Южные рассказы. Пиф

Как часто истории детства приобретают оттенок нежной грусти и понимания только во взрослом возрасте. Может оттого, что  неотвратимо удаляются от нас события, места, лица, что так запали в нашу, ныне, седую память. То, что сейчас кажется простым и лишенным смысла, тогда в детских умах вырастало до масштабов Вселенной. Наши необузданные порывы, поступки, лишенные взрослой логики, стремления, клятвы на крови, - какая милая глупость, - расписки, написанные скользящим неровным почерком «Я обещаю, что буду любить Марину до конца своих дней», - все это, датированное утраченным прошлым, возникает перед глазами фрагментами пазлов, обрывками и всплесками.


И сейчас, я вспоминаю, словно смотрю довоенный кинофильм, снятый на плохой пленке, потрескивает проектор, в зале, кроме меня нет никого. Только неясные образы тех, кого ты любил, и кто любил тебя время от времени обретают объемную ясность. А там и пробуждаются запахи, голоса, - треск проводов над высоковольтной линией, трескотня сверчков, звук свистулек, которые соседские дети, живущие через дорогу, делают все лето из акаций, поскрипывание тележки, на которой старый полковник в отставке вывозит траву со своего участка. Из любимых ароматов пряный запах смолянистых сережек, перетертых между пальцами. Когда подносишь их к лицу, тебя окутывает немного резкий, медовый дух. Или васильки в полях, мать и мачеха, долговязые люпины, покачивающие своими каретками в  такт ветру. Какая-то непонятная сладость вперемешку с горчинкой несется над нашим поселком, сюда же примешивается благовоние борща, который тетя Маша варит на зависть нашим родителям.


Некоторые воспоминания не поддаются реанимации, и тогда я закрываю глаза, и стараюсь отрешиться от тяжести своего тела, пытаюсь оттолкнуться от земли и, паря в воздухе, беру курс на те места, где разыгрывались эти шекспировские страсти. «Шекспировские страсти» берем в кавычки, потому что это выражение более всего подходит любовной чехарде, с налетом изящного балагурства и непременной толикой озорных интриг. В нашем же случае, это были бурные, почти военные кампании, тщательно разработанные и осуществленные с искренней одержимостью, на которое только способно юное сердце. Мы совершали набеги на малиновые поля соседей, живущих за рекой, брали на абордаж высокие холмы, поросшие песчаником, мхом и вереском. Отправлялись в нескончаемые леса, по обе стороны главного шоссе, основательно подготовившись, набив рюкзачки всем необходимым, как и подобает юным следопытам. Время от времени, мы, покусанные комарами, голодные, перемазанные черникой и земляникой, выныривали на дорогу, чтобы по расплавившемуся в небе солнцу, определить, в какой стороне дом.  Дело заканчивалось тем, что  бледные испуганные родители на машинах или пешком вылавливали нас за несколько километров от дома.


Но все эти штрихи лишь стимулируют к возрождению такие ценные для нас воспоминания былого. Кроме них случались истории, смысл которых лишь сейчас осознается в полной мере. Одна из них – про мальчика, чье мужество и спокойствие перекроило многих из нас.  Он был единственным сыном Ираиды Александровны, очень дородной, глыбообразной женщины с пирамидальной фигурой – узкими плечами и широкими бедрами. В то же время, у нее была изумительная кожа, натянутая, без единой морщинки, смугло-матовая, как у многих южанок, и густые черные волосы, отливавшие синевой. На ее фоне сын казался взъерошенным воробьем, с волосами мышиного цвета и испещренным несмываемыми веснушками лицом. Он был такой тщедушный и хлипкий, что даже наши родители шепотом сомневались, родной ли он ребенок. Мы его так и звали: Пиф, искажая французское пиаф (peaph) - воробышек. У него все время был какой-то испуганно-затравленный взгляд. Когда он сидел на песчаной насыпи у дома, которую сердобольные дачники огородили, придав ей форму песочницы, ребятишки подкатывались к нему с гомоном и криками восторга, сваливались с велосипедов в одну огромную восторженную кучу и, захлебываясь от восторга, кричали ему прямо в лицо – как здорово было с утра на речке, как скрипят деревья в бору, как трещат цикады на полянах и сколько важного он упустил.
 

Эти воспоминания обладают непостижимой сладостной болью, когда ты смотришь в прошлое, словно заглядываешь в чужую жизнь. Сквозь могучие стволы сосен у залива маячили крыши правительственных дач, крики торговцев доносились на шоссе, где золотозубые азербайджанцы с южным акцентом и певучими нотками в голосе расхваливали свой товар. Чуть дальше, где вьющаяся узкая тропинка, ограненная низким кустарником, и дикой малиной, вела вниз к шумному ослепительно солнечному пляжу и целый день эта тропа не пустела, по ней тянулись вереницей в два ряда, - туда и обратно, - загорелые разморенные жарой люди, горожане и дачники,  полуголые дети с надувными уточками на поясе, их родители с плетеными сумками, из которых торчали бутылки с водой, ласты и махровые полотенца. На самом пляже, который буквально накрывал тебя с головой оглушительными криками, морской влагой, запахом разгоряченного песка, оглушительными женскими визгами, время текло по иным законам. Оно словно исчезало, и дети нашего поселка часто приезжали посмотреть на этих абсолютно счастливых людей, пребывающих на территории солнца и моря. Вот девушка с мальчишеской фигурой, смотрит из под руки на серебряные блики, скользящие по поверхности воды и видит там своего десятилетнего брата, который с ошалевшими от восторга глазами захлебывается в очередной приливной волне, но секунду спустя выныривает вновь и что-то кричит ей, но его голос перекрывают крики подростков, играющих в волейбол.


     Дети нашего поселка, начитавшиеся Луи Буссенара,  с воплями под стать диким племенам, скатывались с высоких пригорков, мчались, как красная кавалерия, размахивая палками и прутьями, крутя их над головой, как оружие индейцев. Рассекая воздух, утреннюю росу, тонкие ветки, листву на них, с необузданным восторгом молодости. Потом начинался период творчества – шалаши, палатки из брезентовых кусков, откопанных на родительских чердаках, пещеры, вырытые руками в песчаных карьерах.

Однажды подобные забавы чуть не привели к серьезным последствиям, когда вечно дрожащий Пиф был выкраден у его глыбоподобной мамаши, и унесен с гиканьем на багажнике одного из велосипедов в песчаные просторы поселка. И там, с таинственным видом, дабы малыш не заплакал, ему было сообщено, что отныне он посвящен в сан великого путешественника Магеллана, который полжизни проплавал на кораблях испанской короны, открывая для жестоких монархов все новые и новые земли. Кто-то из детей придумал, что Робинзон Крузо – это сам Магеллан, потерпевший кораблекрушение у неведомых берегов. «Ты будешь Робинзоном Крузо» и в этом повелительном обещании было такое волшебство. «Ты будешь, как он, бродить по незнакомой земле, - а для Пифа эта земля действительно была незнакомой, - есть плоды земли и пить родниковую воду». С последним явно произошла накладка, потому как до ближайшего источника воды было довольно далеко, а именно до колодца, а вода залива к употреблению не годилась. Это знали даже зеленые мальцы. В силу этих причин, вожаком детской ватаги Пифу была оставлена пластиковая бутылочка из под какого-то ароматного напитка, который отец вожака привез из-за бугра. Напиток был столь вкусным, что даже теперь, когда от него осталась лишь бутылочка, ее пластиковые стенки сохранили этот солнечно-апельсиновый аромат. В бутылочку была предусмотрительно налита простая вода. Ее-то и подарили Пифу в качестве источника влаги. Еще ему оставили несколько кусков веревки, несколько пустых катушек, спички, свечку, несколько гвоздей и предметы, назначение которых вызывали сомнения не только у детей, но и у самих взрослых.  Пятницей Пифа был назначен двухмесячный щенок старой суки Алины, которая родила его на удивление всем на 7 году ее суровой собачьей жизни, исподтишка, укромно, в самом дальнем и темном углу сарая, подальше от недобрых человеческих глаз.  К тому моменту из ее многочисленных выводков в живых не осталось никого, ибо человек в своей суровости к собачьему потомству иногда оказывается страшнее, чем все гитлеры и сталины вместе взятые. Алина пережила всех своих отпрысков. И вот последняя радость на старости лет – щенок, которого дети отстояли всем гомоном, плачем, криками, они бегали вокруг сарая, осаждали старую подслеповатую Бабиху, дергая ее за подол выцветшего ситцевого платья, висевшего на ней как мешок. Они обещали ей выполоть все ее грядки с клубникой, собрать, когда подойдет время плодов, ягоды смородины и малины, и «ни одной ягодки в рот не положим». Дети достигли цели, спасенный щенок стал объектом вселенской любви, на которую вообще способны дети. И хотя подчас их дикарская жестокость поражает взрослых, примерно в такой же пропорции в них живет желание любить, защищать, оберегать, тех, кто слабее их. Спасенный щен был торжественно наречен Ноэлем, что в переводе с немецкого означает спасенный, и отныне у него было столько крестных, что ему могли позавидовать все щенята Земли.


И вот, посередине песчаного безмолвия, пригорков, низин и ложбинок, вдалеке от лесной полосы, между поселком и заливом, затерявшись в неизведанном мире ощущений, цветов и запахов, маленький Пиф с его скулящим Пятницей, торжественно нареченный великим Магелланом, остался сидеть у входа в самодельную пещеру, в то время как юные кавалеристы на железных конях, повиливая велосипедными попами на струящемся песке, удалялись от него меж извилистых холмов. Они хотели, чтобы малыш проникся романтикой одиночества,  ощутил себя в полной мере затерянным в этом бескрайнем пространстве морского берега и дюн. Сама идея была симпатичной, но что для детского ума – развлечение, для взрослого – смерть. Время и так летит незаметно, а когда жизнь только начинается и в ней столько любви, за которую не надо платить, оно просто несется как ладья, стрелой по волнам.


Когда сумерки мягким туманом повисли над землей, в детской памяти всплыло слово «Пиф». Как хлопок новогодней шутихи. «Пиф» и все вскочили, как один, «Пиф» - схватили покореженные велосипеды и рванули на предельных скоростях вдоль берега. «Надо его найти». Но память – вещь коварная, казалось бы, не первое лето дети проводили здесь, облазали все, что могли, исходили-изъездили берег и его окрестности вдоль и поперек, но осознание того, что заветное место – место обитания Магеллана под кодовым именем Робинзон Крузо - потеряно, поначалу всячески отвергалось, изгонялось из вихрастых голов. Им казалось, вот-вот, за этой извилиной, за тем пригорком, у этого низкого лиственника, чуть подальше, нет, чуть левее, именно там распахнется низина, и они увидят самодельную пещеру и маленький  конопатый Пиф с немного растерянной улыбкой, выйдет к ним навстречу, пропитанный солеными ветрами, надышавшийся морскими ароматами, еще больше загорелый, чем утром.


Когда позже зачинщиков этого приключения пытали: «Зачем вы это сделали?», они так и не смогли найти ответ, который удовлетворил бы взрослых. Но ответ был, просто не были найдены слова, в которых его можно было бы выразить. На самом деле, эти дети почувствовали в вечно испуганном малыше тихую непоколебимую отвагу, что дремала на дне его души, убаюканная и усыпленная маминым обожанием. Эта отвага по прошествии многих лет спасет жизнь не одному человеку. 


А пока, тревога нарастала, за каждым новым бугром открывалась разочаровывающая картина. Пифа нигде не было. Страх, лесной змейкой, заползал в детские души. Похолодели пальцы рук. Велосипеды не слушались руля. Наконец, осознав свое бессилие, дети рванули в поселок. И не прошло и получаса, как все дачники, оглушенные детскими криками и слезами, с фонарями, веревками и еще бог знает каким подсобным инвентарем длинной цепью вошли в царство дюн.


Для юных флибустьеров это был суровый урок, и не только потому, что некоторых из них по завершению поисков ожидала порка и иные суровые наказания в виде лишения прогулок и сладкого, но самой страшной аскезой было лицо матери Пифа, застывшее, как от удара, ее расширившиеся глаза, в которых подобно грозовому небу, плескалось безумие. Когда дети увидели, как она, огромная в своем цыганском платье - с алыми розами по черному полю  - шагала меж сосен, отталкиваясь от них длинными руками, подобно гребцу в галере, как она хватала воздух ртом, словно его не хватало, как теребила расписной платок с махровыми кистями, наброшенный на плечи в спешке, и через мгновение уже прижимала к груди нечто невидимое, похожее по очертаниям на ее маленького воробышка. Она не плакала, слезы застыли у нее на уровне горла и там, время от времени, перекатывался судорожный комок, сотрясавший ее гортань. Весь ее облик говорил о том, что она безумна. Но это было еще не горе, а его предчувствие, страх, смешанный с ожиданием и мучительной неизвестностью. Она шла так весомо и направленно, что людям показалось, будто ее материнское сердце ведет ее, в то время, как все они идут вслепую. И невольно они пристроились к ее шагу, она вскоре оказалась в форватере, и эта безмолвная процессия, словно сборище суровых стражей, пересекли сосновый пролесок.


Вскоре они вышли к берегу, и ни у кого не оставалось сомнений, что мама Пифа знает, куда идет. Она нашла своего сына так же безошибочно, как и старая Алина всякий раз обнаруживала Ноэля в укромных закутках необъятного сарая, когда малыш переползал на новое место. А маленький Пиф дремал, укрывшийся от пронизывающих ветров с залива в уютной пещерке, местами осыпавшейся. Он крепко обнял мохнатого Пятницу, и тот не противился, забывшись чутким собачьим сном, подергивая вислоухими ушами и вздрагивая всем телом от тревожных сновидений. Рядом с ними лежала абсолютно пустая бутылка, апельсиновый аромат от которой заполнил все их жилище. Чуть поодаль, в аккуратной кучке были сложены приспособления настоящего Робинзона, оставленные Пифу детьми. Его ржаная головка была посыпана песком, на  лицо упали какие-то корешки и кусочки мха. В ладошке была зажата непочатая свеча. Весь его облик был таким безмятежным, что возбужденные дачники застыли в благоговейном ступоре, и было в их фигурах и облегчение, и расслабленность, свойственная тем, кто долго мучительно сомневался и наконец, получил разрешение ситуации, ставшее для них сладостным утешением.

Дети, прятавшиеся за спинами взрослых, благо о них позабыли, неотрывно смотрели на мать Пифа, упавшую на полные колени, и поползшую на четвереньках к временному убежищу ее сына. Она заглянула туда, как старатель, смотрит на сколок горной породы, на котором солнечными бликами вспыхивают золотые прожилки. Она смотрела на своего сына, как волхвы на младенца-Иисуса. И ее лицо менялось, словно освещаясь светом свечи. Оно теплело, светлело, страдание уже почти было изгнано, лишь заломившаяся у губ морщина, еще напоминала о пережитом.

Пиф благополучно вернулся домой, виновники произошедшего были наказаны, каждый в меру родительской любви и строгости.  Отныне маленький Пиф был навсегда отлучен от их компании, теперь ему оставалось лишь смотреть на них, проносящихся мимо его дома на железных конях, сквозь деревянный штакетник. Отныне он навсегда и бесповоротно принадлежал своей матери, которую дети поселка в шутку прозвали мадам Пиф.

Если бы эти дети, в числе которых была я, знали то, что нам довелось узнать много лет спустя, может тогда мы так не поступили с ее сыном. А позже мы узнали, что до появления сына мадам Пиф была тонкой как речной тростник, темноглазой изящной девушкой, что свела с ума всю мужскую часть закрытого оборонного завода. Но ее сердцу оказался мил незаметный, не блиставший отменными физическими данными инженер-электронщик, - Георгий Соколовский. И так быстро у них все сладилось, что даже вездесущие кумушки-сплетницы не успели их ни в чем заподозрить. Свадьбу сыграли осенью под звон золотых колокольчиков, - ведь осенний воздух звенит,  - прогулялись в торжественный день по усыпанному багрянцем Летнему Саду и пообещали друг другу быть всегда счастливыми.

Они бы сдержали свою наивную клятву, почти такую же, какую дают десятилетние девочки, глядя, как объект их любви объедается малиной в густых зарослях, - если бы не судьба-паскуда. Долго она не давала им возможность стать родителями, а когда свершилось, на раннем сроке резко и страшно красавица Ираида  выбросила дитя. И лишь через долгих 12 лет, когда бабий век клонился к закату, вдруг почувствовала она то живое и трепетное под сердцем, что могло бы изменить ее раз и навсегда. Позвонила мужу на работу, сообщила, муж от счастья чуть с ума не сошел и в конце рабочего дня пригласил коллег отметить в ближайшем кафе. Выпил немного, чуть-чуть, чтобы кровь повеселить, и вдруг покраснел резко, завалился набок и, дернувшись, затих. Приехавшая скорая констатировала смерть от аневризмы.

Поздним вечером, - Ираида уже стала волноваться, ведь муж ее обычно в это время был дома, - позвонили. Из больницы, дежурный доктор сухим от смущения голосом сказал несколько слов, вскоре в трубке раздались гудки. Она не смогла ответить, да и заплакать у нее не получилось. Она так и сидела всю ночь у телефона, надеясь, что наступит утро, и она проснется, обнаружив, что вечерний звонок был просто кошмарным сном. И услышит, как на кухне ее ненаглядный кроткий Гера наливает воду в чайник, чтобы сварить кофе.  Но утром  она очнулась в абсолютной тишине.
Ее нашла соседка, вызвала врача, который уже в палате грозно сказал ей: «Если не хотите потерять ребенка, ложитесь на сохранение». И она больше не встала, так и пролежала семь месяцев то плача, то смеясь, то молясь, то шепча какие-то заговорные слова, производя впечатление у соседок, что изредка приходили к ней, женщины сошедшей от горя с ума. Даже на похоронах мужа ей не довелось побывать.
После родов Ираида Александровна почти не сбросила набранные килограммы, наоборот набрала еще десяток. Собственная красота ее больше не волновала, она не хотела нравиться мужчинам. Отныне ее заботой и чаянием стал этот крошечный сверток, который хмурая акушерка положила ей на грудь…      

Но всего этого мы тогда не знали. То лето, которое прошло под знаком Пифа, быстро закончилось. Следующее лето было совсем другим. Взросление приходит неожиданно и беспощадно. Девочек заставляют надевать купальники и короткие топики, чтобы прикрыть развивающуюся грудь, в их жизнь каждый месяц приходят странные муторные дни, когда нельзя бегать и ездить на велосипеде, а низ живота скручивает ноющая боль. Родительские запреты становятся жестче, и вот уже отец кричит 12-летней Маше: «Ты не будешь играть с евреем». Речь идет о десятилетнем Захаре, который живет через пару участков от них. Мальчикам в этом смысле проще, они с прежним бесстыдством писают при девочках, пристраиваясь на обочине и поливая придорожные кусты своей едкой органической жидкостью. Для них эти девочки еще лишены пола, они такие же подростки, как и они, только с женскими именами, лишенные сексуальной привлекательности. Небольшие бугорки, прикрытые тканью, и шорты, столь же короткие, как и трусы, не бередят их легко возбудимые умы, не рисуют в воображении запретные картинки. Они еще полны жажды открытий, путешествий, в их головах зреют планы по завоеванию неведомых миров, и до этой мечты рукой подать – всего десяток лет, когда они закончат школу и уплывут на белоснежных кораблях навстречу славе и победам. Иные  же из них бредят космосом, звездными скоплениями, черными дырами и Млечным Путем. Слово «астрономия» для них, что ларец с невиданными богатствами, отперев который, можно стать счастливым на всю жизнь. Как далека от их мечтаний реальная жизнь. 

Следующее лето оказалось еще более коротким. Не успели мы оглянуться, как пришел выпускной, после которого большинство из нас вовсе не приехало в поселок детства. Мы встретились через год, не мальчики и девочки, а юноши и девушки. Посмотрели друг на друга, улыбнулись и…разъехались навсегда. Пифа мы больше не видели после того памятного лета.

Я встретила его пять лет тому назад. К слову сказать, я сейчас в том же возрасте, когда Ираида Александровна забеременела сыном и потеряла мужа. В нашем доме был пожар на пятом этаже. Едкий дым заволок потолок и облизывал стены. Я выбежала на балкон, чтобы не задохнуться, набросив на голову мокрое полотенце.  И вдруг, когда мое отчаяние достигло красной шкалы, я вдруг увидела, что к моему балкону поднимается выдвижная пожарная лестница и могучий мужчина в огнеупорном костюме и защитной каске подхватил меня на руки, мощным движение, вырвав из едкого дыма. Внизу на земле, когда мне дали кислород, я открыла глаза и увидела, как мой спаситель снимает шлем. Сначала я его не узнала. И только несмываемые веснушки и всклокоченные русые волосы напомнили что-то далекое, словно из иной жизни.

Он убрал с моего лица мокрую прядь волос, улыбнулся: «Ну, здравствуй…». «Здравствуй, Пиф». Тихо ответила я и опустила глаза. Мне стало стыдно, а он вдруг провел рукой по моей щеке и сказал. «Спасибо тебе и твоим друзьям за то лето, оно было самым счастливым в моей жизни…». С этими словами он надел шлем и исчез в дыму. И лишь поздним вечером, словно осколок воспоминания, в моей памяти возникло имя, Саша.  Нашего маленького Пифа звали Саша…