Рыжий, рыжий, конопатый...

Рассказ

(Из цикла “Хроника Туровского”)

“Ну почему, почему, почему ты говоришь ‘десять-сорок’? Ты что – не можешь запомнить? Надо говорить ‘десять-четыре’! ‘Десять-четыре’, а не ‘десять-сорок’. Это значит - ‘Я тебя слышу. Я тебя понял.’  А теперь кодовая фраза для ‘Где ты находишься?’ Это будет так: ‘Дай твой два-ссать.’ Ну, понимаешь ты, наконец, или нет?”

Я понимал. Я все прекрасно понимал, но мне совсем не хотелось произносить “двадцать” в манере моего изрядно раздраженного инструктора. У него это звучало как-то неприлично...

Уже при первой встрече инструктор потребовал, чтобы я называл его Сержантом. Но я знал, что никакой он не сержант, и его форма служащего частной охранной фирмы лишь отдаленно напоминала настоящую полицейскую форму. И в нелепо раздутой револьверной кобуре, почти наполовину прикрывавшей его необъятное рыхлое брюхо, не было никакого оружия. Мой инструктор хранил там две-три пачки сигарет, зажигалку и полиэтиленовый мешочек с недоеденной пышкой. Сержант то и дело выуживал из кобуры это произведение кулинарного искусства и откусывал кусочек. Крошки давно зачерствевшей пышки прилипали к тонким губам и желтым усам Сержанта, и, посматривая на него во время брифингов, я с трудом сдерживал импульсивное желание схватить бумажную салфетку и смахнуть эти мерзкие крошки с его лица.
 
Иногда Сержант заполнял кобуру миниатюрными бутылочками водки, коньяка или джина, похожими на те, что стюардессы предлагают пассажирам в самолетах. Казалось, он располагает неиссякаемым запасом этих бутылочек. Они мне очень нравились, наверное потому, что напоминали русские “четушки”, и мне хотелось узнать, где их можно купить. Однажды я спросил об этом одного из охранников, Дуэйна. Дуэйн сказал, что ни в каких магазинах такие бутылочки не продаются и снабжает ими Сержанта его приятель – “партнер”, который работает в большой авиакомпании. Произнося слово “партнер”, Дуэйн многозначительно подмигнул мне несколько раз, но сообразив, что его подмигивания не произвели на меня желаемого эффекта, пояснил:

“Понимаешь, партнер – это в смысле гей...”

“Гей?- переспросил я Дуэйна, пытаясь сообразить, о чем все-таки идет речь. - В смысле веселый? Счастливый? Радостный человек?”

Дуэйн посмотрел на меня так, как будто я только что свалился с Луны:

“Ну, Русский, ты даешь! Какой еще к черту радостный человек? У вас там что – нету геев? Я имею в виду – гомиков, что ли, нету?”

“А, вот что значит гей! – Кажется, я обогатился новым английским словом. – Так ты думаешь, наш Сержант – гомосексуалист?”

“А то! – заверил меня Дуэйн. – Точно, педик”.

Сказать честно, я не был уверен, что мне делать с этой неожиданно обретенной информацией и, немного поразмыслив, решил, что это не мое дело и лучше мнение о Сержанте держать при себе. Как бы гротескно он ни выглядел, он оставался моим начальником, и все мои вечера и ночи принадлежали ему. Ну, конечно, не все, а только вторники, четверги и субботы...

Вообще-то, ночи вторников и четвергов были не из лучших, потому что наутро нужно было спешить на дневную работу. У меня даже не было времени заскочить к себе на квартиру, и я сразу ехал в офис. Кое-как, прямо в машине, вылезал из формы охранника и переодевался в костюм с рубашкой и галстуком. Мой совет – никогда не переодевайтесь в машине; это черт знает какие мучения, особенно с брюками…

Субботние смены были длинными, с десяти утра и до десяти вечера воскресенья. Но меня это устраивало – всё лучше, чем сидеть одному в неуютной квартире.  К тому же, за субботние платили вдвойне.

По выходным Галерея была заполнена покупателями и и в ней стоял непрекращающийся гул, который по утрам еще как-то можно было терпеть, но, нарастая, к пяти вечера он доводил меня до полного отупения. Мне начинало казаться, что я запаян в невероятного объема стеклянный ящик, окруженный армией роботов, хаотично снующих туда-сюда и сердито переговаривающихся на своем металлическом бинарном языке, не доступном человеку.
 
К счастью, в пять наступало время положенного мне по расписанию полуторачасового обеденного перерыва, и я мог законно укрыться в комнате охраны, которая находилась на отшибе, в “провинциальном”, относительно спокойном крыле Галереи.
 
По сравнению с фирменными магазинами и кокетливыми бутиками, расположившимися на главных променадах Галереи, магазинчики этого крыла выглядили по-сиротски. Здесь, например, была мастерская по ремонту обуви, где восседал на барном стуле, возвышаясь над внушительной горой туфель, сапог и ботинок, ученого вида мужчина в ухоженной седоватой бородке. Клиенты заходили в мастерскую редко, так что хозяин проводил целые дни за чтением книг. Эти книги были не похожи на те, что продавались в книжных магазинах. Книги сапожника выглядели утонченно и благородно. Они были необычно большого формата; их страницы было нелегко перелистывать – такие они были плотные. Эти книги запросто могли быть писаны великими мыслителями прошлого, такими как Томмазо Кампанелла, сэр Фрэнсис Бэкон или даже сам Галилео Галилей.  Перелистываемые страницы издавали особенный звук, будто они разочарованно вздыхали, потому что читающий переходил на следующую страницу. Ни одна книга из книжного магазина не могла бы производить подобный звук, потому что обыкновенные книги выходили массовыми тиражами, а тома, читаемые хозяином сапожной лавки, наверняка были отпечатаны вручную каким-нибудь древним книжных дел мастером.
Эти книги даже пахли особенно. Я был уверен, что их дорогие тисненые обложки сделаны из кожи, но, может быть, это и не была кожа. Я не стал бы настаивать, что это была кожа, потому что я плохо разбираюсь в коже. Может быть, запах исходил не от книг, а от обуви, которую наскоро и нехотя чинил этот сапожник, сердясь, что приходится отрываться от чтения.
 
Сначала мне захотелось познакомиться с ним поближе и расспросить, почему он читает эти необыкновенные книги и что в них написано. Потом я решил не делать этого. У меня было такое чувство, что правда принесет мне разочарование. Сапожник мог оказаться, например, школьным учителем, решившим зарабатывать на жизнь ремонтом обуви. А может быть, он просто неудачник, стареющий жалкий башмачник? Или ему наплевать на деньги, и он открыл эту лавку для того, чтобы сбегать сюда по утрам от семьи, нырять в свои драгоценные тома и наслаждаться одиночеством?
 
Однажды мне довелось услышать, как сапожник разговаривает со своими заказчиками. Должен сказать, что изысканность его речи стала еще одной причиной того, почему я не хотел вступать с ним в разговоры. Мой английский был в то время не очень хорош, и мне не хотелось показаться косноязычным, разговаривая с ним.
 
Так что для меня оставалось загадкой – по какой же причине такой ученый человек решил сделаться сапожником? Поймите меня правильно: я вовсе не пытаюсь быть снисходительным ко всем сапожникам; я уверен, что в мире очень много умных сапожников, но этот, пожалуй, был исключительным. Я думаю, что так считал не я один, потому что, когда я стал называть хозяина сапожной лавки Профессором в рапортах Сержанту в конце дежурств, все остальные охранники охотно подхватили это прозвище.
 
В нашем крыле Галереи также помещалась контора по изучению общественного мнения под названием Исследовательский институт Уэст-Ривер. Наименование это явно пошло от неторопливого мутного ручья, текущего из ниоткуда в никуда позади Галереи, а исследования общественного мнения сводились к тому, что сотрудницы “института”, домашние хозяйки средних лет, вооруженные линованными желтыми блокнотами и дюжиной острозаточенных карандашей, хватали за рукава шарахающихся от них покупателей и предлагали ответить на неуклюже  сформулированные вопросы о качестве популярных стиральных порошков.
 
Столы внутри конторы были покрыты пылью. Витрины были немыты целую вечность, и однажды я стал свидетелем того, как менеджер Галереи распекал за это хозяйку конторы, усталую женщину неопределенного возраста. Хозяйка покорно и безучастно дослушала нотацию менеджера, и когда он, наконец, оставил ее в покое, притащила из недр конторы рулон бумажного полотенца и бутылку жидкости для мойки стекол и принялась протирать витрину. Она явно не умела мыть витрины; ее тонкие длинные пальцы были, похоже, больше приспособлены к игре на пианино.
 
Я мысленно похвалил себя за прозорливость, когда Дуэйн подтвердил, что хозяйка конторы действительно была когда-то известной в городе учительницей музыки; ее муж умер года два назад, и, чтобы поддержать себя материально, она открыла эту контору.
Через неделю контора закрылась. Внутри стало темно, и больше не была видна ее угрюмая аскетичность; только недавно вымытая витрина вызывающе сверкала в голубоватом флуоресцентном свете.
 
Еще через две недели явился штатный маляр Галереи по кличке Расти (Ржавый). Его комбинезон был покрыт разноцветными пятнами засохшей краски и казался скроенным из куска экзотической батиковой ткани. Расти приволок с собой ведро скверной белой краски и с небрежным изяществом вымазал витрину изнутри, и она сразу же перестала сверкать.
Еще одно помещение было занято под маникюрно-педикюрный салон с прямолинейным названием “Маникюр и Педикюр”. Маникюрщицами работали миниатюрные грациозные вьетнамки; их лица были постоянно скрыты за синими масками, защищающими от дурманящих паров ацетона. Мне нравилось думать, что под масками скрывались нежные, обаятельно-улыбчивые фарфоровые личики. Наверное, мое представление было стереотипным, но я ничего не мог с этим поделать.

Девушки работали проворно и двигались по салону с такой легкостью, будто умели летать, а не взлетали только потому, что были заняты с бесконечными клиентками.
Однажды я встретился с хозяйкой салона, энергичной и прямолинейной, как название ее салона,  дамой. Она остановила меня, чтобы пожаловаться на подростков, постоянно собирающихся возле салона и нагло глазеющих на женщин, млеющих в педикюрных креслах. Госпожа Лин сразу перешла к делу:
 
“Охранник, – сказала она. – Охранник, почему вы проходите мимо этого возмутительного безобразия? Сделайте что-нибудь, наконец! Эти наглые мальчишки отпугивают моих клиенток. Женщины чувствуют себя неудобно, когда на них пялятся эти хулиганы. Я рискую потерять бизнес, если вы не примете меры”.

Я обещал завтра же переговорить с менеджементом Галереи, на что госпожа Лин холодно заметила:
 
“Да уж постарайтесь, охранник. Иначе вы будете лично отвечать, если я начну терять бизнес”.

У меня не было никакого желания лично отвечать за что бы то ни было, тем более за упадок лакового дела госпожи Лин. Я заверил ее, что непременно cообщу об этих претензиях руководству торгового центра, что и сделал самым добросовестным образом на следующее утро. Уж не знаю, как руководство решило эту проблему, но подростки перестали собираться возле салона. Госпожа Лин была довольна. В знак признательности она предложила сделать моей жене – или подруге – бесплатный маникюр и педикюр. Я сказал, что у меня нет ни жены, ни подруги, и госпожа Лин вздохнула с облегчением.
 
Рядом с салоном располагалась поликлиника больницы “Систерс оф Хоуп” (Сестры Надежды). Фасад клиники был самым богатым и броским в нашем крыле Галереи: двери и витрины были сделаны из очень толстого матового стекла, на котором были вытравлены радостные сценки, где неправдоподобной красоты медсестры оказывали помощь очень счастливым, но, очевидно, нездоровым людям.
 
Мне особенно нравилась сцена, где маленькая девочка лет трех улыбалась от уха до уха медсестре, делавшей ей укол в руку. Мне никогда не доводилось видеть столь радостного ребенка в реальной жизни, но я не хотел привередничать, потому от сцены веяло покоем, и еще потому, что витрина круглые сутки светилась изнутри мягким светом. Это был уютный свет, и от него делалось спокойнее на душе, особенно ночью, когда вся Галерея погружалась в таинственный мрак, от которого, признаться, мне было не по себе. Не то, чтобы меня за каждым углом подстерегала опасность. Я просто чувствовал себя одиноко, ночь за ночью обходя бесконечные гулкие коридоры Галереи.
 
...А еще я очень скучал по Женщине, Которую Я Любил. Я скучал и по моему городу с его таинственными средневековыми зданиями из темного обветренного кирпича, где я навсегда оставил Женщину, Которую Я Любил.
 
А здесь, в этой Кристал Гэлери, в этом бесцветном – как мне тогда казалось – городе американского Среднего Запада, городе, который меня еще тогда не принял, я был одинок.  Наверное, потому что я сам тогда еще не принял этот город.
 
Медсестра, изображенная на матовом витринном стекле, стала моим единственным собеседником во время ночных дежурств. Когда я был уверен, что меня никто не видел, я разговарил с этой сестрой, и она не переставала улыбаться мне в ответ. Я читал ей стихи, заученные еще в юности. Русские стихи звучали дико и странно в чужой стерильной тишине американского торгового центра.
 
Но вскоре произошло чудо, от которого у меня по спине до сих пробегают мурашки.
Был замечательный июльский субботний вечер. Галерея только что закрылась, и команды уборщиков опорожняли мусорные урны и полировали полы, которым, в поддержание имиджа Хрустальной Галереи, полагалось всегда быть чистыми до блеска.
 
Я устало брел мимо клиники Сестер Ордена Надежды, когда ее молочно-белые двери неожиданно распахнулись и я остановился в оцепенении: навстречу мне грациозно шла медсестра. Ее лицо было прекрасно, ее каштановые волосы – великолепны, ее белый халат – безупречно чист, ее туфельки на высоких каблуках – элегантны, и улыбка на ее изящно очерченных губах – восхитительна.
 
Казалось, медсестра сошла с витринной картинки (или из моих невнятных снов?) в ответ на мои молитвы, и я уже никогда не буду одинок в этом городе.
 
Пока я молчал, пытаясь разобраться в происходящем, медсестра подошла ко мне и сказала:
 
“А я ведь Вас знаю! Вы каждый вечер читаете стихи на каком-то иностранном языке перед клиникой. Если б Вы знали, как я Вам завидую! Вы говорите на этом языке та-а-а-ак хорошо…”

Смущенный, я выдавил в ответ:

“А я Вам больше завидую. Вы говорите по-английски та-а-а-ак хорошо…”

Девушка рассмеялась – и я нашел, что смеется она очень мило и искренне – и сказала:
“Что за необычный прием для флирта; никогда с таким не сталкивалась”.

Я смутился еще больше. У меня и в мыслях не было флиртовать с ней; и я зря открыл рот; надо было молчать и просто восхищаться ее красотой. Но тут произошло еще одно чудо – не знаю как, но девушка разгадала мои мысли и мягко заметила:

 “Я знаю, знаю, что Вы не пытались со мной флиртовать… Пожалуйста, простите меня за глупые слова… Между прочим, меня зовут Аннетта. А Вас?” – Говоря это, Аннетта протянула мне руку и позволила коснуться ее пальцев. Они были теплыми и нежными, и, конечно же, в этом не было ничего удивительного, потому что женские пальцы и должны быть теплыми и нежными. Но от этого короткого, невзначай, прикосновения мне вдруг захотелось с ней флиртовать, хотя я по-прежнему считал это слово вульгарным и не подобающим случаю. Я сказал:
 
“Меня зовут Алекс. Алекс Туровски. Мои друзья всегда звали меня Тур”.

“Ну, значит, и я буду звать тебя Тур”, – решительно заявила Аннетта, и я, не размышляя, с бьющимся сердцем, о существовании которого я раньше даже не догадывался, на пятой минуте нашего знакомства принял ее в друзья.
 
С этого момента мы проводили друг с другом все свободное время, когда наши смены совпадали; а уж о свободных от работы вечерах и говорить нечего. Аннетта работала и продолжала учиться, чтобы получить степень магистра; ее вечерние дежурства в клинике на Галерее помогали ей оплачивать обучение.
 
Мы много разговаривали, а еще больше смеялись; и мы были счастливы. Я лично был счастлив настолько, что мои воспоминания о прошлом и о Женщине, Которую Я Любил, перестали мучить меня, как прежде, и я поверил, что эта странная для меня работа охранником в Хрустальной Галерее досталась мне не случайно, а была подарена судьбой в награду за то, что я некогда принял верное решение покинуть страну, где родился.
 
В те вечера, когда наши дежурства совпадали, мы с Аннеттой обедали в одном из ресторанов Галереи, и я всегда платил за двоих, что приводило к солидным прорехам в моем бюджете. Наплевать на бюджет – мне ужасно хотелось поразить Аннетту своей европейской галантностью.
 
Часто я заказывал обед только для Аннетты, обьясняя это тем, что уже поел на дневной работе, где праздновался чей-то день рождения. Я преподносил эту невинную ложь довольно искусно, судя по тому, что она мне верила. Это была моя единственная ложь, я просто не мог ей лгать, да и к тому же мне было совершенно незачем  ей лгать.
 
После обеда мы шли в клинику, в кабинетик Аннетты. Она любила закусить яблоком, и я выбирал из деревянной вазы на столе ‘зеленый налив’ покрупнее и счищал кожуру. Я разрезал яблоко ровно на шестнадцать долек. Я никогда не спрашивал, почему она настаивала на шестнадцати дольках; да это было и неважно. Для меня достаточно было знать, что моя Аннетта хочет шестнадцать долек, и я с удовольствием разрезал яблоко, как она хотела. Она ела их медленно, дольку за долькой, и когда заканчивала, я целовал ее в губы, кисло-сладкие, как эти терпкие осенние яблоки, которые я сам очень любил и покупал тысячу лет назад на базарах в моем родном городе, отделенном от Хрустальной Галереи милями и годами.

В те неудачные вечера, когда Аннетта не работала в клинике, я коротал обеденные перерывы в комнате охраны. Про себя я называл эту комнату “мое уютное убежище”. Я сомневался, что остальные охранники относились к этому помещению без окон с таким же теплым чувством. Однажды я заметил Дуэйну, что мне очень нравится комната охраны. Он покачал головой:

“Тур, ты сумасшедший. Это же дыра! Ты посмотри вокруг... Эти толстые задницы из головного офиса никогда не показываются здесь, а то я бы им выложил всё начистоту. Ты точно сумасшедший, Тур!”
 
Дуэйн был прав. Комната, безусловно, была настоящей дырой. Там стояло три синих стула, три зеленых, пять черных и два желтых. Тринадцать стульев... Не знаю, для чего я запомнил цвета и количество стульев, но я сложил о них небольшой стих в стиле Доктора Сюсса, книги которого я считал совершенно незаменимыми для изучения английского, и часто ловил себя на том, что вполголоса бормотал мой стишок:

“Синий стул,
Черный стул,
Третий стул,
Пятый стул,
Все на месте,
Все тринадцать…”
 
А еще комнате был складной карточный столик; рядом с ним – неизвестно как попавший сюда исцарапанный стальной разделочный стол из тех, что используются в мясных магазинах или на просторных кухнях в богатых домах. На нем стояли микроволновая духовка, кофеварка, дюжина разнокалиберных кружек и лежало с десяток ножей, вилок и ложек. С левой стороны разделочного стола помещался вечно пустой холодильник. Вот и все. Даже телевизора не было в комнате.

Никто не хотел задерживаться в этой комнате дольше, чем нужно. А я хотел. Мне нравился ее безразличный ко всему беспорядок. Ее тусклый свет. И ворох смятых журналов без обложек, так что уже нельзя было угадать их названий. Но названия не имели значения, потому что журналы были старые, что успокивало душу: наверное потому, что прошлогодние новости уже не могли ни на что повлиять...
 
Я приходил в эту комнату, вышагав бесконечные мили по необъятной Галерее, садился на желтый стул и вытягивал ноги на синий, и наслаждался отдыхом, листая журналы и посмеиваясь над анекдотами из суетливой жизни кинозвезд, жевал бутерброды с ореховым маслом и вареньем, приготовленные мною дома накануне дежурства. Эти полтора часа принадлежали мне и только мне. Даже если вдруг звонил телефон, я имел право не отвечать. Даже если внезапно “просыпался” мой служебный воки-токи и спрашивал меня скрипучим голосом Сержанта “Дай свое два-ссать!” я мог отрубить “На обеденном перерыве” , и все. Даже Сержант не мог меня трогать во время перерыва, потому что никакой он был не Сержант, а я был гражданским, несмотря на то, что на дежурствах был обязан носить форму, состоявшую из белой рубашки с узкими синими погончиками, черных брюк с синими же лампасами и неудобных лакированных полуботинок. И, если бы захотел, я мог уволиться по собственному желанию в любую минуту. Что я, честно говоря, и собирался сделать, если этот липовый Сержант будет меня слишком донимать.
 
Я был особенно близок к увольнению в то утро, когда по ТВ передали сообщение о советском военном самолете, сбившем корейский пассажирский авиалайнер, случайно оказавшийся в спорном воздушном пространстве над Тихим океаном.
 
Это была очень скорбная новость. Но, пожалуй, моя скорбь была иной, чем у моих американских приятелей. Несомненно, что мы одинаково переживали гибель почти двухсот человек. Но я, в отличие от окружавших меня американцев, не мог отделаться от мысли об еще одной трагедии – трагедии русских летчиков, двадцатилетних мальчишек, которые с недоверчивым ужасом и с военной точностью послали ракеты прямо в беззащитное чрево пассажирского лайнера. Все закончилось очень быстро, но я до сих пор уверен, что эти несколько секунд навсегда повлияли на дальнейшую судьбу этих русских ребят. И еще я думал, что роковой выстрел ракетой был ошибкой, трагическим просчетом, о котором никто никогда не узнает, и до которого не было никакого дела ни тем, кто погиб, ни их близким. А может быть офицер, отдавший приказ выпустить ракеты, был просто пьян, ошалел от безнадежной жизни в военном гарнизоне в непролазной сибирской тайге...
 
Но, несмотря на мои мысли и несмотря на реальные причины трагедии, факт оставался непреложным фактом, и мне было невыразимо стыдно, что я был оттуда.
 
В тот день Сержант появился в комнате охраны с женой. Да-да, с женой. С женщиной. Озадаченный, я посмотрел на Дуэйна – ведь он утверждал, что Сержант – гомосексуалист. Дуэйн в ответ на мой взляд только пожал плечами – мол, кто мог знать.
 
Вот-вот должна была начаться вечерняя смена, и поэтому в дежурке столпились все 15 охранников в ожидании планов обходных маршрутов. Сержант и его жена посматривали на меня довольно злобно. Перед выдачей планов он, наконец, спросил меня своим ставшим еще более скрипучим от злости голосом:

“Чего это ты, Русский, сбил гражданский самолет?”

Я остолбенел от этого вопроса, я не знал, что ответить, и было очень больно, как если бы я и в самом деле был виноват в том, в чем обвинял меня Сержант, и я судорожно подыскивал оправдательные слова, и мне казалось, во что бы то ни стало надо объяснить им всю правду, но вместо этого я только подавленно пробормотал:

“Но я же из Латвии…”

“Чта-a-a-a тa-a-a-ко-о-о-е-е-е?” – пропел Сержант. – Из Лафайетта? Ты из Лафайетта? Из Луизианы, а?”
 
Я был беспомощен. Какой Лафайетт? Неужели ‘Лафайетт’ звучит как ‘Латвия’? И какое отношение лично я имею к этой трагедии?
 
Я озирался вокруг в поисках или ответа, или сочувствия, но охранники смотрели на меня безучастно, и я понял, что от них я не дождусь поддержки и что они заранее приняли сторону Сержанта. Внезапно Дуэйн взял Сержанта за локоть и тихо, но внушительно сказал:

“Довольно, ты слышишь меня? Оставь Тура в покое!”
 
Охранники, явно предвкушавшие драку, разочарованно разошлись.
 
Этот Дуэйн был ничего себе парень. Я не говорю, что остальные охранники были плохие ребята, я просто никак не мог наладить с ними отношения, потому что они избегали контактов со мной. Как, впрочем, и друг с другом. Как и я, днем они работали на основной работе, а охранниками служили для подработки – являлись на дежурства и поскорее убирались после дежурств. И всегда валились с ног. Никто из них даже не делал попыток заговорить со мной или предложить “зеленому” помощь. Но я не обижался:  мир не вращается вокруг твоей особы.
 
Только Дуэйн, самый молодой из охранников, был ко мне расположен, и его любопытство было неутолимо. Он был очень худ и очень высок, и когда задавал вопрос, его долговязая фигура принимала форму вопросительного знака высотой почти в три метра. Он подробно расспрашивал меня о стране, которую я покинул, и часто ставил меня в тупик. Все свои вопросы он начинал со слов “Эй, Тур!”:

“Эй, Тур, а у вас там много рыжих?”

“Ну, я точную стастистику не знаю, но думаю, рыжих изрядно. Например, Женщина, Которую Я Любил, была рыжая... А почему тебя это так интересует?”

“Да видишь ли… Есть у меня приятель рыжий, мальчишка, сын той женщины, которая сидит в справочной будке; да ты ее знаешь... Я как бы его наставник... Его зовут Эрик. Мальчишка он умный, да вот другие ребята над ним постоянно издеваются, дразнят – ‘Лучше не жить, чем с рыжей головой ходить’ , ну и всякое такое”.

“У нас рыжих тоже дразнили”, – сказал я.

“Как?”

“Ну, например… Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой…”
 
“Но это же чушь какая-то! Неужели какой-нибудь рыжий действительно дедушку лопатой зашиб?” – продолжал допрашивать меня Дуэйн.

“Нет, конечно. Это просто глупая дразнилка. Люди много всяких глупостей говорят, ты же знаешь...” –  Дуэйн кивнул, соглашаясь со мной, и пошел дальше выхаживать свой маршрут. 
Я пошел выхаживать мой.
 
Мы пересеклись с Дуэйном на втором этаже Ротонды. Дуэйн сидел на скамейке и разговаривал с мальчиком лет 7 или 8. У мальчика были роскошные огненно-рыжие волосы.

...Ротонда, сложное сооружение из стекла и металлических труб, считалась в городе архитектурным чудом. Я никогда не любил слишком много стекла и металла в архитектуре, и Ротонда казалась мне хрупкой и ненадежной, особенно во время беспощадных летних дождей с ветром.  Лучше всего – уютно и тепло – Ротонда выглядела зимой, когда она была окружена снаружи вихрящимся снегом, и к толстому стеклу прилипали долго не таявшие невероятного – северного – размера снежинки.
 
Ротонда была как будто специально создана для рожденственской елки. Я любил смотреть, как команда из трех человек во главе с маляром Расти собирала эту необычайной высоты и ширины елку. Работа занимала около недели; сборка шла по вечерам после закрытия Галереи.
Елку можно было даже принять за настоящую: толстые лохматые ветви, прекрасные зеленые иголки. Но она не была настоящая. Она не источала головокружительный запах хвойного леса или запах свежего снега, которым бывают осыпаны ветви перед тем, как елку навсегда увозят из леса.
 
У подножия этой обширной елки Расти и его команда устроили железную дорогу. Ярко раскрашенный паровозик обегал свой бесконечный путь вокруг елки, таща за собой пять-шесть красных вагонов. Рельсы пролегали мимо шоколадного леса, населенного мультфильмовскими животными, и фанерной библиотеки без передней стены, где нарядно одетая принцесса читала в микрофон детские книжки. За библиотекой перед фотографом бочком сидел в санях толстый от ваты Санта Клаус. Он был облачен в потертый халат, выглядевший скорее бурым, чем красным. Я встречал Санту несколько раз в кафе на первом этаже рядом с Ротондой и даже обменивался с ним двумя-тремя словами. Однажды мы с Аннеттой остановились возле столика Санты, и я, будучи в игривом настроении, спросил Санту не может ли он сделать так, чтобы Аннетта меня полюбила. Санта не захотел мне подыгрывать, серьезно посмотрел мне в глаза и сказал с горечью:

“Этого я не могу сделать, друг. Не могу”.

Я немного расстроился от его слов. Честно говоря, я почему-то ожидал, что Аннетта вмешается в разговор и скажет что-то вроде “Нам не нужен для этого никакой Санта Клаус; я и так тебя люблю”, но она этого не сказала, и я не знал, скажет ли она мне это когда -нибудь.
 
…Мой обход привел меня на верхний этаж Ротонды. Рыжий Эрик уже был там, окруженный группой ребят постарше. Я их сразу узнал – те самые подростки, которые когда-то толклись возле маникюрного салона госпожи Лин. Мальчишки дразнили Эрика, и он судорожно пытался натянуть шерстяную шапочку на свои рыжие волосы, скрыть их из вида, одновременно отступая от своих обидчиков, которые беспощадно прижимали его к стеклянной перегородке, увенчанной наверху плоским и скользким стальным поручнем.
 
Расстояние между Эриком и его преследователями все сокращалось и сокращалось, и самый высокий парень уже протягивал руку, чтобы схватить Эрика за его рыжие волосы. В испуге Эрик подпрыгнул, оказался на поручне и стоял там, раскачиваясь в попытке удержать равновесие.
 
Мальчишки застыли.
 
Я замер.
 
Эрик не удержался и с криком соскользнул с поручня. Он полетел головой вниз, прямо на рождественскую елку. Я видел, как его тело плашмя рухнуло на узкие рельсы впереди паровозика, который лишь запнулся на секунду и продолжал, весело посвистывая, свой путь вокруг елки, толкая перед собой неподвижное тело Эрика. Сидящие в вагончиках дети даже не заметили падение Эрика; только родители стояли неподвижно за пластмассовой загородкой с выражением ужаса на лицах.

И я прыгнул вслед за Эриком.
 
Я должен был это сделать. Мне было ясно, что это наиболее быстрый способ ему помочь. Но, в отличие от Эрика, я прыгнул ногами вперед. Я рассчитал, что, прыгнув так, сумею устоять на ногах при приземлении, если, летя вниз через ветви елки, буду за них хвататься, чтобы затормозить падение.
 
Все шло, как я и задумал, за исключением того, что мне ужасно хотелось чихнуть. Очевидно пыль, накопившаяся за долгие годы на этой искусственной елке, а главным образом, мельчайшие колючие частички искусственного снега, которым маляр Расти щедро усыпал ветви, вызвали у меня приступ аллергии.
 
Я приземлился с громоподобным чихом, сопровождаемым перезвоном падавших вслед за мной и разбивавшихся о мраморный пол золотых и серебряных шаров. Как раз за секунду до того, как паровозик остановился перед фанерной библиотекой.
 
Я осторожно поднял Эрика с узеньких рельсов. Наверное, я сделал это не очень удачно и причинил ему боль, потому что Эрик вдруг открыл глаза. Я позвал его несколько раз по имени, и он кивнул мне, давая знать, что услышал и понял меня. По-моему, он даже собирался что-то сказать, но не смог и снова закрыл глаза.
 
Я держал Эрика на руках; его рыжая голова лежала на моем левом плече, и я видел, что моя белая форменная рубашка залита кровью. Я сомневался, что это была моя кровь, потому что никакой боли не чувствовал. Несомненно, это была кровь Эрика.
 
Я решил бежать в клинику. Конечно, “бежать” я мог весьма условно: я боялся повредить Эрику, если буду двигаться слишком быстро. Кроме того, Эрик обмяк и стал тяжелым, так что бежать мне было бы трудно. Но я все же попытался.
 
Вдруг я почувствовал, что мне стало легче держать мальчика. Это Дуэйн пришел мне на помощь. По его лицу текли слезы, но он не мог их вытереть,  потому что его руки поддерживали Эрика под спину. Еще кто-то попал в поле моего зрения, и я узнал Сержанта. Он сердито хмурился, но казался спокойным и собранным. Я вздохнул в ожидании разноса, будучи уверен, что он разберет меня на мелкие части, и наверное будет прав, потому что скорее всего я нарушил какие-нибудь правила торгового центра или устава нашей частной охранной фирмы. Но мне на это было наплевать, если только разнос не помешает донести Эрика до клиники.
 
Однако разноса не произошло. Вместо этого Сержант посмотрел мне в глаза, и я не увидел в его взгляде и тени осуждения. Он даже положил руку мне на свободное плечо и слегка сжал его. Он молчал, но я готов поклясться, что ясно слышал, что он собирался сказать:

“Эй, Русский, а ты мужик что надо”.

И оказался прав, потому что позже он сказал мне именно эти слова…
Мы быстро, но осторожно двигались в сторону клиники. Сержант обратился ко мне:
 
“Давай-ка мы с Дуэйном понесем Эрика дальше. Ты беги вперед, Тур. Скажи там медсестрам, чтобы были готовы к приему мальчика”.  Он впервые назвал меня Тур.
 
Теперь Сержант и Дуэйн несли Эрика, и я помчался вперед. Сержант крикнул мне вдогонку:
“Пока ты там, попроси их тебя проверить! Ты весь в крови!”
 
Весь персонал клиники уже был наготове, когда я добежал до дверей. Аннетта, подтянутая и элегантная, и Профессор из сапожной лавки возились с замками, чтобы открыть обе стеклянные двери и расширить вход.  Аннетта увидела меня, и ее лицо посерело:
 
“Мой родной, мой Тур, я так тебя люблю, ты в порядке?” – повторяла она, целуя и обнимая меня. Я был тронут таким внезапным проявлением чувств. Превратности судьбы: если бы не этот несчастный случай, кто знает, как долго мне бы пришлось ждать этих слов, слов, которые я мечтал услышать от Аннетты с момента нашего знакомства?

Профессор, наконец, справился с дверями клиники, и в тот же момент подоспели Дуэйн и Сержант с Эриком на руках.
 
Аннетта немедленно принялась отдавать распоряжения:

“Вносите! Осторожнее! Смотрите, чтобы руки не задели дверь. Несите в большой кабинет, вторая дверь слева. Так, хорошо. Профессор, закройте, пожалуйста, двери. А ты... –  она указала на меня – ты стой где стоишь, не заходи вовнутрь, пожалуйста. Я дам тебе знать, что с мальчиком. Сержант, я думаю, Вы должны привести сюда мать Эрика“.

Мы безоговорочно подчинились Аннетте. Профессор затворил двери клиники и стал перед ними как часовой; Сержант по воки-токи связался в менеджементом Галереи, доложил о происшествии и умчался за матерью Эрика.
 
Через сорок пять минут вертолет больницы Сестер Ордена Надежды приземлился на северной автостоянке, которую к этому времени умело и расторопно очистили от машин Сержант и Дуэйн. Я хотел пойти с ними, но Сержант сказал “Ты уже и так много сделал, хватит с тебя на сегодня”  и велел мне оставаться в клинике с Аннеттой и прибежавшей туда заплаканной матерью мальчика. Но Аннетта не впустила меня к Эрику, так что я сидел на мраморной скамье перед стеклянными дверями и ничего не делал. Покупатели, которые забредали в наше крыло Галереи, с опаской посматривали на мою окровавленную рубашку, но мне было все равно. Я очень устал, и мне хотелось лечь, но я твердо решил оставаться здесь и ждать, когда выйдет Аннетта и скажет, что с Эриком все в порядке.
 
Но она все не выходила. Вместо нее несколько санитаров на принесенных из вертолета носилках выкатили Эрика. Моя Аннетта шла сбоку и поддерживала капельницу, присоединенную к тонкой белой руке мальчика. Глаза Эрика были открыты. Он заметил меня и сказал спасибо. Я заторопился сказать что-нибудь в ответ, но ничего не лезло в голову, кроме дурацкой дразнилки “рыжий, рыжий, конопатый”. Мне казалось, что я даже произнес это вслух по-русски, потому что Эрик улыбнулся, как бы подтверждая, что услышал меня. Но самое главное, мне вдруг стало ясно, что с ним все будет хорошо. Может, не скоро, но он все равно поправится. Как всегда, Аннетта угадала, о чем я думаю, и тихо подтвердила:

“Он поправится, Тур. Похоже, в спине перелома нет. Рука, правда,  сломана и левое бедро тоже. Серьезные травмы, но он поправится. Он сильный мальчик... Терпеливый очень...”

Вертолет взлетел, унося Эрика, его мать и мою Аннетту. Мы, оставшиеся в Галерее, собрались в комнате охраны. Профессор принес несколько коробок с пиццей; мы хотели сброситься и отдать ему деньги, но он сказал:
 
“Ребята из Пиццерии «Милан» дали пиццу бесплатно. Просили меня передать всем, что пицца – в честь тебя, Тур“.

Госпожа Лин из маникюрного салона принесла поднос с пирожными и гордо объявила, что они домашние:

“Я пеку их вечером и приношу для моих девочек и клиенток каждое утро. Я хочу, чтобы вы все тоже полакомились сегодня”.

Девушки-маникюрщицы пришли без своих обычных масок. Как я и думал, у них были нежные, обаятельно-улыбчивые фарфоровые личики…
 
Мы жевали пиццу молча, аппетита ни у кого не было. Даже Дуйэн, который в другое время один мог умять три-четыре коробки, взял кусок и тут же положил его обратно на тарелку. Я отложил несколько кусков для Аннетты – ведь должна же она когда-нибудь вернуться?
Я сел рядом с Профессором и, чтобы отвлечься, собрался поговорить с ним о его загадочных книгах, но снова решил не затрагивать эту тему. Какая разница, что читал этот Профессор-Сапожник до того, как рыжий мальчик так неожиданно врезался в жизнь нескольких взрослых мужчин и женщин и заронил печаль и тревогу в их сердца?
 
Все, что казалось важным несколько часов назад, вдруг стало вторичным и мелким. Я даже еще не смыл кровь Эрика с одежды. Я чувствовал, что, сделав это, разорву какую-то хрупкую связь между ним и мною. Мне не хотелось, чтобы эта связь прерывалась, пока я не буду знать наверняка, что он поправится.
 
Аннетта вернулась в Галерею только после полуночи с хорошей новостью – хирурги сделали Эрику операции на руках и на бедре, и сейчас он спокойно спит в своей палате. Спина, по счастью, не была задета, если не считать синяков.

“А это значит, – с улыбкой закончила Аннетта, – что он скоро будет бегать, как раньше”.

Сержант прокричал “Слава Богу!”, выудил из своей гигантской пистолетной кобуры пригоршню миниатюрных бутылочек спиртного и гордо раздал их присутствующим.
 
“Ну, давайте выпьем за Эрика,” – сказал Сержант. Видно было, что он хотел сказать еще что-то, но не мог – его переполняли эмоции. Это было совсем не в его стиле; и он при всех, не смущаясь, вытер большим пальцем застрявшую в желтых усах слезу.
Аннетта, которая в отличие от остальных вылила содержимое своей бутылочки в стакан, галантно поднесенный ей Профессором, закончила недосказанный Сержантом тост:

“За то, чтобы Эрик поскорее выздоровел!”

И мы все с удольствием выпили за это.
 
Дуэйн, попрежнему напоминавший вопросительный знак, но с мягкими и счастливыми глазами, обнял меня и долго не отпускал; и потом госпожа Лин тоже обнимала меня, и ее девушки-маникюрщицы обнимали меня, и я не понимал, почему они все обнимают меня так, как будто я причастен к тому, что Эрик скоро будет в порядке.
 
Единственный человек, который меня не обнимал, была Аннетта. С момента ее возвращения из больницы она ни разу ко мне не подошла. Это меня немного беспокоило. По правде говоря, это меня здорово беспокоило, и я настороженно смотрел, как она болтает с Профессором, и мне казалось, что она делает это с непонятным мне энтузиазмом.
 
А потом произошли другие события, и я снова подумал о превратностях судьбы…

Сержант, хотя и не без сожаления, положил конец нашему празднованию: он распахнул двери в комнате охраны, и мы все стали смотреть, как рождается новый день. Свежее утреннее солнце струилось с молодой силой через стеклянные купола и стены Галереи, и от этого мраморные полы казались особенно скользкими, и нелепый флуоресцентный свет сам по себе растворился в свете начинающегося дня.
 
Профессор галантно предложил Аннетте отвезти ее домой. Дуэйн и Сержант, ничего не понимая, напряженно посматривали то на меня, то на Профессора, то на Аннетту. Я видел, что они в курсе моей... моей дружбы с Аннеттой, хотя я ни разу с ними об этом не говорил, и сейчас они боялись, как бы Профессор не сделал чего-нибудь против меня.
Аннетта сняла напряжение; она сказала нарочито громко и решительно:

“Спасибо, Профессор, но ведь я с Туром. Тур отвезет меня домой”.

И Профессор, чуть-чуть нахмурившись, слегка поклонился мне и поцеловал Аннетте руку. И я опять дал себе слово непременно поговорить с этим загадочным сапожником – такое впечатление производили на меня его элегантные манеры и умение сохранять вежливое спокойствие.
 
Позже я сдержал данное себе слово, и мы даже стали с Профессором друзьями. Правда, разгадка его личности, как я и предполагал, меня разочаровала, но это уже другая история.
 
Идя с Аннеттой к машине, я волновался, стараясь угадать, что она имела в виду, когда сказала ‘Тур отвезет меня домой?’… Домой – куда? К ней? Ко мне? Шестое чувство подсказывало мне, что я не должен спрашивать у Аннетты, что она имела в виду. Я должен принять решение сам и молить Бога, чтобы это решение было единственно верное.
 
И я повез Аннетту к себе домой.
 
Она поднималась вслед за мной по лестнице на третий этаж. Зеленые глаза Аннетты лучились доверчивой нежностью, и я точно знал, что эта нежность предназначалась мне, и чувствовал себя счастливым, несмотря на недавние события. Когда мы подошли к двери моей квартиры, я попросил у Аннетты разрешения сначала зайти в квартиру одному. Она улыбнулась и сказала:

“Милый Тур, это очень трогательно, но тебе не обязательно прибирать квартиру из-за меня. Но так и быть, я подожду тебя здесь... иди, иди один, если хочешь”.

Прибираться вовсе не входило в мои планы. Мне нужно было сделать нечто совсем другое, но я охотно ухватился за предложенный Аннеттой повод, и сказал, что задержусь не дольше, чем на пару минут. Это был второй случай, когда я сознательно обманул мою Аннетту. У меня не оставалось другого выхода: я просто был обязан в одиночестве сказать ‘прощай!’ Женщине, Которую Я Когда-то Любил. А сказать Аннетте правду я не решился. Я боялся, что правда может причинить ей боль.

...Аннетта ждала меня на том же месте, где я ее оставил. И у меня заколотилось сердце от охватившей меня признательности и любви.

“Ну, а теперь-то я могу войти?” – спросила Аннетта и, не дожидаясь ответа, уверенно переступила порог моей квартиры.
 
И осталась со мной на последующие двадцать пять лет.

…Да, чуть не забыл: Эрик вручал Аннетте и мне обручальные кольца на нашей свадьбе.


*Оригинальный рассказ написан на английском языке и переведен на русский язык автором.
События и характеры, изображенные в рассказе, вымышленные. Любое сходство с реальными людьми и/или ситуациями является случайным.

Оригинал рассказа на английском языке приводится ниже.


RED HAIR, RED HAIR, FRECKLED NOSE…

 
“Why do you keep saying ‘ten-forty’? Say ‘ten-four’. ‘Ten-four’, not ‘ten-forty.’ Means - ‘I read you. I understand you.’  Now, a code phrase for ‘where are you or what’s your location?’ You say: ‘what’s your twenty’. Got it?”

I’ve got it… I’ve got it all, except I had a hard time saying ‘twenty’ the way my peeved instructor was saying it. He pronounced it “t’wonny”, and at first I could not make a connection between what he was saying and the number twenty. The instructor insisted that I address him “Sergeant” but I knew he was not a real sergeant, and his private security guard attire only resembled a real police uniform, and a cumbersome revolver holster that occupied a half of his sizeable belly had no weapon inside. Instead my instructor kept in there a pack of cigarettes, a lighter, and a plastic bag with a half-eaten donut. Once in a while Sergeant fished this culinary wonder out of the holster and took a bite. The donut was immutably stale, and the crumbs were sticking to his lips and even his thin yellow moustache so when I looked at him during the briefings I had to suppress an impulse to grab a paper napkin and brush off the donut crumbs from his face. 

Sometimes Sergeant would load his holster up with tiny bottles of liquor, the kind you find on airplanes.  It seemed he had an endless supply of these, and I even asked one of the guards, Duane, in what grocery store I can buy these little bottles.  Duane explained they were not sold in stores, and that Sergeant’s boyfriend, an airline employee, supplied Sergeant with these bottles. Duane, while saying “boyfriend”, winked a few times, and then, obviously realizing that his gestures were totally lost on me, added:

“You see, it has something to do with the gay community…”

“Gay community?” I asked him, still not grasping the meaning of what he said. “There is a special community of people who are gay? Happy? Joyful?”

Duane was looking at me as if I just fell from a tree:

“Don’t you, Russkies, have gay people in your country? I mean homosexuals?”

“Oh, that what it means - gay!” It looked like I learned something new that day. “So you think Sergeant is a homosexual?”

“Oh sure. I think he is gay all right.”  Duane assured me.

Frankly, I did not know what to do with this newly acquired knowledge and, upon thinking a little about it, decided it was none of my business. Whatever I thought of Sergeant, I wisely kept it to myself. No matter how comical he might have looked, he was my supervisor, and my nights belonged to him.  Well, not all the nights, just the Tuesdays, Thursdays and Saturdays.
 
Tuesdays and Thursdays were not too good, because the next morning I had to go to my daytime job. Usually, I did not have enough time to stop by my apartment and went straight to the office. I changed from the guard’s uniform into a suit and tie in my car.  My advice – avoid changing in a car; it’s a hell of a task, especially when it comes to trousers…

The Saturday shifts were the longest, from 10 a.m. Saturday until 10 p.m. Sunday. But I liked them. And the pay was doubled…

On Saturdays the Mall was full of people and filled with persistent noise, which was the lowest in mornings. Then the noise progressively escalated. By 5 o’clock the noise was getting so much of me that I imagined myself confined in an enormous glass box surrounded by a small army of robots who were chaotically moving around and angrily buzzing in their robotic language, which no one else was supposed to comprehend.   
But then, at 5 o’clock, it was time to take my hour-and-a-half-long dinner break, and I could retreat into the guards’ room, safely hidden in a more or less obscure wing of the Mall.
 
The shops there were small, with simple storefronts. They were sort of outcasts compared with the big name department stores and snobby boutiques.

There was a shoe repair store where a scholarly-looking man with neatly trimmed salt-and-pepper beard presided over a mound of shoes of imposing magnitude. His customers were few and far-between, so the man spent his time sitting on the tall bar stool and reading books.
 
His books were not the kind you find in chain bookstores. His books looked sophisticated and noble. They were of unusually large format; their pages were not easy to turn because they were very thick. The books looked like they could be written by some old philosophers like Tomaso Campanella, Sir Francis Bacon or even the great Galileo himself.
 
While being turned, the pages let out a distinctive sound as if they were sighing regretfully because the reader was done with them and moved on to the next page. No chain bookstore book could possibly make similar sounds because they were printed en masse while these folios were obviously produced in very limited quantities, one by one, by skillful ancient bookmakers.
 
The books even smelled differently. I thought their embossed rich covers were made of leather, but maybe it was not leather. I could not say for sure because I knew very little about leather. Perhaps, it simply was the smell of shoes, which Professor unwillingly fixed when he was taking a break from reading.
 
At first I wanted to get acquainted with Professor and find out who he was and why he was reading such unusual books and what these books were about. Then I decided against it. I was sure I would be disappointed with the truth. Professor might turn out to be a former schoolteacher who decided to try his financial luck as a shoe repair franchisee. Maybe his family looked down to him for being a loser, a sorry aging cobbler, and he wanted to stay away from them… Or, maybe, the money was of no importance to him, and he bought this shop so he could have his own place to come every morning, immerse in his precious books and enjoy his solitude.
 
Once or twice I overheard Professor talking to his customers. His linguistic eloquence was another reason why I did not want to engage in a conversation with Professor. My English was still rudimentary and I did not want to appear tongue-tied while conversing with him.
 
So the enigma remained – why on Earth such a smart man chooses to be a shoe fixer?  I do not wish to be condescending toward all the shoe fixers of the world; I am sure there are great many smart shoe fixers, but my Professor was surely the exceptional one. I began referring to him as Professor while giving my route report to Sergeant and the name took off.
 
There also was a public opinion survey place with a pretentious name – West River Research. The name was obviously in reference to a muddy creek that was unhurriedly flowing near the Mall. The research boiled down to a simple action: 3-4 part-time interviewers, mostly middle-aged housewives, armed with clipboards and a dozen of pencils, grabbed unsuspecting shoppers and offering them awkwardly construed questions about some laundry detergent brands or other household cleaning products.
 
The desks inside the Research shop were dusty. The windows were not washed for ages, and once I saw the Mall’s manager lecturing the shop owner, a tired women of indefinite age, on the need of taking better care of the rented space. The owner was listening, hat in hand, and when the Mall manager finally left her alone, she reluctantly brought from the depth of her store a roll of paper towel and a bottle of Windex and began lubberly washing the windows. She was a clumsy window washer; her long fingers were better suited to play a musical instrument, like a piano.
 
I congratulated myself for being so astute when Duane confirmed to me that she was, indeed, a very well known piano instructor, but when her husband passed away two years ago she needed to supplement her teaching income and started this research place.
In about a week the Research store closed. It was dark inside, and nobody could see anymore how dreary it was in there, just the freshly washed windows impudently glistening under bluish fluorescent light.
 
Two more weeks passed, and the Mall’s resident painter named Rusty showed up.  His overalls had many dry spots of different paints, which made it appear tailored from an exotic fabric. Rusty brought a large bucket of shoddy white paint, and jauntily smeared the windows from inside, and they quit being shiny.
 
Another small store was occupied by a nail salon aptly named “Beautiful Nails.” All the manicurists were slim and graceful Asian girls. I never saw their faces because they always wore blue facemasks to protect themselves from the mind-clouding acetone fumes. I liked to imagine that the masks hid delicate porcelain faces with winsome smiles. Perhaps, it was a stereotypical imagery, but I could not help myself.

The girls worked fast and moved around with ease like they knew how to fly but were not taking off only because they needed to attend to their never-ending clients.
 
Once I met the salon’s owner, an energetic and a no-nonsense woman. She saw me making my rounds by the salon, and stopped me to complain about a group of teenage boys who constantly congregated outside the salon’s windows and gaped at women who were relaxing in pedicure chairs.  Mrs. Lin was straightforward:

“Guard,” she said. “Guard, don’t just walk by. Do something about these horrible, horrible boys. My clientele is very upset. The ladies feel uncomfortable being stared at. I risk losing some business if you will not do something.”
 
I promised to talk to the Mall management.
 
“You do so, Guard,” said Mrs. Lin. “Otherwise I will hold you personally responsible.”

I did not wish to be held personally responsible for anything, much less for Mrs. Lin’s possible business decline. I reassured her that I’d definitely bring this up to the Mall management attention, which I did next morning. I don’t know what the management did, but suddenly the teenagers stopped hanging around the nail salon. Mrs. Lin was happy. She extended her gratitude as far as offering me or my wife or my girlfriend or both a free manicure and pedicure. When I informed her that I had neither a wife nor a girlfriend, Mrs. Lin sighed with relief.
 
Next to the nail salon was the walk-in clinic of the Sisters of Hope Hospital.
The front of the clinic was the most impressive in this wing of the Mall. The doors and windows were made of frosty etched glass, which depicted cheerful scenes of unbelievably pretty nurses administering all kind of help to unbelievably happy but presumably infirmed people.
 
My personal favorite was a scene, on which a girl of about three was smiling, from ear to ear, at a nurse while receiving a shot.  I never saw a little girl in real life being so cheerful while getting a shot. But I liked the scene anyway because it was pacifying and because it was always lit, during days and especially nights, when the rest of the mall was submerged in mysterious darkness, and I, frankly, felt uneasy about this darkness.
 
Not that I expected any danger around every corner. I was simply uncomfortable being alone, night after night after night, walking through deserted and resonant corridors.
And I missed The Woman I Loved. I missed my town with charming buildings built of dark weathered bricks and where I left the Woman I Loved.
 
I was lonely at the Crystal Tower Mall in – what I believed then - a bland Midwestern town, which at that time has not yet accepted me. I guessed it was because I, too, have not yet fully accepted the town.

A make-belief nurse etched on the glass door was my only comforting friend during the long night shifts. When nobody could see me, I talked to this nurse.  She never stopped smiling; she listened to me reciting poems I memorized in my youth.  The poems sounded strange here, in the emptiness of a quintessential American mall.
 
But soon a spine-tingling miracle happened.
 
It was perfect Saturday in July. The Mall just closed, and the cleaning crew was polishing the floor, emptying fancy glass trash cans, which, in compliance with the Crystal Tower Mall’s image and reputation, were supposed to be spotless at all times.
I was plodding by the Sisters of Hope Clinic when its door suddenly opened, and I stiffened with astonishment: right toward me graciously walked a nurse. Her face was beautiful, her chestnut hair was splendid, her white lab coat was impeccable, her high heels were elegant, and a smile on her explicitly contoured lips was delightful.   
It looked as if the nurse from the etched glass door (or, perhaps, from my vague dreams?) suddenly came alive, as if my prayers were answered, and I would be no longer lonely in this town.
 
While I was standing silent and motionless, the nurse approached me and said:

“Hey, I know you. Every night you recite poems in a foreign language in front of my clinic. I envy you – you speak that foreign language, whatever it is, so-o-o well…”

It took me a while to squeeze out an answer:

“I envy you more – you speak English so-o-o well…”

The nurse giggled, and I found her giggle to be very cute, and then she said:

“That’s an unusual pick up line, never heard this one before.”

I had no idea what she meant by a “pick up line” and prudently decided not open my mouth anymore, just look at the girl and admire her beauty. And then – another miracle happened: I am not sure how, but the nurse sensed that I did not know what the “pick up line” meant and explained softly:

“A pick up line is a phrase that a man would use to get acquainted with a woman… To get acquainted… to pick her up, you know?”
 
“But I am not trying to pick you up!”  I protested, because I honestly did not want this girl to think that I was trying to “pick her up.” I took the expression literally, and did not like it. It sounded too vulgar for my taste.
 
Again, the nurse sensed that I was perplexed, and nodded:

“I know you are not trying to pick me up…  Please forgive me for these silly words… By the way, I am Annette. And you are…?”  With this Annette extended her hand toward me and let me touch her fingers. They were warm and delicate, and this brief, in passing, contact suddenly made me want to “pick her up.” Even though I still did not like the expression.
 
“I am Alex. Alex Turovsky. My friends call me Tur.”

“Than I am going to call you Tur,”   Annette said quite resolutely, and I, with a sinking heart, unhesitatingly, in the fifth minute of our first encounter, let her become my friend.
 
From that moment on we spent together as much time as we could, every evening when our shifts coincided, and every evening when we both were free. Annette was a pediatric nurse studying to get her Masters, while moonlighting at the Mall’s walk-in clinic to pay the tuition.
 
We talked a lot, laughed a lot, and were happy. I was happy so much that in my thoughts I began referring to the Woman I Loved as the Woman I Left, and my memories of the past did not hurt me as much anymore. I came to believe that my job as a guard at this mall was not a mere a chance but my good omen, and, perhaps, it was my reward for making the right decision to leave the old country.

When Annette and I were working the same shifts, we always had dinners together at one of the Mall’s restaurants, and I always paid for both of us, which pretty much exhausted my modest budget. But I did not care because I wanted to be a gentleman; I wanted to impress Annette with what I thought was my European gallantry.
 
Often I bought dinner only for Annette saying I already ate at my day work because it was somebody’s birthday party. I lied so earnestly that Annette believed me. It was the only lie I ever told her, because I simply could not lie to Annette and, mainly, there were no reasons to lie to her.
 
After dinner we set in Annette’s office at the clinic. Annette was crazy about apples, and I peeled a good-sized Granny Smith for her, and then cut it into exactly 16 pieces.
I don’t know why she always wanted 16 pieces, and I never asked, because it was not important. It was only important to know that my Annette wanted 16 pieces, and I gladly cut 16 pieces for her. She was eating them slowly, piece by piece, and when she was done, her lips tasted sweet and a little bit bitter, like the crisp autumn apples, which I, too, liked a lot and used to buy them on farmers markets in my hometown, thousands miles away from this Mall.

When Annette was not in the clinic, I spent my dinner breaks in the guards’ quiet refuge. That’s how I called it. As for the other guards, I doubt they saw this windowless room the same way I did.
 
Once I shared my perception of the room with Duane. He shook his head:

“You are crazy, Tur. It’s a dump. Look around you. Too bad these jerks in the main office never show their fat ass here; otherwise I’d tell them off… You are definitely crazy, Tur.”
 
Duane was right. The room was a dump. There were 3 blue chairs, 3 green chairs, 5 black chairs and 2 orange chairs. The total of 13… I don’t know why I memorized the colors and the number of chairs, but I often caught myself mumbling a little chant I composed, in Dr. Seuss style, whose books I considered excellent for studying English:

“Blue chair,
Black chair,
Third chair,
Fifth chair,
All are here,
All of thirteen…”
 
There was also a large folding card table in the room, a butcher block with a microwave oven on it, a hot plate, a coffeemaker, a dozen mismatched coffee mugs, and an assortment of utensils. A little refrigerator stood beside the butcher block, and nothing else.  Not even a TV.

Nobody wanted to be in this room a minute longer than necessary. But I wanted to. I liked its indifferent mess. Its dimmed light. And the piles of tattered magazines with no covers, so one could not even guess what a magazine’s title was. But the titles did not matter because most of the magazines were outdated. Even this felt sort of tranquil –what could be more relaxing after hours of walking your route in the enormous mall than stretching your legs to another chair, and enjoy your sacred break while reading old news and forgotten gossip about glamorous lives of movie stars, and enjoying peanut butter jelly sandwiches you made for yourself before the night shift?

And when the phone rings you don’t have to answer it. And when your walkie-talkie suddenly comes alive, and the squeaky Sergeant’s voice asks “What’s your t’wonnie?”  you can say “I am on my break,” and that would be it, end of story. Even Sergeant could not bother you during the break, because Sergeant was not really a sergeant, and it was not an army. I was a civilian, despite my uniform that consisted of a white shirt with narrow shoulder straps, black tweed pants and patent-leather shoes. I could quit this job anytime I wanted to. I planned on doing it if Sergeant’s demands really got to me.
 
I was especially close to quitting the morning after the news about a Soviet military jet shooting down an Asian civilian airplane that somehow wandered into a disputed air space over the North Pacific.
 
I was saddened by this news. But perhaps not in the same way as my American acquaintances were saddened. Sure, the loss of almost two hundred civilian lives was exceedingly tragic.  But I, better than anyone around me, could imagine another tragedy – the tragedy of Russian airmen, all barely in their twenties, who, in horror and disbelief, but skillfully and precisely trained the plane’s rockets right onto the vulnerable belly of the civilian liner. It all took just a few seconds, but I am sure these few seconds have defined the rest of the boys’ lives forever.
 
I was sure the shooting happened by mistake, a tragic result of a human error, a miscalculation, which was never disclosed to the world… Or maybe an officer who gave the order was either drunk or simply muzzy from his hopeless life in the back of beyond…
No matter what I thought and no matter what was the real reason behind the tragedy, the facts remained, and I was ashamed of being from there.

That day Sergeant came to the guards’ room with his wife. Yes, with his wife.  A woman. Puzzled, I looked at Duane – he was the one who suggested that Sergeant was gay. Duane only shrugged his shoulders.

It was the time for the night shift to begin so the room was busy – all 15 guards were in waiting for the detailing. Sergeant and his wife were glancing at me quite angrily. And before he started the detailing, he poised a question, and his voice was even screechier then ever:

“What are you, Russky, doing out there shooting down civilian planes?”

I was stunned by the question, so absurd it was. I did not know what to say, and I was hurting as if I really did what Sergeant accused me of doing, and as if I needed to explain something very important, at all costs, once and for all. Instead, totally dispirited, I mumbled:

“But I am from Latvia…”

“Wha-a-a-a-t tha-a-a-a-at?”  Sergeant drawled. “Lafayette? You are from Lafayette, Louisiana, huh?”
 
I felt helpless in the face of Sergeant’s idiocy. What Lafayette? Had it really sounded like “Latvia?” What do I personally have to do with the airplane tragedy?
 
I looked around trying to find an answer in the room, but I realized that all other guards would be on the Sergeant side and I would have none of their sympathy, much less their support. Only Duane came to my rescue. He approached Sergeant and said quietly:

“Enough! Leave Tur alone.”
 
The guards, who evidently anticipated a fight, disappointedly dispersed.
 
…He was a good guy, this Duane. It is not to say all other guards were bad guys. I just could not establish any contacts with them. They did not want to. Like me, they all worked days elsewhere - coming and going, accidental co-workers. Plus they were tired all the time.  None of them ever attempted to talk to me, or offered help to a rookie. It was OK by me, because one of the first things I learned was that the world did not revolve around me.

Only Duane, the youngest of them, appeared to be friendly, and his curiosity was inexhaustible. Duane was tall and skinny and it always seemed to me that while he was asking a question, his whole body assumed a shape of one huge  6’2” question mark.  Every chance he had he grilled me about my old country, sometimes reducing me to a nonplus.
 
He always started his questions with “Hey, Tur”:

“Hey, Tur, are there many red haired guys in your country?”

“I don’t know the statistics, but I guess there are a fair number of red haired people. A woman I used to be with had red hair. Why do you ask?”

“Because… I have this red haired friend of mine, a boy, the son of that woman who sits in the information booth. I kinda mentor him. His name is Erick; he’s a smart boy, but other kids always tease him. You know – ‘I’d rather be dead, than red in the head…’ and the like.”

“In my country red haired were, too, picked at.”  I said.

“How?”

“Well… Let me try to translate one chant I remember – ‘Red hair, red hair, freckled nose, killed his grandpa with a hose…”
 
“This does not make any sense! Has anyone with red hair really ever killed his grandfather?”  Duane kept asking.

“Of course not. It’s just a stupid banter. People say lots of stupid things; you know that, don’t you? ” After agreeing with my comment, Duane left me alone and went on his route.
 
I went on mine.
 
I caught up with Duane on the second floor of the Rotunda Tower.  He was sitting on the bench and talking to a boy, about 7 or 8. The boy had astonishingly red hair.
 
The Rotunda Tower was four-stories high. It was constructed of glass supported by steel tubes. Some people viewed this architectural whim as beautiful. Not me. I was never in favor of too much glass and metal. The Tower seemed very fragile to me, especially during ruthless summer rains.
 
The Tower looked it best in winter when the warmth and merriment of the Mall appeared to be right in the middle of a snowfall, and you could clearly see every single snowflake slowly melting on the thick glass of Rotunda.
 
The Tower was the obvious choice for the Christmas tree. It was fun to watch how a crew of three men led by Rusty the Painter assembled the tree. It took them almost a week, every evening after the Mall was closed.
 
It was a magnificent tree. It had all the attributes of a real thing – it was thick-branched with wonderfully green needles… But it still was not the real thing. It was missing a distinct, giddy smell of coniferous forest, the elusive scent of snow resting on the branches before the tree was taken from the forest.
 
Underneath the tree, Rusty and his crew arranged a railroad. A bright miniature locomotive ran endless circles around the tree, dragging behind five or six red cars. The train ran by the chocolate forest inhabited by fairy tale animals, and by the library where a beautifully dressed maiden read children books in front of a microphone.
Santa Clause was sitting comfortably in the sleigh near the plywood library. The jolly Old Nick was wrapped in the frayed robe, which looked rather fulvous than red. I met Nick a few times at the coffee shop in the food court and we exchanged a few words. Once I stopped by his table with Annette, and being in a joyful mood I asked Nick to make Annette love me. Nick, though, was not responsive to my playful tone. He looked me in the eyes and said despondently and plainly:

“I cannot do that, man. I can’t.”
 
It made me upset. Frankly, I was expecting Annette to say something like “we don’t need Santa Claus for this, I love you anyway”, but she did not say it, and it made me wonder if she’d ever say it.
 
…Soon my route brought me back to the top floor of Rotunda. The red haired Erick was surrounded by a group of older boys. I recognized them – the same boys congregated by the nail salon. The boys were teasing Erick, and he was desperately trying to cover his red head with a knitted grey hat. But the recalcitrant hat did not want to position itself on Erick’s head. While struggling with it, Erick was backing off from the boys who were relentlessly driving him to the glass barrier topped with a flat stainless steel handrail.
 
The distance between Erick and the boys was growing shorter and shorter, and the tallest of the boys was already trying to grab Erick’s hair. Suddenly, Erick jumped onto the handrail, and for a few seconds was swaying back and forth on it trying to regain his balance.
 
The boys froze.
And so did I.

And the mall customers, who bothered to notice the situation, froze, too. 
Erick lost his balance and glided off the handrail, screaming, and fell head first on the Christmas tree. I saw, despairingly, how his body landed, flatways, right in front of the locomotive, which only stumbled for a moment and continued its way around the tree, pushing Erick’s body. The kids in the cars did not even notice Erick’s fall. Only their parents stood there motionless, and their faces spelled horror.
Then I jumped after Erick.
 
I had to. It was the fastest way to help him.

Only I did not go face first. I went with my feet first. I felt that this way I could be in better control of my flight and, perhaps, might even land on my feet if I’d manage to grab the tree branches to slow down my fall.
 
It all went as I hoped it would except I badly wanted to sneeze. Perhaps, the dust accumulated in the inner layers of the tree over the years, and - mainly - the tiny particles of artificial snow that Rusty the Painter abundantly sprinkled on the tree, provoked my allergies.
 
With a colossal sneeze, accompanied by the tinkling of falling off the tree glass balls, I landed on my feet. Well, almost on my feet. I landed on my knees right by the plywood library and right at the time when the locomotive came to a stop.
 
I picked up Erick from the track. I guess I caused him pain while lifting him up, because he opened his eyes. I called his name several times, and he nodded as if he was letting me know he heard me, but before he said anything he closed the eyes again.
I held Erick in my arms, his red head on my left shoulder and saw my white uniform shirt was covered in blood. I doubted it was mine, because I felt no pain at all. It certainly was Erick’s.
 
I decided to run to the Clinic. Of course, “to run” was an overstatement: I was afraid to hurt the boy if I moved too fast.  Besides, Erick went flabby on me and felt much heavier than he really was, so it was hard to run. But I tried.

Suddenly, I felt it easier to hold Erick.  It was Duane helping me. Tears were running down his face, but he could not wipe them off because his hands were supporting Erick back. Then another person appeared in my vision field; I recognized Sergeant. He was frowning but very composed. I was afraid he’d start reprimanding me as he always does (and I guessed this time he would have a good reason to tear me to pieces because I probably did something against either Mall regulations or our security agency’s field manual.) I did not care for the harshest rebuke, as long as it wouldn’t hold me up from helping Erick. Instead, Sergeant looked into my eyes and I did not see in them even a shadow of anger. He put his hand on my shoulder, lightly squeezing it. He said nothing, but I almost heard what he could have said:

“Hey, Russky, you are an OK guy.”

I was right because that was exactly what he said to me later…
The three of us were moving toward the clinic as fast as we possibly could.
Sergeant told me:
 
“Let Duane and me take over. You run ahead of us alone, Tur. Tell them nurses to get prepared for the emergency.” It was the first time he called me Tur.
 
Sergeant and Duane were now carrying Erick, and I started to run. Sergeant called after me:

“Listen, have yourself checked while you are there! You got blood all over you!”
 
When I reached the Sisters of Hope Clinic, the nurses were already out. Annette was there, too, fresh and elegant as always. She and Professor were working on opening both etched-glass doors to make the entrance wider. Annette noticed me and her adorable face turned pale.
 
“My darling, my Tur, I love you so much, are you hurt?” She kept saying while kissing and hugging me.
 
I was touched by her display of affection, and I thought about the vicissitudes of fate: if it wasn’t for that horrible accident, who knows how much longer it would take Annette to tell me what I wanted to hear from the moment I saw her for the first time?

Professor just managed to open the clinic’s doors when Duane and Sergeant showed up with Erick. Annette immediately took charge:

“Just bring him in. Watch for his arms not to get caught by the doors. Take him to the second exam room on your left, it’s the largest. OK, good. Professor, please close the door. You” she pointed at me: “Stay where you are. Don’t come in, please. I will let you know about Erick. Sergeant, you may want to bring the boy’s mother here.“
 
With the implicit obedience we all did what Annette said. Professor (I wondered, how did he know that Annette addressed him by this moniker?) shut the clinic’s doors and stood sentry by them; Sergeant pulled his walkie-talkie and called the Mall office to report the accident and then ran to get Erick’s mom.
 
In about forty-five minutes a Sisters of Hope Hospital’s helicopter flew from downtown and landed on the Mall’s North parking lot, which was by that time skillfully cleared of cars by Sergeant and Duane. I wanted to go with them to the lot, but Sergeant said warmly “You’ve done enough for one shift already,” and ordered me to stay with the boy, his mother and Annette at the clinic. Annette did not let me in and I was stuck outside doing nothing. Mall customers were looking at my bloody shirt suspiciously, but I did not care. I was so tired I could hardly stand up, but was determined to wait right there until Annette showed up and told me Erick was okay.
 
She didn’t show up. Instead several emergency technicians from the helicopter brought a stretcher and wheeled Erick out. Annette walked by his side and held an IV bottle.
Erick’s eyes were open. He saw me and said “Thanks.”  I wanted to say something to him, too, but nothing was coming to my mind except a silly banter “Red hair, red hair, freckled nose…” I think I even sounded it out in my language because Erick smiled as if he understood what I was saying. But it did not matter because it suddenly became clear to me he’d be okay. It might take time for him to get well but he definitely would be okay.  Annette looked at me and reassured quietly:

“He’ll be fine, Tur. It appears his spine is not broken. Just his arms and the left hip. Serious? Yes, but he’ll recover. He’s a good kid, very strong.”

Erick was taken away on the helicopter; Annette and his mother went, too. We gathered in the guards’ room. Professor brought a few pizzas from the food court. When we wanted to pitch in with money, Professor said:

“The guys at Pizza Galore gave it for free. They asked me to tell you that the pizzas are in your honor, Tur.“

Mrs. Lin from the nail salon brought some sweet treats. She proudly explained that the sweets were homemade:

“I bake them in evenings and bring them fresh every morning for my girls and clients to enjoy, but today I decided to close early so you can enjoy them, too.”

The manicurist girls came without their facemasks. Just as I thought, they had delicate porcelain faces with winsome smiles…
 
In silence, we munched on pizza, but no one really had an appetite. Even Duane, who under different circumstances would have no problem finishing 3 whole pies by himself, started a slice and at once put it back on the plate. I saved a few slices for Annette – she was going to come back after all, right?
 
I took a seat by Professor, because I wanted to ask him about his books. I hesitated for a moment and then decided not to ask anything. What difference did it make what kind of books Professor was reading before this red haired boy unexpectedly entered into the lives of several grown men and women, and touched these lives in a way that brought so much sadness and worries into our hearts?

Everything that was relevant just a few short hours ago became petty and secondary. I still did not bother to clean Erick’s blood from my shirt. I felt that if I’d do this I might break a delicate connection that formed between that boy and me. And I did not want to break this tie until I knew that Erick is OK.
 
Annette returned after midnight.  She brought the news that made us all sigh with relief: Erick was fine and resting after several arm and hip surgeries. Most importantly, his spine was not injured, just bruised.

“And,” Annette finished with a smile, “He’ll be walking in no time.”
 
Sergeant screamed “halleluiah,” reached inside his enormous pistol holster and pulled out a few of his miniature liquor bottles, and proudly allotted them to each of us.
“Let’s drink to Erick,”  Sergeant said. He wanted to add something else, but couldn’t say much because he was overwhelmed with emotions, which was so un-Sergeant-like and, in full view of others, he wiped with his left thumb a solitary runaway tear off his mustache.
 
Annette, who emptied her bottle into a glass that was gallantly handed to her by Professor, finished Sergeant’s restrained toast:

“To Erick’s getting well soon!”

And we all drank to that. 

Duane, more then ever resembling a giant question mark, his eyes soft and happy, gave me a hug, and Mrs. Lin gave me a hug, and each of her girls gave me a hug. I was not quite sure why all these people were hugging and thanking me as if I was somehow responsible for Erick’s being okay.
 
The only person who has not hugged me was Annette. She did not approach me since she returned to the Mall. This bothered me a little. Well, actually, it bothered me a lot, and I nervously watched her talking to Professor. Perhaps, she was displaying a bit too much ardor while talking to him.
 
And then another surprise happened, and once again I thought about the vicissitudes of fate…
Sergeant, not without regret, put an end to our impromptu celebration. He opened the guard’s room door and we watched the beginning of a new day. The early morning Sun was throwing all its might onto the glass cupolas of the Mall, and the marble floors were unusually slick at this early hour, and the fluorescent lights were totally suppressed by the brightness of a young new day.
 
Professor, still keeping up with his courtliness, offered to take Annette home. Duane and Sergeant looked at me in wide-eyed astonishment. I never talked with them about my… well, about my friendship with Annette, but somehow they knew, and now they did not want Professor to do anything against me.
 
Annette resolved the tension. She said advisedly loud and flatly:

“Thank you, Professor, but I am with Tur, you know... He’ll take me home.”

And Professor, not a bit offended, graciously bowed to me then kissed Annette’s hand. I promised myself to find the time to talk to this enigmatic cobbler so much I was impressed with his elegant manners and his ability to remain so remarkably civil.
I kept this promise, and later we became good friends, even though I was disappointed with the truth, but it’s a whole different story.

All the way to my car with Annette, I was guessing what she meant by ‘He’ll take me home?’… Whose home? Hers? Mine? My sixth sense told me I should not ask. I had to make this decision myself and pray it would be the right one.

I took her to my home.

She walked with me to the third floor of my apartment building and asked no questions. She was quiet and little bit sad, and I think I knew why she was sad and I respected that. Annette’s emerald eyes radiated warmth, which, I was sure, was intended for me. When we reached my apartment, I asked Annette to give me a minute. She smiled and said:

“You don’t have to straighten out the place on my account. But OK, I’ll wait here if you wish.”

It was not my intention to straighten out. There was something else I had to do, although I jumped at her idea of excuse and mumbled something about being back very, very soon.
 
It was the second occasion when I consciously deceived Annette. I still feel sorry for that, but this time I had no choice because I had to be alone just for enough time needed to say ‘farewell’ to The Woman I Loved.

I could not tell Annette the truth because I thought it might hurt her.

I found Annette in the hall in same position I left her.
 
“May I come in now?” – She asked and not even waiting for my answer confidently entered my apartment for the very first time.

 
And she stayed with me for the next 25 years.


… One more thing: Erick was the ring boy at our wedding.