Заплечных дел исповедник

«Он был священник Бога Всевышнего».
(Книга Бытия).

Был он высок ростом, широк в плечах, могуч и лохмат, с вечно всклокоченной бородой и дикими глазами. Ходил в пиджаке и сапогах и являл собой нечто среднее между киевским богатырем и старорусским бурлаком, – некую живописную помесь Челкаша с Ильей Муромцем. Происходил он из хохлов и носил какую-то украинскую фамилию – то ли Оглобля, то ли Харкуша, то ли что-то еще в этом же роде. До своего крещения и рукоположения во священнослужители РПЦ работал он, по слухам, в органах милиции или ГИБДД где-то в провинции. А после рукоположения в священный сан послали этого церковного лимитчика служить, – как говорится, с корабля на бал, – прямиком в нашу церковь. Там мы с ним и встретились.

В церкви, куда он был внедрен священноначалием для общественно-полезной деятельности, он немедленно прославился печенежским нравом, неуживчивостью с прихожанами, излишним рвением в исполнении церковных обрядов и служб, а также особенной, никому, кроме него, не свойственной манерой принятия исповеди. Ему ничего не стоило, к примеру, остановить своего напарника, второго служащего священника, приступившего уже к панихиде, тем, что вдруг возглашал он с амвона начало внеочередного – второго за тот день – им самим на ходу придуманного молебна. Когда сам он служил молебен с водосвятием, то с таким воодушевлением тряс на прихожанок крестом, окунутым перед тем в святую воду, что однажды даже не удержал этого своего креста, и тот улетел через весь храм прямо в окно, выбив стекло. Когда же принимал он исповедь, то зычным голосом на весь храм обличал кающихся в их согрешениях, не смущаясь ни тем, что шло богослужение, ни испугом несчастных своих жертв, ни даже тем, что тайное становилось явным и, таким образом, косвенно нарушалась тайна исповеди. Особенно доставалось от него старушкам – те так и отскакивали от батюшки одна за другой, а он гремел на них гневным милицейским басом: «Что – грешна, говоришь? Помыслы, значит, у тебя блудные? Да тебе лет-то сколько, мать? Небось, прабабка уже – а туда же! До выноса, что ли, грешить будешь?..» – и так далее, в том же роде. Так и установилась за отцом В. репутация вполне одиозной фигуры, – можно сказать, шута горохового в сущем сане.

Всяких там злостных неверов и неключимых грешников, которым случалось по незнанию и оплошности ему под горячую руку попасть, поносил и обличал отец В. нещадно, не спуская никому из них и малейшего проступка. Проходя по церкви, никогда не старался он вежливо миновать богатырским своим корпусом стоящих в ней христиан, но, как истинный русич, шел всегда напролом и расталкивал прихожан без всякого милосердия, не щадя и детей. Во время своих проповедей он нес невероятную дичь, при этом безбожно коверкая русский язык, на котором он и вообще говорил с каким-то захолустным мелитопольским акцентом, словно член советского Политбюро. «Матеря и дочеря!» – провозглашал батюшка с ударениями на последние слоги – и продолжал в том же роде. Однако прихожане послушно стояли в храме во всю его так называемую проповедь, не уходили и внимали его путаным косноязычным речам, из чего можно было заключить, что языковые тонкости их не особенно волновали. Знать, сильна была в них с молоком матери впитанная и с детства воспитанная привычка всякое начальство слушать, не перебивая, – а тем паче то, которое им вещает Слово Божие.

Я впервые обратил на него внимание однажды в некий погожий летний день, когда мы с детьми, из-за долго не приходившего автобуса, опоздали на субботнюю литургию, и вбежали в храм в тот момент, когда причастие уже закончилось, и батюшка развернулся, намереваясь уйти в алтарь. Я было сделал робкую попытку его вернуть – но святой отец остался монументально-непреклонен, да и потом причастие так и не вынес. Мне, конечно, было досадно из-за такого нелепого и обидного казуса, но еще более мне было жаль своих оставшихся без причастия деток, совсем еще малышей, – младшего я нес на руках… Каково же было мое удивление, когда на следующий день этот самый священник причастил чуть ли не целую толпу опоздавших! Когда я после литургии подошел к нему и спросил, за что же вчера он лишил благодати моих маленьких детей, то сей иерей Божий и пастырь душ человеческих объяснил мне, что, мол, он меня тут в храме каждый день видит, и потому, дескать, я правила должен знать и не опаздывать, – а те, значит, новоначальные, и им поэтому положено послабление. Я поразился железной логике идиота и, не найдя, что ответить, молча отошел.

В дальнейшем я старался, уж коли пришел в церковь, так хоть к нему не угодить. А если все же, вопреки моим надеждам, приходилось ему исповедаться, то был немногословен – просто перечислял ему стандартные грехи из молитвы на сон грядущим, особенно в подробности не вдаваясь. Надо полагать, что сей бывший «мусор», видимо, не лишен был некоторой чуткости душевной и, понимая, что с меня ему ничего не обломится и спектакля со мной не сыграешь, отпускал меня живьем. Но такое случалось, моими стараниями, крайне редко, и в основном мы с ним не сталкивались, кроме одного лишь раза, когда он как-то исповедовал мою старшую дочь, и после по этому поводу прочел мне и ей какое-то свое очередное ментовское нравоучение. Дескать, – как выразился этот «мусор» на своей днепропетровской фене, – «папка-мамка» плохо, мол, «дитю воспитывают». Сильно подмывало меня сказать ему, прямо в лицо и посреди церкви: «Если я – папка, то ты – попка!» Да не хотелось ребенку дурной пример подавать…

И вот к такому-то заплечных дел исповеднику и пришел однажды на исповедь некий приговоренный врачами смертник… Впрочем, обо всем по порядку.

Была у нас одна знакомая, тоже из этого прихода, женщина очень усердная по части исполнения всяческих церковных обрядов и послушания разным духовникам и святым прозорливым старцам. Причем, хотя и те, и другие говорили ей всегда разные и нередко даже прямо противоположные и взаимоисключающие вещи, слушалась она их всех неукоснительно. А у знакомой той был родной брат, человек тоже, как водится, дикий и притом абсолютно неверующий, – но, тем не менее, как и все люди этого сорта, считавший себя православным. И угораздило несчастного заболеть неизлечимым онкологическим недугом. И вот, как это всегда у нас бывает, после всех операций и облучений, которые, естественно, не помогли, все стало с ним уже окончательно ясно, и даже срок жизни бедного больного был измерен, так что осталось ему жить на свете не более двух недель. И приступила к нему его религиозная сестра и сказала: «Вот ты себя православным считаешь, а сам в церковь-то сроду не ходил, – так какой же ты православный после этого? Надо бы тебе хоть сейчас в храм сходить, поисповедаться да причаститься, как положено, а то ведь так безбожником и помрешь». «Надоела ты мне со своим храмом, дура! – приветливо ответил ей «православный» ее братец. – Чего я там потерял, в храме твоем занюханном?» И опять, в который уже раз, начался между ними идейный спор. Сестра уговаривала его сходить в церковь хоть напоследок, он же всячески отпирался. «Чой-то ты меня хоронишь уже? „Исповедаться, причаститься!“ – возмущался он. – Да я там, в церкви твоей, раньше времени с тоски помру!» Но, наконец, подвижница переспорила упрямца, и тот, хотя и со скрипом, но согласился.

И вот наступил долгожданный великий день, в который повела счастливая сестра своего брата в храм Божий. А в храме в этот день, как по заказу, заправлял наш добрый знакомец – отец В. К нему и устремились брат и сестра в наивной надежде – прибегнуть напоследок к Святым Таинствам Православной Церкви. Отстояв, как положено, длинную и малоподвижную очередь, наш первоисповедник наконец-то оказался на переднем крае и был начальственным инспекторским жестом приглашен к аналою с крестом и евангелием. Он, на плохо гнущихся ногах, покорно подошел и встал рядом в некоторой растерянности… Хотя нас там около него в тот момент не было, попытаемся все же восстановить их недолгую беседу в том виде, в каком она, скорее всего, и протекала.

«Имя?» – спросил отец В. брата нашей знакомой, которого он видел впервые. «Ну, Николай», – ответил наш новоначальный. «В чем каешься, Николай?» – спросил отец В. Брат, и без того уже изрядно вспотевший от долгого стояния в душной церкви, да еще хвативший заранее для храбрости «посошок», отчего у него теперь в голове слегка шумело, не понял вопроса и смешался. «Да вот, понимаете, батюшка, меня тут сестра уговаривает причаститься…», – выдавил он севшим голосом. Но отец В. не стал его слушать: ему некогда было особо вникать в то, что ему кающиеся говорят, потому что служба шла быстро, а очередь исповедников была еще довольно длинная. Он спросил нетерпеливым тоном: «Когда последний раз исповедался?» «Да я вообще-то не исповедовался еще ни разу», – признался наш смертник. «А к причастию готовился?» – спросил отец В. «Не знаю, – ответил брат нашей знакомой. – А что, разве к нему готовиться нужно?» Отец В. медленно накалялся, но пока еще сдерживался. «Правило, каноны читал?» – спросил он. «Не, не читал, – ответил исповедник. – А что это такое?» «А в Бога-то хоть веруешь?» – спросил батюшка несчастного. Тот стоял, не зная, куда ему от всего этого деваться и что говорить. «Ну… верую, конечно… как все», – ответил он. «Ну, вот иди и помолись Ему, чтобы Он тебя на ум наставил», – приказал батюшка. – «А то приходят тут, веруют они или нет, – и сами не знают, молиться сроду не молились, да еще причастие им подавай!» Наш исповедник не ожидал такого поворота. И тут, наверно, выпитая водка шибанула ему в голову. «Ну, и пошли вы все! Не нужно мне причастия вашего! Охренели тут, блин, совсем!..» – не выдержал он, развернулся и выскочил из церкви вон.

Так или немного по-другому выглядела их беседа, знать нам в точности не дано, – но, хорошо зная по опыту, как вообще подобные беседы случаются, думаю, что все примерно так и было. Конечно, вины в том несчастного больного не было никакой, – ибо можно ли винить нецерковного человека в том, что не знает он, как исповедоваться и как к причастию готовиться? Вина за всю эту глупость и недоразумение целиком и полностью лежит на его воцерковленной сестре, которая не подумала позаботиться о том, чтобы попал ее брат к нормальному священнику, а не к такому, который недавно из МВД. Да и идти им надо было не на литургию, а на вечерню, после которой и времени для исповеди куда больше, и кающихся не торопят, и есть возможность спокойно побеседовать и всю свою жизнь рассказать. Вот не знаю только, бывают ли в той церкви исповеди после всенощной; вполне возможно, что и нет. Для этого ведь тоже нормальные священники нужны, – а где их взять? Но что теперь говорить, – все в нашей жизни вот так же делается, через одно всем известное место.

Но, как бы то ни было, а результат этого неудачного похода в церковь, как и следовало ожидать, оказался печальным. Несостоявшийся причастник, после всего случившегося, наотрез отказался снова идти в храм и больше обо всем этом и слышать не хотел. И так и помер, болезный, без исповеди, причастия и священнического напутствия, к великой скорби своей богомолки-сестры.

Но вот что интересно. На сороковой день после своей смерти, под утро, приснился он сестре и сказал ей во сне: «Ты там обо мне очень-то не плачь, у меня все хорошо. Мне Бог все грехи отпустил!»

Так компетентный начальник Господь Бог исправил негативные последствия профессиональной непригодности Своего подчиненного иерея.

<30.04.2011>