Туземная любовь

Сказка быль?
-Был!
Намек быль?
-Был!
Урок быль?
-Урок не был!

ТУЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ.

       Далеко-далеко на далеком Севере жил-был среди карликовых берез и холодных сопок маленький оленевод и чукча Тойля. Ходил он на работу, а если была удачная охота в магазин. Летом смотрел на солнце и так иногда засматривался, что его голова медленно и незаметно закручивалась пружинкой будильника подаренного залетными бородатыми дядьками, и проводив очередной полярный день, ему приходилось половину той же полярной ночи повторять движение солнца, чтобы опять стать прежним чукчей сидящим посреди черной, безмолвной, тишины казавшейся ему родиной.
       Тогда он соединял взглядом звезды в причудливые узоры и не знал как их назвать. Да он много чего не знал. Не знал откуда налетает злобный, холодный ветер и треплет его жалкий чум, а ведь он никому не делал и не желал зла. Не знал почему иногда все вокруг засыпает пушистым глубоким снегом, и чувство одиночества черной точкой его чума в этой белой, холодной пустыне кричит и зовет кого-то. А кого, тоже не знал.
       Однажды после очень удачной охоты, он так много раз сходил в магазин, что потеряв счет дням, он перестал отличать их от ночей, забылся и забился в угол своего чума, считая облака через отверстие в небо. А когда у него кончились цифры для счета и облака сначала превратились в пышную пену над кружками пива, потом в запотевшие бутылки с надписью "Балтика" торжественно и строго проплывавшие первым номером за вторым, а темный грозовой портер увеличивался до размеров летающего кита и затыкал своим горлышком чум. Мысленно и судорожно Тойля обшаривал свои карманы, но еще раз прикинув размер глядевшей на него пробки понимал, что даже в большом городе с трамваями и мотороллерами, не видал он таких гигантских открывашек. Тогда он решил больше не смотреть на это GAOO-GAOO, а лучше слушать. Вот  тут его и поманил плеск воды.
       Выполз маленький, несчастный, чукча Тойля на порог родного чума и был ослеплен тропическим солнцем, желтым песком и зелеными пальмами. Застонал маленький чукча, закрыл глаза и стал ждать, когда опять вокруг засыплет все снегом, забегают олени, затрубят моржи, но не дождался. Заплакал Тойля и хлебнул красивой зеленой воды, она так была нужна ему, где-то там внутри, но там внутри не ожидали такого гнусного подвоха. Заклокотал чукча, изрыгнул этот рассол и страшно выругался длинным, как черная родная ночь, витиевато-красочным, как северное сияние и корявым, крученым как карельская береза ругательством. А когда последняя северная фраза была растоплена горячими лучами тропического солнца перед его глазами возникла прекрасная туземка.
       Долго смотрел на нее чукча, долго искал узкими глазами на ней чуни, варежки и лыжи, но чем больше он не находил на ней одежды, тем сильнее кружилась у него голова.
- Где тут магазин? - подумал в отчаянии чукча. - Стакан и все пройдет! - со слабой надеждой, на испытанное средство, пытался утешить себя чукча.
- Эй! - неожиданно и вслух сказал Тойля.
- Ой! - откликнулась эхом она.
- Эйли! - словно погоняя своих оленей к кромке горизонта с красной мишенью солнца вскрикнул Тойля.
- Ойля!
- Ойля?
- Ойля-Ойля!!! - радостно отозвалась она.
- Агутина любит, - подумал чукча, вспоминая куда он подевал свой транзистор забытый теми же пьяными бородатыми дядьками, а сказал - Мне бы, товой!
- Вон там, за пальмой.
- Да нет, выпить!
- А! Пойдем пингвинчик!
- Сама ты нерпа, вяленая! Я, Тойля! - неожиданно гордо представился он. - Тойля! Тойля! Тойля! - вколачивал он свое имя в ее оголенную спину.
- Все Тойля, все, все Тойля для тебя!
- Кончай кассету перематывать, голова кружится!
- Сейчас, сейчас родимый. Вот, глотни.
       Махнул стакан чукча, как-то уж слишком по-русски, да еще и рукавом занюхал. Бросило его сначала в жар, потом пот пробил. Снял он свою чухонку, сидит обняв колени на горячем песке и трясется весь непонятно от чего, а туземочка эта, такая участливая оказалась, обняла, приголубила. Размяк он совсем, закрыл глаза и оказался на мягкой, бархатной, кочке с нежно зеленым мхом да еще воскресный ветерок  с солнышком трепали ласково его жесткие, нестриженые пряди. Забыл он про все свои горести, печали, про чум свой дырявый, про лыжи обшарпанные, ладью треснутую, смотрит он вокруг удивленным, открытым взглядом и кажется ему, что качает его волна, несет в неведомые дали и нет у него ни страха, ни печали, а только ощущение тепла, покоя, щенка пушистого под боком и ничего вокруг не тревожит, и не морозит его тело с неказистыми и простыми мыслями внутри.
- Вот ведь! - успел подумать чукча, а ей буркнул - Ну че! Наливай!
- Че по-китайски - жопа! - толи пыталась пошутить, толи показать, что губастые и кучерявые тоже кое-что понимают в этикете.
- Жопа! Наливай! - охмелев и охамев потребовал этот маленький, желтый, человечек, который себя уже чувствовал громадным великаном, без страха шагающим с острова на остров, с одной земли на другую и облака мешали ему разглядеть куда ступает его нога, да и не очень то хотелось приглядываться к тому что там вскрикнуло, хрустнуло и сломалось.
       Что-то зашевелилось слева, больно толкнуло в бок и сказало - Долго еще будешь ногами дрыгать с закрытыми глазами. На пей!
- Чудеса зеленые! - опять подумал чукча, а сказал максимально хитро прищурясь, насколько ему позволил унаследованный от предков эпикантус - А банан с баунтями закусить!?
- Пойдем! - игриво ответила босоногая, опять что-то мурлыча про чернокожего и непохожего.
- Ну и дела! - уже в третий раз подумал чукча, что само по себе было странно и необычно - Надо же так нажраться! Броди теперь босиком без лыж и табака, по горячему снегу, да еще с какой-то фанаткой без варежек в одном фартуке.
- Уговорила, языкастая! На какое слово отзываться то будешь, неодетая?
- Ойля! - радостно глаголила она.
- Ойля, Ойля! - передразнил снисходительно забалдевший эскимос. - А че, вообще-то, происходит? - неожиданно для себя ляпнул он.
- Сейчас я тебе бананчиков пожарю, да спать уложу.
- Дурдом в Гаити! - хотел в четвертый раз подумать Тойля, да побоялся негативных осложнений в набухшей голове, которая чужеродным ничего не понимающим спутником вращалась вокруг его тщедушного тела.
- Замахну еще стакан, под бананчики, высплюсь, а там разберемся, уже не подумал, а просто почувствовал будущую неизбежность происходящего наш бедолага и перестала голова его, искать глазами собственное тело. Стал он замечать яркое буйство красок вокруг, синюю глубину жаркого неба, солнце вставшее на дыбы, которое видно только лежа на спине, туземочку без всякого понятия о лыжах, но даже такой существенный для него недостаток не мешал скользить суровому взгляду по упругим выпуклостям ее тела, скользить и соскальзывать и опять скользить в надежде зацепиться какую-нибудь угловатость и нездешне порадоваться - Ага! Кокосы кивями заедаешь, а коленки зубилом! - Но нет, северный олень, все у нее было, как имя, на букву О, и снова и снова соскальзывал его взгляд с еще более крутой округлости. С непривычки от такой езды глазами по незнакомому рельефу, у него что-то странно и легко встрепенулось внутри, очень похожее на перо гагары, бережно тронутое ветром, трепещущее своими пушинками и плавно закружась и покачиваясь в теплых потоках, полетело в дальнюю неизвестную высь, что окончательно довело его до головокружения. Начал он спотыкаться ногами, мотать головой, вскидывать руками пока не зацепился за нее уже не только взглядом. Так и брели они полуобнявшись по длинной песчаной косе, он в полной растерянности, от такой резкой перемены в его холодной, никчемной и однообразной жизни, а она в странном удивлении от этого нелепого человечка, которого прибило какой-то непонятной волной к одинокому берегу.
       Полностью одурев от всех этих знойных впечатлениях толи он, толи его душа растворяясь в огромном и таком незнакомом мире, сначала медленной спиралью, а потом бешенной воронкой смерча понеслась в черную высь через сноп ярких звезд сквозь трубу света к ослепительному холодному солнцу. Руки его все нежнее и крепче сжимали свою неожиданную находку и от страха потерять ее он оглянулся и тут же рухнул в темноту.
Очнулся он на берегу холодного синего моря. По свинцово-синей глади бежали к нему белые барашки, а в бледном зеркале неба, точно такие же облака. Облака и барашки бежали в одном ритме и не думали кончаться. Под ребра впивался острый камень, а холодный ветер студил руки и скулы, но где же мягкая, теплая бархатистость и волнующие изгибы, где медный песок, что осыпался под трепетом пальцев, где горячее дыхание на его короткой шее? Недоумение продолжалось бы долго, если бы по твердому горизонту, распинывая мелкие камни и разбрасывая междометия вперемежку с мусором не прошла в обнимку троица, нестройно, на исходе сил крича: «...Держись геолог, крепись геолог...».
       Осторожно обойдя взглядом родной горизонт, Тойля с долгим недоумением разглядывал вихри колкого снега, морщился от нескончаемого крика и боялся шевельнуться.
- Славная была охота! - непонятно кому и зачем сказал наш друг.
На гребне барашка зачернело что-то.
-А вот и мой каяк! – мысленно обрадовался Тойля. Хоть что-то в этом зыбком мире принадлежало ему. Дождавшись, когда море прибьет к его ногам, его же собственность, он вдруг услышал:
- Оооййля! Оййля! Ойля!
Медленно скосив глаза, в черном чреве своей утлой лодчонки он увидел маленький дрыгающийся комочек, черные круглые глаза и такие же волосы, глаза глядели и тянулись к нему.
- Ойля - почувствовав интерес уже спокойно вздохнула она.
- Ой-ля-ля!? - почесал за ухом Тойля.