крови, и забурлит чувство древнее, и каждый из проходящих мимо меня, но меня не видящих, на миг станет создателем этого города – беспощадным, но мудрым тираном, осуществившим неосуществимое – воздвигшим город на живой и мертвой воде, усмирившим финские потоки и возвысившимся над суровой Балтикой. Петербург – венец его замысла, доказательство, что даже самый безумный замысел животворен, если угоден Господу.

        Петербург, мало кто может представить, как я люблю и чувствую тебя. Все мои злость, радость, боль, одиночество, ожидания и разочарования – твоих рук дело. Я неотделима от тебя, как младенец от матери. Невидимая пуповина связывает меня даже тогда, когда я тебя ненавижу. Я вписана в тебя, как элемент архитектурного ансамбля. Однажды мне даже привиделось, - настал диковинный момент и все пять миллионов квартирантов застыли, подобно античным статуям там, где их застигла волшебная палочка твоего главного демона. Застыли как были, - с покупками, детьми подмышкой, коробками, мешками, елками, с дерзкими замыслами и мелкими пошлыми мыслишками, тайными желаниями, и скромными повседневными заботами. Кто-то был дерзок даже в камне, кто-то смахивал на зажравшихся амбарных мышей, кто-то внутренним устройством своим уподобился высохшей мумии, потому как высох от отсутствия любви, были и те, кто несвершениями и проигрышами смущали всех вокруг.

         И ощущались в воздухе гарь и тяжелый смрад, как после гибельного пожара. Получившиеся статуи были очень разными – изящными, хрупкими, элегантными, воздушными и романтичными, но были и другие – тяжеловесные, уродливые, страдающие. Но вот колдовство снято и пять миллионов душ вновь потекли, побежали, поползли в едином суетном порыве навстречу главному зимнему празднику, навстречу традиции, привычке, обрядам, за которыми – день завтрашний представляется чем-то особенным и желанным. Они не знают, что когда придет завтра все потонет в зимнем гуле повседневности, в котором почти невозможно услышать серебряные колокольчики судьбы…