Сумерки

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Часы потикивали, шли, перебирали мелкими шажками время, отпущенное человеку для сна, траченное им на чтение, учтиво его отчитывая, учитывая обстоятельства, принимая их во внимание, даже почти потакая: «Так и так, так и так, так и так, так и так»,- т.е. ни так и ни эдак, как бы ни так и ни сяк. Книга – к ногам, на коленях, поднятая со дна моря, двустворчатым моллюском растворённая, спрыснутая едким лимонным светом из конуса лампы, слизывалась с аппетитом, с сентиментальным хлюпом:


Отгостил Селейка у племянницы, выплыл на улицу и угодил в сумерки. Февраль, слякоть, преждевременный март, лужи в разливе, обглоданные гладкие мослы островков, ледяные валуны прибрежных напластований, мокрый сахар хлипкого снега, мелкий бисер дождя на бороздках вельветовой куртки – сумерки времени года и – 18.05 – сумерки времени суток. Время, о котором нелишне заметить особо. Чем оно было в жизни Селейки Имова?
Ещё в истории его родословной некая сумеречная неопределённость туманно себя обнаруживает. Легенда его рода гласит: когда Бог порезал себе палец и обронил гомеопатическую порцию своей божественной крови в тарелку с первосупом («Это Им от Меня!»- будто бы обронил тогда Бог, положив, тем самым, начало фамилии Имовых),- из конкретного, красно-кровавого первоначала  тусклой кляксой в последствии разошлось и причудливо разветвилось генеалогическое смутно-расплывчатое  образование. Растекаясь, таким образом, в питательной влаге по древу, эта путаная ветвистость привела, в конце концов, к тому, что Селейка родился уже дедом, потому что родился день в день со своей внучатой племянницей, от которой-то он сейчас и выплыл в пору меркнущей ясности дня. Невнятная промежуточность сумерек наполняла его до краёв. Он был сам – сама неясность, невнятный мямля, мешкотный ни-на-что-не-решенец. И теперь, при соответствии миров: внутреннего и внешнего, плыл как неясность в неясности, без определённого желания плыть куда бы то ни было. Только привычка, как старая кляча, несла его в сторону дома,- личные предпочтения не толкали его никуда. В руке пакет, в пакете среди прочей тварной будничной мелочёвки томик миниатюр Роберта Вальзера, а в Роберте Вальзере, как и во многих других, тонко пишущих литераторах, он нередко распознавал черты в нём самом отсутствующего характера и качеств, едва ли ему присущих. А так, никуда его, в общем-то, не манило, разве что, изредка графоманило.
Древняя карлица с церебральной походкой, опираясь на палку выгуливала церберную болонку, подбирала пустые алюминиевые банки и складывала их в полиэтиленовый мешок. Он её знал. Она проживала в том же подъезде, что и его племянница. Она промышляла там, где обычно кучкуется молодняк. Потом заходила с добычей в подъезд и по-чаплински вывернутой ступнёй лепёшила хрусткие цилиндрические ёмкости под лестницей первого этажа, предварительно стряхивая на пол опивки. Он её знал. Вернее, не знал о ней ничего, кроме этого, но этого было достаточно, чтобы брезгливо её обойти.
Без разбора любя все деревья, не разбирая – где липа, где тополь – он топал и топал и топал и топал.
Через Танюшинские запруды; на улицу Трофима Монова; мимо стекляшки кафе с непотребно галдящими потребителями не кофе; вдоль тоскливо-протяжного, как волынка, панельного убожества номер не помню; храня равновесие канатоходца; по выпуклым льдистым проплешинам одолевая потёкшую вату сугробов; отматывая ленту расхлябанного пути; всецело поглощённый инерцией движения; оставив позади две автобусные остановки,- дед Селейка во что-то, вдруг,  ткнулся. В непредвиденное загадочное уплотнение воздушной массы. Носом –  хлоп! – и в кровь. Отпрянул. Мотнул головой. Размазал ноздревую течь по верхней губе указательным пальцем…
- От, итиш ты, трижды три! Обо что это я? Ты с-отри!
Протянул для определенья причины дрожащую руку. Ладонь упирается в скользкую твёрдую гладкую ровную плоскость, растопыривается морской звездой, проползает разведчиком слева на право. Он понимает, что он осязает нечто стеклянное. Не в силах в сумерках определить масштабы этого нечто, он вынимает карманный фонарик, включает и… Невероятно: во весь обозримый простор, от тёмно-фиалковых моросящих небес до земли и в обе стороны… от небес до земли и с юго-востока на северо-запад,  всюду, во весь обозримый простор – отблеск луча от стеклянной поверхности – катастрофически непрерывное, бесконечное, необходимое в обе стороны стекло, половинящее мир.


Человек под колпаком ночника поскрёб зазудевшее темечко. Отшелушенный эпидермис тальком просыпался на подушку. ПросыпАлся интерес к читаемому. Часы констатировали полночь. Виброзвонок протащил телефон по прикроватному столику. Но SMS со зловещим предупреждением: «Дальше читать не сове…» прочитано им не было. Итак, стало быть, дальше:


При полной готовности спятить в любой подходящий момент Селейка попятился задом всё выше запрокидывая голову, всё ниже откидывая и без того уже нижнюю челюсть. Отступал, отступал… оступился. Поджилки, точно бы их подсекли бритвой, казалось, что лопнули. Колени судорожно подломились. Руки всплёснутыми развязанными шнурками бескостно мотнулись по воздуху. Он, натурально, сел в лужу, с феноменальной непосредственностью сочетав идиому с гэгом. Малоуспокоительный факт для его простаты его самого, тем не менее, погрузил в цепенящий покой. То была поза сидячего загорающего, на подпорках рук приподнявшего туловищную часть тела, предоставившего солнцу плечи, грудь и живот, а так же бёдра и голени с пятками, распятыми римской пятёркой (V) в паралитической немощи по горячим камням. Селейка даже вспомнил Лазуритовскую гальку, накипь волны, вышлепки пены, соляные разводы на чёрных резиновых шлёпанцах, «Холодное горное вино! Холодное горное вино!»- гортанные выкрики пляжного зазывалы и, конечно же, (как же без этого?) розовеющее, облезающее, бронзовеющее, обгорающее  море, сшитое из лоскутиков, умащённых кремами, лоснящихся и шелушащихся, обобществлённых в единое полотно, всеразлических кожных покровов, перетянутых бечёвками бикини в самых разынтересных местах, от чего несказанно сугубились взудости всех этих бёклински шалых наяд и больших ренуаро-натренированных купальщиц.
Но тут кто-то подёргал его за воротник куртки:
- Молодой человек,- в обращении нотка такта, в вопросе призвук участливости,- вам чем-нибудь помочь? Почему вы сидите в луже?
- Что?- (пауза)- В луже?- (пауза)- В какой луже?- (последняя вопросительная пауза и мгновенный выход из ступора)- Да при чём тут лужа!- (вскок на ноги, прилипший волглый хлад намокших джинсов, отброс второстепенного и выброс длани с указующим перстом)- При чём тут, вообще, какая-то там лужа!? Вы

ЭТО  ЭТО  ЭТО  ЭТО

видели?

Участливовопрошавшая не видела ЭТО. Потому что в коварстве сумерек он и сам ЭТОГО не разглядел. Потому и налетел на ЭТО, и разбил об ЭТО свой нос. А так как прицел его пальца, просачиваясь через незримую преграду, устремлялся прямёхонько на не отлаженный светофор, моргавший красным белком нетерпения, она (женщина призванная сострадать) про себя (про него) подумала: «Бедолага! Потерять равновесие по столь жалкому поводу. Быть до того восприимчивым к мелочам. Так психовать из-за сломанного светофора».
- Послушайте, ну нельзя же так близко к сердцу… подумаешь, светофор. Не повод впадать в истерику. Да починят ваш светофор завтра же, и всё будет…
Он не дал ей договорить. Сообразив, в чём причина их взаимонедотакпонимания; что космически грандиозная очевидность кошмара, к которой он обращал её взор, как раз очевидностью в полном-то смысле и не являлась, т.е. являла собой очевидность не очень-то видную,- он вознамерился обратиться к карманному "проявителю" на батарейках:
- Сейчас, сейчас убедитесь,- рука нырнула во внутренний, но во внутреннем не застала,- Сечас. Ща-ща, щас,-  похлопал по боковым – и там тоже нет,-  Ща,- по нагрудным, брючным - тоже,- Погодите. Наверно он выпал. Погодите. Точно. Из рук. Наверняка… вон там…из рук, когда… Постойте. Стойте, я сейчас.- ещё раз пообещал он и метнулся к стеклянному заслону, невидимому без подсветки.
Подозвав затем и её манящим рывком полусогнутой кисти, в другой он уже напряжённо сжимал искомый предмет, при чём так, словно то было горло самого Люцифера.
- Смотрите!- большой палец давит на хрящ кадыка и – щёлк…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ





ЧАСТЬ ВТОРАЯ


- Тьфу ты! Лампочка, что ли, гикнулась?
Светильник над изголовьем кровати, сеявший свет сквозь плафон, был проглочен со всеми своими мучными припасами света. Глубоко опустившийся морок хапнул его не жуя. Темень. Теменное почёсыванье. Часовое потикиванье – тихо так, тихо так, тихо так, тихо так – часов ходящих по ком – нате-нате, нате-нате, нате-нате, нате-на... Скрип матрасной пружины. Скрежет песка под подошвами тапочек. Шелест – ощупью по обоям – до клавиши выключателя. Щёлк! Щёлк-щёлк! Аккомпанемент не поддержан – электричество в хрусталях не поёт. Alles! Может быть, вышибло пробки? Никак nicht! Экономическая мера, предпринятая на подстанции поворотом рубильника. Придётся откапывать свечи. Перечиркав полкоробка, обнаружил пару огарков в нижнем ящике комода. Чтобы зажечь их, обошёлся одной. Одной… Одной... Одной… Одной…
Одной страницы недоставало. Когда огоньки, пропитав чернильно-поролоновый наполнитель комнаты  тёплым желтковым золотом, подсветили  раскрылие книги, подобно табло наручных ж-к с подсветкой,- высветилась так же и эта досадность: одной страницы неДОСТАЁТ. Под прямыми лучами, нависавшего в зените бра – брата-декоративного-близнеца Ра – недостаток страницы скрадывало отсутствие теней. Теперь, под косыми лучами свечных пламешков, напротив того, густо возлегшие тени жирным маркером оконтурили волнистые зазубрины разрыва на разломе поруганного корешка. Теперь-то сразу бросалось в глаза и ударяло в голову:

ОДНОЙ СТРАНИЦЫ НЕ ДО.
ОДНОЙ СТРАНИЦЫ НЕ СТА.
ОДНОЙ СТРАНИЦЫ НЕ ЁТ.
ОДНОЙ СТРАНИЦЫ НЕДОСТАЁТ.

Покипев и повыпустив пар из-под пляшущей крышки черепа, человек сгустился над книгой, как туча над городом:


Вы думаете, он не пытался его расколоть? Камень, обломок поребрика, пущенный им с безопасного расстояния в эту мегавитрину… (Вы бы видели, что с ним стряслось!) войдя в неё, как в желатин, покрасовался в-янтаре-букашкой одно мгновение, продлённое на миг, и тут же, гнилым помидором, размазанным в слизь, брызнул обратно.
Обратно – единственное направление, каким Селейка мог теперь пойти: остановки автобусные две позади оставив; движения инерцией поглощённый всецело; пути расхлябанного ленту отматывая; сугробов вату потёкшую одолевая проплешинам льдистым, выпуклым по; канатоходца равновесие храня; помню не номер убожества панельного, волынка как, тоскливо-протяжного вдоль; кофе не потребителями галдящими непотребно с кафе стекляшки мимо; Монова Трофима улицу на; запруды Танюшинские через.
  Канарейка звонка чирикнула. Мамсик, племянницын муж, тучный, безбровый блондин в полосатой пижаме распаковал перед ним дверную коробку с проворством вскрытия картонной при процедуре проверки электроприбора перед продажей. Распаковал и обиженно ретировался. Багрянец опощёченного лица, ошпаренные слезами подглазия, вздрог покрасневших подмокших ноздрей и прерывистый всхлип одного, наряду со злобным сапом другой,- дали знать вернувшемуся гостю о том, что в межличностном пространстве этих двоих произошло разделение не менее радикальное, чем  обнаруженное им часом ранее в пространстве вселенском. И здесь наблюдался такой же бескомпромиссный разруб пополам – прямолинейно и без разбора вогнанный нож гильотины. И здесь, при видимой откровенности, пролегала невидимая стена. И здесь прекращались связи и взаимопроникновения. И здесь – невозможность обхода и перехода на противоположную сторону. Сидят по углам, и дуются один на другого. (Но надо заметить особо, что ничего особенного, в отличие от того, с чем столкнулся по дороге домой Селейка,  в их разделении не было. Это была самая обыкновенная бытовая обыденность, потому что это уже было, было, было, было, было…)
- У кого вой? У кого стон? У кого ссоры?.. У кого багровые глаза?- выступил он из арочного проёма прихожей, с грустноватой усмешкой демонстрируя натёкшие на губу и присохшие к ней кровяные усы.
- А у кого рана без причины?- парировала она в ответ.
Его племянница Миловьенка за словами в карман не лезла. А доставала она их из закромов своей отнюдь не девичьей памяти. А мозг у неё работал со скоростью квантового компьютера. И начитана она была не по сверстникам и не по летам. А лет жизни её было 33 года. А характер её исправлял её плюсы на минусы.
Сидя в кресле, туго сплетя на груди предплечье с предплечьем, бодливой бычурой поглядывая исподлобья, даже не удосужившись удивиться его возвращенью, она лишь язвительно полюбопытствовала:

- Где ж ты так приложился-то, старче? Или, может, кто приложил? Уж не нарушил ли ты неприложимое к пустой голове непреложное  правило:  не засыпай на ходу, а не то клюнешь носом.
- Смилуйся, государыня рыбка, мне сейчас не до шуток.
- Зато мне чрезвычайно не терпится похохмить. Именно теперь, когда нас трое, я в развесёлом настрое.- и внезапно, подскочив целлулоидным шариком, будто ей наподдали ракеткой, запрыгала по ковру, диагоналя его траекторией теннисного пасования.
Селейка, улучив промежуток в пунктирно-стремительной линии пересечения соединяемых ею углов, пронырнув в центре зала под люстрой и блеснув под ней ранней проседью, с видом растерянным и подавленным придавил освободившееся кресло. Он понимал, что надо повременить. Он знал, что это истерика. Он помнил, что это пройдёт. А пока Миловьенка кликушествует, он в мыслях к лику шествует – нерукотворному и безликому, и вторит классику:

Не дай мне Бог сойти с ума!
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.

«Господи,- продолжал он мысленно взбегать по ступенькам Иакова,- не так, даже, жутко то, что я там увидел, как то, что я там не увидел. А не увидел я там ни одного человека, который бы видел то, что увидел я. Не столь, даже, лестно быть единственным ясновидящем, сколь обидно быть единственным непроходимцем сквозь эту ясную видимость. Потому что все прочие (как, например, та сердобольная) не видят – идут – и проходят. Почему ты так отличил меня, Господи?»


Свечи погасли: один свечной язычок захлебнулся в собственной восковой слюне; другой сдул с фитилька неожиданно мощный  шквал вздоха из разинутой форточки. Но чиркаш под рукой, спичка в зубной щербине. Чирк! Язычки по-прежнему пламенеют. И снова можно читать:


А тем временем китайские пинг-понгеры шли на рекорд по удержанию шарика над столом. Только вместо стола у них на сей раз был ковёр, вместо шарика – бесноватая баба, а сами они были углами гостиной комнаты. Мамсик после жениных колотушек похныкивал в спальне. Селейка чувствовал себя здесь даже не третьим, а первым лишним лицом, которое, кстати сказать, было белее посмертной маски.
Он и сам обратил на это внимание, когда ополаскивал его перед зеркалом в ванной: 
- Первое лишнее здесь лицо. И не только здесь.- уверенным твёрдым шёпотом; глядя на то, как стекают капли ржавой водопроводной воды по его гипсовой подбелённости (типичный образчик парковой статуи с уриновыми подтёками на ланитах).- Никто тебе не поверит. Меньше всего – здесь. Здесь – меньше всего на свете. Но где бы ты ни был, везде будет "здесь". И не всё ли равно где: по эту или по ту сторону стекла, на том или на этом свете,- "здесь" будет всегда и везде – "здесь". "Здесь" будет везде и всегда с тобой. "Здесь" будет везде и всегда в тебе. Здесь – это то, что ты есть. Здесь – это ты сам. Ты – бегущий от себя к людям. Ты – бегущий от людей к себе. И не всё ли равно: интро  или экстра вертеться. В любом направлении – это верченье по кругу – порочному, самому нижнему кругу ада. А выход из круга затянут коцитной коркой. И только блошиная тропка в шерсти Люцифера, опоясанного льдом Джудекки…


Задушенный таким манером Люцифер вновь выявил припрятанную в сумерках очевидность. Языкастым хамелеоном лизнул по стеклу столбик света и бликующая черта чёрта подтвердила наличие твёрдого под собой основания, так как черта должна же быть на чём-то начертана и, так как нельзя же прочертить черту ни на чём. Стекло опять представало во всей своей несомненности и видимой невидимости. Кругля глаза, он на миг оторвался от зрелища, посмотрел в её сторону, кивнул ничего не понимающей, озадаченной женщине,


(Ничего не понимал сейчас и чесавший темя читающий).


призывая её в свидетели, заражая её своей завороженностью:
- Ну, как вам такое непредвиденное прогнозом погоды явление? А? что скажете?
- О чём?
- То есть, как, о чём? Вот об этом.
- Об этом, это о чём?
- Да вот об этом же! Перед вами.
- Передо мной?
- Ну, да, да, да! Да вот же, вот же оно – тут. Вы что, не видите? Стекло!
- Что за стекло? Где?
- Тут. Прямо тут. Огромное…
- Оконное?
- Огромное, говорю. Да подойдите же поближе!- горячился он в запале футбольного болельщика поучающего игроков сидя дома у телевизора,-  Вы не с того места смотрите. Сюда. Ко мне. Отсюда, где я. Смотрите. Отсвечивает, видите?.. Неужели вам так ничего и не высветило?
-  Да что мне должно было высветить-то?
- Да стекло же! Сте-э-кло! Большое, огромнейшее такое стеклище. Ну не видите, так хотя бы коснитесь, потрогайте, ощутите.- и он проскрипел по нему мозолями начинающего гитариста.- Слышите? Скрипит. Слышите? Что, нет? Что, и не слышите тоже? И не видите и не слышите. Тогда (я ж вам говорю) возьмите, и сами потрогайте. Ну, чего вы? Троньте-троньте. Удостоверьтесь.
Но озадаченная им женщина и так уже удостоверилась, что перед ней, не иначе как, тронутый. Заподозрив сию вероятность, она – бочком-бочком, да с опаской покашиваясь – отошла, обогнула его, по чуть-чуть увеличивая радиус отстояния, и, сама не заметив того и не отдав себе в том отчёта, погрузилась в ставшее вдруг податливым, как густая вода, под её напирающим телом стекло, и – бултых! – как ни в чём не бывало, канула на ту сторону, поморщив утюжную гладь концентрически-круглыми складками.


И тут он догадался:
- Страница! Вырванная! Та самая!
Действительно, та самая. Страница-странница, оторванная от природных корней и искусственно укоренённая скотчем на иногородней почве того, что герой нагородил перед зеркалом. Вставленная вне логики и контекста, лишь на основании и тут и там помянутого имени чёрта.

(Так порой на глаза лукавый
лепит луковую шелуху,
и тогда приравниваешь к луку
евангелиста Луку,
и туда же – луку седла,
потому что читаешь буквально,
а потом говоришь: «Бес попутал»).

И человек поспешил залатать срамную прогалину в барашковом стаде заблудшей и вновь обретённой овцой в каракуле текстовых завитушек; иными словами, дочитать не обнаруженную выше (хотя применительно к книге уместней бы было употребить не наречие "выше", направляющее по вертикали, а горизонтальное "левее", учитывая то, как устроена книга как таковая, как она перелистывается при последовательном прочтении: справа на лево, справа на лево; слева – прошлое, справа – будущее; при отсылке назад – левее, забегая вперёд – правее; конец – правее начала, начало – левее конца),- в общем, иными словами, дочитать не обнаруженную допреж того страницу:


- Стойте, э-э! вы ку…-  горошек его окрика не выстрелил, застрял в горловой трубке,- …у-у-у-у-у…- несколько заикающихся толчков  снизу, и медленный выкат наружу,- дааааааа!
Обнажив белки до кровеносных сплетений, Селейка яйцеглазо вылупился ей вдогонку.
- Дааааааа…- прокатил он по горлу ещё раз, но на этот (обойдясь уже без вступительного окрика) докатил снежным комом растущий финал до прописного, протяжного, широкоротого,- …АААААААААА!
Городок, попривыкший и не к таким вокализам, эхом – и тем ему не ответил. Его подмосковное аканье ветер – таджикский дворник шаркнул метлой под "Москвич". Тот, в свою очередь, прокомпостировал доминирующую гласную оглушительным хлопк;м глушителя, обволок хл;пком выхлопа и, не оставив от неё ни аза, обрёк альфу на бета-распад. А сам, взревев на набираемых оборотах, так же беспрепятственно, как та, что сочла его психом, но куда как быстрее, торпедировался сквозь толщу внезапно на миг помягчевшего снова стекла. Разжижение – нырок – рябь – сглаживание – застывка. Фокус повторился ещё с пятью-шестью прохожими, тремя проезжими, двумя перелётными и одной вихляяхвостомпробегающей. Всякий раз: разжижение – нырок – рябь – сглаживание – застывка, разжижение – нырок – рябь – сглаживание – застывка, разжижение – нырок – рябь – сглаживание – застывка… Вы думаете, он не пытался за ними следом? Подлаживался, шёл, попадал шаг в шаг, приникал вплотную к их спинам, подходили вместе к стеклу – … разжижалось? Да. Но не для него. Его обдавало льдом и электроразрядом.


…Да. Но и это не для тебя. Для тебя не существует даже блошиных тропок. Дьявол, назло тебе, сделал себе эпиляцию. И с тех пор, между его гладкой кожей и краями застывшей проруби нет ни щёлочки, ни зазорчика. Пробочка. Плотно пригнанная пробочка. Быть, тут, или не быть – не вопрос. Вопрос: Как тут быть? Как тут быть не тут, а там? Как вернуться домой? Вернуться, выйти из вне-себя, войти в себя, придти к себе, и прейти там, придя к себе, наконец, в себя.
 В руке он мусолил обмылок, веявший яблоком, и бился над этим вопросом лицо об лицо в облицованной ванной. Затем опомнился, затих, поблуждал взглядом, а потом приютил его там, где враждебное глазу безличие квадратных непогрешимостей нарушалось эффектным дефектом  раздвоенной трещины (силуэт МХАТовской чайки на монохромной голубизне настенного кафеля). Присел на капот унитаза, подбросил обмылок, поймал, подбросил – поймал, подбросил - поймал. И опять, опять он вспомнил Лазуритовку: обмылок голыша в руке (размах – бросок – пунктирные подскоки); чайка – то ли мошка, то ли соринка в голубом глазу неба; катер на прокат, прокат на катере, побег от берега; открытая ладонь моря; предварительный  инструктаж; погружение; хрустальные шары пузырей;  абажуры медуз; чутко-пугливые стайки в синхронную рассыпную; бархатистое колыхание водорослей; шероховатые на вид, но склизкие на ощупь подводные камни, камни, покрытые зелено-бурой водяной пылью, напоминающей мшистый покров реликтового леса. И вот в этой-то самой, мохнатой, зелено-бурой пыли, среди скорлупок выскобленных устриц,  рачков с бахромой многочисленных, перебираемых ими лапок, невесть откуда выползающих угрей и прочих донных побирушек и поскрёбышей он и нашёл его – …

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ




эпилог


…так вот, среди, значит, всей этой водной среды обитания он и нашёл его – проклятый поливинилхлоридный ящик Пандоры, пластиковый (20х30, по периметру – метровый) коробок – причину, тогда ещё будущего, только возможного, и самого что ни на есть настоящего для него ныне и отныне бедствия.
Там внутри оказалась книга, которую он прочитал и забыл.


Годом раньше. 4 часа утра.
Часы потикивали, шли, перебирали мелкими шажками время, отпущенное человеку для сна, траченное им на чтение, учтиво его отчитывая, учитывая обстоятельства, принимая их во внимание, даже почти потакая: «Так и так, так и так, так и так, так и так»,- т.е. ни так и ни эдак, как бы ни так и ни сяк. Книга, поднятая со дна моря, до дна довылизана. Теперь только глянуть на SMS-Q, и спать. Селейка взял телефон, надавил на пупырышек кнопки, выдавил на дисплей присланное: «Дальше читать не сове…» (тую» недопереданное оператором он недосообразил), рассеянно посмотрел на рассеянные предутренние сумерки, немного подумал и самодовольно хмыкнул:
- Хм! Дальше читать не сове. Конечно, не сове. Жаворонку.

7 марта 2008 г.