Призрак литературы. Глава девятая

Г л а в а   д е в я т а я .    ЧЕТВЕРГ (продолжение-2)
 …и тогда наш главный длань свою возложил на пумпырышек, венчающий зеленую лампу.
 И всё – померкло.
 Лампочки в люстре, прожектор телевизионщиков, солнечный день за окнами – померкло все и настолько, что я подумал: «А, может быть, я ослеп?» - но осознать ничего не успел, как услышал Петровичев поскрип:
 - От же темень, твою раз про так!
 И – воссияла зеленая лампа. Ровный яркий сноп заливал главного и некую блондинку с ним рядом. Пологие полоски света стремились во все стороны. Кто-то был выхвачен и теперь - с деланной глупой солидностью - растерянно щурился. Другие – безлико – во тьме пребывали.
 * * *
 От собственной ответственности захлебываясь до безголосья, корреспондентка, будто на передовой «в атаку!», кричала:
 - Мотор, твою мать!
 - Есть, - лепетал оператор. – Но ведь, Ольга Брониславна! Ведь не поверят же!
 * * *
 Нет, мебель осталась такой же, и даже прожектор – ровно таким же, как был. И нисколько не изменились ни редактор, ни блондинка с ним рядом.
 Зато мы все – и причем, без исключений – уменьшились, сократились в десятки раз и теперь копошились у самого пола. Даже телевизионщики – и те поуменьшались и оказались с нами, как бы наравне. (Впрочем, если меня от случившегося ужас сковал, то все прочие в повадках не изменились ничуть. К примеру, осветитель – в обычной своей манере, то есть назойливо и ни к кому – сообщил: «А синдром у меня на хрен прошел. Кино да и только!» - но говорил он сейчас нелюбезно и почти с ненавистью, обретенным  состоянием явно ничуть не прельстясь.)
 * * *
 Взлетно-посадочная полоса столов высилась средь облаков загадочным плато, а над ними – любых облаков
               
 выше и выше всего вообще, и, кажется, выше, чем даже небо – вздымался редактор. Одна его длань покоилась на пумпырышке; в другой – в трубочку свернутые листки он сжимал и ими сотрясал, словно Зевес молниями. При этом рот главного то и дело распахивался, будто неведомые речения в груди его теснились, тужились, приноравливались…
        * * *
 - Друзья мои! – происточил Варфоломей Ипатьевич и, любые масштабы отринув, заглянул в глаза каждому, будто удав. И пред ним я в полный восторг обратился, недоумевая единственно, к чему моя предыдущая жизнь прожита без него оказалась?
 * * *
 - Заколебал ведь своими «друзьями»… - сладенький (хоть и с перчинкой) голос услышал я сбоку. Сбоку – стоял бард.

 Приложение к «ЧЕТВЕРГУ»: В БУТЫРКАХ (РАССКАЗ БАРДА)
 Говорил он сегодня меленько, серенько и без никакого апломба.
 - Здравствуйте, - сказал я.
 Но меня решительно не слыша, бард продолжал:
 - …Хотя по такому же поводу вот какая история вспоминается. Дело было лет двадцать назад в Бутырках, а вы себе только представьте: вековые казематы, развод, глазки в дверях камер. И - как, собственно, везде - был там начальник тюрьмы, а жена при нем – в пищеблоке, а дочка – в медсанчасти. И этот начальник к заключенным обращался исключительно так: «друзья мои!» А как еще к кормильцам своим обращаться? У него ж и трешка в сталинке, и «Волжанка», и в Пахре двухэтажная дачка, и всё – вестимо, отсюда.
  А однажды на Новый год он, как раставосится, и объявил: «А на сегодня, друзья мои, назначен ужин, который любезно согласился приготовить шеф-повар ресторана «Пекин».
 Тут все, конечно, ну, сам понимаешь, а кто-то даже 
 зааплодировал, а кто-то                выкрикнул: «Мол, неужто зазвали прямо оттуда?» «Зачем же оттуда?» - улыбнулся начальник, – (и сладенькую улыбку бард тоже изобразил), - «Зачем же оттуда? Он ведь здесь – в сто пятнадцатой у меня сидит».
 * * *
 - У вас уникальный жизненный опыт. Вы по которой сподобились? – спросил я.
 - Типун на язык! – бард, морщась, ответствовал. – Это ж не личный опыт. Это из цикла - «Устные стихотворения в прозе». Кошу под Тургенева, - и о чем-то еще сказать намеревался, но тут редактор над всеми снова взревел:
 - А во-вторых, в смысле ассигнований… - и – замолчал. И пока гнетущим взглядом заглядывал опять в каждого, тяжеленная непрерывная тишина все вокруг поглощала. – Нет! – главный вдруг воскликнул восторженно. – Было нельзя отдать помощь сильнейшим – они и без нас в фаворе. Нельзя(!) – воскликнул еще восторженней и громче, - разделить между слабыми. Их и так с лишком, а за полушку никого не спасти, - он вздохнул, щеки ослабил и стал совершенно домашним и единственно справедливым. – Мы решили иначе! - провозгласил. – Мы поделили средства… - и здесь он - для пущего, видимо, эффекта - чуть запнулся, а закончил, осененный наивысшим свершеньем. – Мы поделили между собой, потому что без нас и вас бы не стало…
 («Плакали, значит, денежки», - прошептал бард.)
 А редактор продолжил грозно и громовержцу окончательно уподобился:
 - А в-третьих, скрижали истории сквозь путы естества, кои даны в дерзновенности… - он снова прервался и в который уж раз оглядел каждого.
 * * *
 - Давай, давай приближение! – корреспондентка умоляла. – Давай зрачки крупным планом и чтоб в коромыслах бровей!
 Оператор в ответ поперхнулся, будто от смеха, но камеру – твердо держал.
                * * *
 Вдруг стайка дерзких облачков метнулась вверх и пред
               
 ликом главного замельтешила. Варфоломей Ипатьевич на
 них сперва дунул, затем – отмахнулся, как от настырных мух отмахиваются, затем лицом исказился, вскипел, принялся в ладоши ловить, молотить кулаками и все до единого разнес, разметал, уничтожил.
 Затем - сказал:
 - Друзья мои! – и крупная слеза по его щеке покатилась. («Слезу веди! Слезу!» - корреспондентка теперь в творческом экстазе захлебывалась.) – Друзья мои! – повторил едва слышно, будто от обуревавших чувств голос утратил, но – собрался, окреп, молвил. - Годы – бессчетные беззаветные – я отдал служению главной музе души моей, однако время - неумолимо, спешат и уходят годы, и вместе с ними силы мои иссякают и покидают меня и сходят на нет. («Не иначе откуковался старый козел?!» - бард прошелестел сладостно, но слова его, словно в оркестровую щель, скользнули, и их не стало…) Младая поросль стучится в дверь. И пред ними должно все створки распахнуть настежь!
 Что-то где-то во мне, внутри вдруг смутно шевельну-лось, разбрелось и пришиблось, но тотчас - оглоушило явственно и пронзило: «Неужто затем стал надобен начинающий?! Неужто меня?..»
 Я – даже зажмурился.
 И в сей же миг сквозь плотно сомкнутые веки – солнце меня ослепило.

 Приложение к «ЧЕТВЕРГУ»: В СЕВИЛЬЕ
 Солнце било до боли, и глаза я боялся раскрыть. Я упивался и предвкушал и от этого млел и почти что верил.
 - Такими поводами не разбрасываются! – прошершави- лось рядом мужским сиплым шепотом.
 И следом – женский насмешливый голос:
 - Эй-эй! Вы чего из себя истукана корчите?
 Я всё же раскрыл глаза.
 Ольга Брониславна снисходительно мне улыбалась, а по бокам у нее – осветитель и оператор построились, и оба - тоже улыбались, но почему-то в разные стороны: например, оператор - конкретно вправо, а Петрович – мечтательно и вверх.
      - Господин начинающий, вы - пробудились? –
 корреспондентка спросила.
 И следом Петрович – и опять же сипло, надтреснуто, но теперь уже в полный голос - повторил:
      - Такими поводами не разбрасываются.
 В сей же миг все трое расступились, и за спинами их обнаружился краснощекий толстяк в бархатном берете,  рубахе из грубой материи и в рыжей, кожаной жилетке, к которой была прицеплена желтеющая томным золотом табличка:
                ГУБЕРНАТОР
 В каждой руке толстяк сжимал по уздечке, а позади его - (и явно скаковые) две коняки смирно застыли.
 - Buenas dias, - толстяк поклонился и уздечки протянул.
 Корреспондентка шальным движеньем подхватила одну, взлетела в седло, обернулась ко мне, обронила:
 - Поспешайте.
 - Я?! – я опешил.
 - Поспешайте, - повторила она, и коняка под ней вдруг встал на дыбы.
 - Да никуда я не собираюсь! - я воскликнул. – Я сейчас должен здесь оставаться.
 Корреспондентка в седле удержалась лихо и сразу ответила:
 - А без нас здесь ничего не случится, потому что без нас теперь никакое иное «здесь» и в помине не существует.
 По сторонам я взглядом скользнул, хоть на чью-либо помощь уповая, но действительно – никого, кроме нас, не было вовсе. А кабинет, столы, редактор и блондинка, и все прочие – абсолютно всё, что только что было рядом, теперь скрылось, исчезло в густом тяжелом тумане, сквозь который даже ни единого звука не сочилось.
 И тогда – и сам не знаю почему, но уж точно против собственной воли и даже рассудка – я кивнул.
 Толстяк вновь поклонился и уздечку подал.
 - Por favor, - произнес толстяк.
 Он поддержал мое стремя, но я (всё равно) чуть не грохнулся с другого боку и лишь случайно в последний момент уцепился за
 гриву, и вспотел, покраснел…
 И мы - тронулись.
 * * *
 Солнце палило нещадно, и невероятной голубизны небо раскинулось над нами. Первые несколько сот метров
 скакали мы вдоль шкафов, и дощатый пол под копытами гулко гудел. А дальше –мимо зеленых вековых дерев запылили проселком.
 Ни конечная цель, ни смысл происходящего были неведомы мне, но об этом я не думал ничуть. Себя вдруг ощутив опытным зрелым наездником, я весь пустым
 восторгом преисполнился и безмерные расстоянья
 накручивал всё стремительней.
 * * *
 …Дорога резко вильнула. Деревья метнулись назад. А впереди – старинные крепостные стены вздернулись; а за ними – островерхие крыши беспорядочно торчали.
 - Это – «Мосфильм»? – спросил я корреспондентку.
 - Это – Севилья, - ответила та.
 - Откуда здесь возьмется Севилья? – вскричал я тогда дерзко и зачем-то торжественно. – Севилья – в Испании. 
 Но корреспондентка лишь обронила:
 - Была я в Испании, но там – Барселона, а это – Севилья, - и – шпоры дала.
 * * *
 Конечно, мы попали на съемочную площадку и в тесной толпе долго тащились по узким средневековым улочкам. Насколько знаний моих хватало, массовка была костюмирована скрупулезно, а декорации поражали основательностью и натурализмом.
 - Здесь снимают блокбастер? – спросил я с абсолютной уве ренностью в голосе.
 - Здесь делают вино, - корреспондентка произнесла и в третий раз повторила. – Это – Севилья, - и - затараторила. – Мне продюссерша дала наколку, где подешевле, а этот,  который у них губернатор, обещал, что с транспортом будет по блату, но дал лошадей, а я верховую езду офигительно обожаю, а ходу здесь каких-то четыре минуты, а нам у них только вина купить, а главное, чтоб паленого не подсунули. Вы в вине хоть чуток сечете?
 Но ее вопрос я мимо ушей пропустил (подумал единственно: «Лишь бы с этой наколкой, как с птицефабрикой не случилось!»), а вслух же спросил:
 - А дорогу вы знаете?
 - А чего ее знать? – корреспондентка отмахнулась беспечно. – Эти лошади сами доставят, как нам надо. 
 Тогда - я еще спросил:
 - А я вам зачем?
 - Так вы ж начинающий. А значит, перед вами все пути открыты. – ответила корреспондентка.

 * * *
 В бессчетный раз мы за угол завернули и (судя по вывеске) перед трактирной дверью остановились, спешились.
 Дверь отворилась…
 Давешний толстяк (и всё в том же берете и т.д. и даже табличка с надписью «ГУБЕРНАТОР» была ровно так же прицеплена, но здесь-то откуда он взялся?!) вышел навстречу и донельзя сладчайшим голосом обратился:
 - Buenas Dias, синьоры! Как вам доскакалось? - и уздечки подхватил и еще произнес, но совсем тихо и почему-то заговорщицки. - Сеньор ждет.
 * * *
 Неуверенно, по слогам Ольга Брониславна будто проковыряла:
 - Vino tinto reserva, - чуть подумала и добавила. – Super, - подумала опять и вскликнула: - Hi!
 …Только сейчас, когда он поднялся и к нам навстречу шагнул, я в глубине, в полумраке увидел этого господина: белый отложной и чуть ли не шире плеч, и под самым подбородком завязанный воротник, довольно широкая эспаньолка, усы – также широкие, высокий лысеющий лоб, грива темных волос и – вдумчивые печальные глаза.
 - Не стоит напрягаться настолько и в тщете растрачивать силы свои, - господин проговорил. - Я с превеликим на то удовольствием пойму вас, прекрасная донна, на каком бы вы ни изволили языке изъясняться.
 - Так вы, значит, наш официант? Или, может, кто поглавнее? – и корреспондентка вся расплылась.
 - Я здешний служитель, - прозвучало в ответ.
 Господин меж тем вполне приблизился, и я вдруг   рассмотрел: что-то было неправильно с его левой рукой.
 Держал он ее не так. И даже кисть под пышной кружевной манжетой была совершенно не видной.
 * * *
 Он указал на скамью, опустился напротив:
 - Так, значит, красного? – пробормотал вяло, но глаза тотчас вскинул, спросил. – А позвольте узнать, прекрасная донна, какими деньгами вы намерены оплатить свой заказ? И вы, и сеньор одеты, как чужеземцы. Быть может, и деньги при вас – чужеземные?
 - Нормальные у нас деньги, - ответила свысока корреспондентка, выхватила, распахнула портмоне. – Вот рубли у нас есть, - и на скатерть несколько крупных купюр опустились. – А надо, так можем баксами разойтись, -  и стодолларовая бумажка легла суетливо. – А если через банкомат, так VISA у меня золотая! – и в воздухе кредитной карточкой помахала и заулыбалась, гордая собой.
 -  Мудреные слова молвите, прекрасная донна, - только и сказал господин.
 Но тут - толстяк в дверях прорисовался, вклинился:
 - У вас золото, да? Или - пусть даже – серебро, да? Серебро мы тоже берем с превеликим на то удовольствием, но сперва на зуб надо пробовать.
 Корреспондентка – послушно – несколько купюр протянула.
 - Ваша милость, так то ж не деньги! – толстяк завизжал. – То ж бумажки заговоренные и на них символы Люцифера!
 - Успокойся, друг-оруженосец, - произнес господин. – Слишком многое в этом мире разумению не поддается. А вам, прекрасная донна, должен сказать, что ваши деньги как не имеющие хождения мы принять не сможем...- и поклонился.
 И - опять толстяк влез, затарахтел:
 - Все деньги на зуб всегда пробуют!  А бумажки на зуб только дураки пробуют…
 - Это как же не сможем принять? – поникла корреспондентка. – У меня же с еврами напряженка. Вы мне в баксах сразу считайте, а про курс сговоримся. Или вам в обменник ходить за падло? – закончила с вызовом.
 Господин лишь вздохнул и продолжил:   
 - …Судя по всему, путь вы, однако, совершили не малый, и хотелось бы вам хоть чем-то помочь. Намедни некий рыцарь у нас проживал. А с ним – достопочтенный доминиканец. Оба, по их словам, возвращались из Святой Земли, но у нас пропились настолько, что не смогли расплатиться и в залог оставили древний кувшин, уверяя, что реликвия сия бесценна, ибо она - с той самой свадьбы. Проверить истинность их слов никто не решился, поскольку любое здесь суетное любопытство – уже тяжкий грех. Но с другой стороны, поступок двух этих странников дерзок настолько, что сам по себе святотатством является. А посему, прекрасная донна, коль найдутся в вас отвага и душевные силы… - здесь он запнулся (Причем, запинка вышла столь краткой, что я до сих пор не решил: действительно ли он запнулся или мне это лишь послышалось?), но дальше - вновь уверенно говорил, - …и коли поступок ваш будет свершен во благо,  я готов на время кувшин этот вам передать, - и господин к толстяку обернулся. – Друг-оруженосец, пожалуйте кувшин с верхней полки.
 Толстяк удалился.
 - Мало нам одного кувшина, - корреспондентка с детским упрямством вставила. – Нам желательно бочку средних размеров, - и добавила с укоризной. – У нас же - повод.
 Но господин лишь рассеянно проговорил:
 - Никак вас, нынешних, уразуметь не могу. Еще недавно, к примеру, сочинительствовали, чтоб заработать и
 напиться. Но теперь-то толком не платят! Выходит,
 теперь сочинительство ваше – вроде повода для пьянок? –
 здесь он прервался и почему-то исключительно меня смерил строго.
 - Писательство – это предназначение, - брякнул я,  вспетушившись.
 - Несомненно, мой начинающий друг! – господин вкрадчиво отозвался. – Но учтите, что для большинства сие предназначение отнюдь не в книгах, но – в иллюзорном бессмертии в границах земной юдоли, а ведет таковое - в пустоту, к утратам веры, к обретенью случайных никчемностей и беспробудному забвенью… - он осекся, дух перевел, воскликнул. – Войдите, друг-оруженосец!
 Дверь отворилась.
 * * *
 Толстяк тащил кувшин – потемневший (видимо, от времени), но явно простой, глиняный; он его тащил на вытянутых руках и с елейным благоговением во взоре. А перед Ольгой Брониславной он, пыхча, опустился на одно колено и ношу свою протянул.
 Корреспондентка - зарделась, кувшин торжественно приняла, но тотчас едва не выронила и проголосила обескуражено:
 - Так здесь же пусто! А где vino tinto reserva?
 Толстяк же при этом пятился задом и при каждом шаге
 кланялся мелко, потешно и дергано, а допятившись до двери, сиганул вдруг на улицу.
 - Конечно, пусто, прекрасная донна, - ответствовал
 господин. – Но оба закладчика нас убеждали: надо наполнить сосуд простой водой, и чудесные его свойства тотчас повторятся – и - церемонный поклон он также отвесил и еще сказал. - Ваши скакуны застоялись. Прощайте, прекрасная донна! И не хлопочите о зряшном. В свой срок и без того про все проведаете. Но не забывайте ни на миг о возможных последствиях. Прощайте и вы, мой начинающий друг! Вам тоже о многом узнать еще предстоит, но помните: свой срок у каждого.
 Корреспондентка на это – вдруг басом – агакнула:
 - Ага.
 * * *
 Толстяк держал под уздцы все тех же коней, но сейчас никакой уважительности не было в нем.
 - Автограф давать будем? – спросил он развязно.
 - Какой автограф? – спросил я.
 - Так ведь мой же! Но поелику грамоте не обучен, сиречь за отдельную плату, - и еще спросил развязно. – Зело?
 Я – отпрянул. Что-то совиное во всем его облике вдруг почудилось. Корреспондентка же – напротив – рассмеялась и уже оказалась в седле.
 -  Ольга Брониславна, что значит вся эта булгаковщина?
 – спросил я. – И при чем здесь Севилья, когда у нас супермаркет через дорогу?
 - Поспешайте, - сказала она и в меня – черными глазами стрельнула. – Вы разве не поняли, с какой свадьбы этот кувшин? Это ж ведь не кувшин! Это – бомба! И пусть 405-я горит теперь синим пламенем. Пусть теперь все за мной побегают. А я перво-наперво Малахова выгоню и эту долговязую стерву!
 Она опять рассмеялась, и в рассыпчатом смехе ее не было ни доброты, ни злобы.
 И - над городом наши кони взметнулись.