Призрак литературы. Глава восьмая

Г л а в а   в о с ь м а я .     ЧЕТВЕРГ (продолжение)
 А что это за ноша - сообразил я не сразу. Тем паче, что она, т.е. ноша всего более напоминала марсианина из «Войны миров». Именно так: поверженного, плененного марсианина из финальных глав.
 А, собственно, что еще мог я подумать, узрев взваленный на плечо и черным проводом скрученный черный треножник, венчаемый чем-то массивным, округлым и опять же черным – точь-в-точь грозная боевая кабина инопланетян (сейчас, впрочем, жалкая и безжизненная), а сбоку жестокая вмятина лишь подтверждала мои ассоциации.
  * * *
 А тащил это все, видимо, осветитель: длинный, тощий,
 прокуренный и явно нетрезвый, с растрепавшимся пучком выцветших волос на затылке и в ярком не по возрасту пуховике с надписью: КНОПКА 405, из-под которого свисали полы сатинового халата.
 Меж рядов он прошел прямо к столу, провел неинтересным взглядом вскользь и окрест и спросил в непонятно куда:
 - А стало быть по поводу ножек, то есть в смысле яиц – это мы правильно или как? – и замолк с видом строгим и торжествующим, будто церковный служка перед выходом архиерея, и застыл – пусть старательно-недвижимо, но все равно чуть покачивался, и хоть толком, кажется, не дышал, однако неизвестным способом повсюду расточал перегар.
 Зато на середину выпорхнул Варфоломей Ипатьевич, защебетал благостно:
 - А у нас - и яйца, и ножки, и ручки,  и по любому даже поводу и вообще – силь ву пле и по полной программе! – и приговаривая вот так, он вкруг осветителя пританцовывал, а сам улыбался настолько, что в его сторону было неловко даже смотреть.
 И тотчас же все собравшиеся - и в едином, всё захлестывающем порыве – преисполнились и смолкли. И в этой низвергшейся, безукоризненной тишине стало вдруг               
 слышно, как осветитель зубами задумчиво наскрипывает.
 * * *
 Четверговый кабинет хоть и не поражал, как вторничный, воображенье своей безмерностью, но явно был больше понедельничного, а в отличие от бутафорской и, положа руку на сердце, замызганной среды – все здесь сегодня, казалось, кичится собственной новостью, свежестью, основательностью. Все пять чернильных приборов были надраены до бессмыслицы. Вечные папки на завязочках, стопки расхристанных бумаг – всё это невесть куда сгинуло. Сукно на столах - еще вчера вдрызг истертое – ныне первоначальную густую изумрудность обрело. Стулья были расставлены ровными рядами. Листья фикусов - чисто вымыты, а сами фикусы – лишь ординарными растениями нагло прикидывались.
 Единственное, что никаких преображений не претерпело, и (пусть не сразу замеченное мной, но) всего вероятней, именно там оно висело и накануне, и в понедельник, и на той неделе, и вообще всегда – в дальнем подпотолочье все то же ружье.
 * * *
 Она ворвалась январской вьюгой. Всякое ее движенье было не по-женски решительно, несуразно и вообще – чересчур. Взгляд ее был несимпатичен, брови – загодя сердито смежены. Своим обличьем она напоминала комиссаршу из «Оптимистической трагедии». Не доставало лишь кожанки и маузера с деревянной рукоятью.
 На шаг позади и с камерой наперевес следовал оператор. Он во все стороны и беспрестанно кивал и расточал улыбки, будто со множеством знакомых здоровался персонально, и весь при этом полнился несгибаемым счастьем.
 * * *
 Она – к Варфоломею Ипатьевичу безошибочно шагнула, представилась:
 - Мое имя – Ольга Брониславна. Я – корреспондентка, а это – наши сотрудники: Петрович и оператор. Мы – с четыреста пятой. У вас с продюсером всё обговорено? – но здесь смолкла
 и озадаченно в пластиковый прямоугольник вперилась. - А у вас, значит, тоже редакторы есть? – спросила затем и 
 хихикнула. – А мне бы тогда директора или… этого… председателя, что ли? или который тут самый главный?
 В ответ редактор, ничтоже сумняшеся, воскликнул:
 - Так я ж тут тот самый! И с продюсером – это ж ведь тоже я разговаривал! И снизу сейчас – это ко мне вы звонили!..
 - А начало у вас когда? – корреспондентка спросила покладисто.
 - Да хоть бы сейчас! – выпалил Варфоломей Ипатьевич и – зарделся.
 * * *
 Сначала осторожненько и кое-где, но с каждым мгновеньем всё гуще, напористей – и вот уже все вокруг опять галдели и гомонили и, голову очертя, друг дружку будто бы спешили переболтать.
 * * *
 Корреспондентка мимолетным движеньем поправила прическу, взгляд ее обрел несусветную искренность, и теперь – на всех заслуженных теледив разом она стала похожа.
 * * *
 Гам в кабинете стоял невероятный. Слов было не разобрать. Различить голоса – невозможно. Сравнение с пчелиным роем – слишком мелко. То было Вавилонское столпотворение в момент вхождения в Бермудский треугольник.
 - Молча-ать! – в отчаянном фальцете редактор зашелся и по воздуху мутузнул крохотным кулачком.
 * * *
 Всё стихло и сгинуло. Нас – не стало.
 Я был бестелесным клубочком, свернувшимся вокруг левого фикуса. Я растекся меж чернильных приборов. Я – клубился по-над ружьем.
 * * *
 Впрочем, все это мне уж точно привиделось, потому что
 никто своего места не покидал, и вместе со всеми я, как стоял, так стоять оставался, а Варфоломей Ипатьевич в
 абсолютной пустой тишине дирижерской палочкой взмахнул…

 * * *
 Зажглась красная лампочка.
 - Здравствуйте, уважаемые телезрители! –корреспондентка заговорила. - Сегодняшний день для всего коллектива Помилинской птицефабрики является не просто знаменательным, но – судьбоносным в самом добром смысле этого слова. Здесь – на бескрайних лугах Подмосковья тысячи кур-несушек несут изо дня в день… - она осеклась, спросила растерянно и как бы у самой себя. - А, может, еще разок попробовать?
 - Так ведь нормальная подводка, - сказал оператор.
 - А может, чуть углубить и оконкретить? – корреспондентка продолжала самокопательно.
 Осветитель Петрович сказал с поддельным восторгом и опять же – в непонятно куда и вовсе негромко:
 - Ты – истинный ацидо-Феллини!
 Корреспондентка, впрочем, услышала, потупилась, пробормотала:
 - Не надо, чтобы настолько… Зачем же такие планки?..
 * * *
 Зажглась красная лампочка.
 - Здравствуйте, уважаемые телезрители! Как нам стало известно из компетентных источников, специалистами Помилинской птицефабрики создано и внедрено в производство новейшее ноу-хау, не имеющее
 аналогов в мировой практике. Здесь – на бескрайних лугах Подмосковья тысячи кур-несушек…
 * * *
 Но тут перед камерой вклинился Варфоломей Ипатьевич и – раскрывая рот гораздо чаще, чем слова у него получались - возопил:
 - Да вы нам о чем?! Какие куры?! Какие яйца?! Мы ж – общественно-политический и литературно-художественный! Откуда взялось Подмосковье?
 Красная лампочка погасла.
 * * *
 - Нет! Нет! И – нет! – оператор заходился истошно. – Ольга Брониславна, да чтоб я отсебячину – это вы извините. Вот
 ваш циркуляр и можете убедиться, что я вас, как надо, вез, - и он протянул куцый мятый листочек.
 - Помилинская птицефабрика, поселок Помилино Московской области, директор… - читать дальше
 корреспондентка не стала, глаза вскинула, процедила грозно и с присвистом. – Вот у нас в Орле водители так не делают!
 - Какой поселок?! Какая область?! – щеки оператора мелко дрожали; он разгладил листок. – Смотрите сюда: Старый Строфановский, дом пять, проезд по Малой Лубянке.
 Ольга Брониславна выхватила записку, выкрикнула чуть слышно:
 - Помилино! Московской! Директор – господин Ясюков!
 Никто вокруг никакого внимания на них уже не обращал. Гвалт и гомон вновь всё мирозданье заполнили. Варфоломей Ипатьевич суетливо зеленую лампу с одного конца стола на другой перетаскивал. Некая блондинка с декольтированной по самые ягодицы спиной ему смиренно подсобляла.
 - Птицефабрика! Область! Ясюков! – наяривала корреспондентка. – Кривая процента яйценосности!
 Оператор – дрожал уже весь.
 - Ольга Брониславна! – причитал он. – Ведь черным по белому: подъезд левый, мраморная лестница и по коридору до угла!
 Вдруг – мне в самое ухо кто-то произнес:
 - Крутят, на хрен, почем зря, а она у них двусторонняя, вот с того и собачатся.
 Я – скосился: осветитель Петрович утирал густой пот.
 - Может, пуховичок пока скинуть? – посочувствовал я.
 - А хрена толку? – пожал плечами Петрович. – Это ж – синдром. Его ж голыми руками не возьмешь и с пуховика не поправишь. Тут – надо крепче думать.
 * * *
 Оператор все еще, вроде бы, причитал, но в его интонациях теперь уже нотки гордости звучали явственно:
 - Ведь вы же убедились, Ольга Брониславна? – и он
 задиристо задирал подбородок. - Ведь я же точно по
 адресочку, и вины моей - никакой!
 А рядом – редактор (под руку всё с той же блондинкой) выговаривал вкрадчиво:
 - Литература и птицеводство понятия несоизмеримые. Никогда ни одна курица, образно выражаясь, не снесет такого, что выдающиеся наши каждодневно и без устали… - он вдруг оборвался, глотнул по-рыбьи воздух пустым ртом, однако продолжил сразу же. – А то, что записочка у вас такой оказалась – так это ж небесный промысел, инстант карма, дежа вю… - но здесь - нечаянно паузу обозначил.
 И тотчас же оператор пустился нашептывать:
 - Звонить продюсерше - это никак невозможно! Вы на часы гляньте.  У нее ж – Викентий сейчас! Это ж и работы, и места - в сей секунд лишитесь.
 Корреспондентка - стояла потерянная, наставлениям обоих покорно внимала и время от времени лишь вставляла без веры:
 - Так ведь ждут там, на птицефабрике! – или: - Да я ж не могу чтобы так! 
 - У вас, милая, нынче возможность – уникальнейшая, - редактор опять заводил, - и всего-то от вас требуется: взять – и решиться. Решайтесь, милая!
 И тотчас – грянули басы:
 - Решайтесь! Решайтесь! Решайтесь! – и уже стены сотрясались, качались люстры, а Г л а в а   в о с ь м а я .     ЧЕТВЕРГ (продолжение)
 А что это за ноша - сообразил я не сразу. Тем паче, что она, т.е. ноша всего более напоминала марсианина из «Войны миров». Именно так: поверженного, плененного марсианина из финальных глав.
 А, собственно, что еще мог я подумать, узрев взваленный на плечо и черным проводом скрученный черный треножник, венчаемый чем-то массивным, округлым и опять же черным – точь-в-точь грозная боевая кабина инопланетян (сейчас, впрочем, жалкая и безжизненная), а сбоку жестокая вмятина лишь подтверждала мои ассоциации.
  * * *
 А тащил это все, видимо, осветитель: длинный, тощий,
 прокуренный и явно нетрезвый, с растрепавшимся пучком выцветших волос на затылке и в ярком не по возрасту пуховике с надписью: КНОПКА 405, из-под которого свисали полы сатинового халата.
 Меж рядов он прошел прямо к столу, провел неинтересным взглядом вскользь и окрест и спросил в непонятно куда:
 - А стало быть по поводу ножек, то есть в смысле яиц – это мы правильно или как? – и замолк с видом строгим и торжествующим, будто церковный служка перед выходом архиерея, и застыл – пусть старательно-недвижимо, но все равно чуть покачивался, и хоть толком, кажется, не дышал, однако неизвестным способом повсюду расточал перегар.
 Зато на середину выпорхнул Варфоломей Ипатьевич, защебетал благостно:
 - А у нас - и яйца, и ножки, и ручки,  и по любому даже поводу и вообще – силь ву пле и по полной программе! – и приговаривая вот так, он вкруг осветителя пританцовывал, а сам улыбался настолько, что в его сторону было неловко даже смотреть.
 И тотчас же все собравшиеся - и в едином, всё захлестывающем порыве – преисполнились и смолкли. И в этой низвергшейся, безукоризненной тишине стало вдруг               
 слышно, как осветитель зубами задумчиво наскрипывает.
 * * *
 Четверговый кабинет хоть и не поражал, как вторничный, воображенье своей безмерностью, но явно был больше понедельничного, а в отличие от бутафорской и, положа руку на сердце, замызганной среды – все здесь сегодня, казалось, кичится собственной новостью, свежестью, основательностью. Все пять чернильных приборов были надраены до бессмыслицы. Вечные папки на завязочках, стопки расхристанных бумаг – всё это невесть куда сгинуло. Сукно на столах - еще вчера вдрызг истертое – ныне первоначальную густую изумрудность обрело. Стулья были расставлены ровными рядами. Листья фикусов - чисто вымыты, а сами фикусы – лишь ординарными растениями нагло прикидывались.
 Единственное, что никаких преображений не претерпело, и (пусть не сразу замеченное мной, но) всего вероятней, именно там оно висело и накануне, и в понедельник, и на той неделе, и вообще всегда – в дальнем подпотолочье все то же ружье.
 * * *
 Она ворвалась январской вьюгой. Всякое ее движенье было не по-женски решительно, несуразно и вообще – чересчур. Взгляд ее был несимпатичен, брови – загодя сердито смежены. Своим обличьем она напоминала комиссаршу из «Оптимистической трагедии». Не доставало лишь кожанки и маузера с деревянной рукоятью.
 На шаг позади и с камерой наперевес следовал оператор. Он во все стороны и беспрестанно кивал и расточал улыбки, будто со множеством знакомых здоровался персонально, и весь при этом полнился несгибаемым счастьем.
 * * *
 Она – к Варфоломею Ипатьевичу безошибочно шагнула, представилась:
 - Мое имя – Ольга Брониславна. Я – корреспондентка, а это – наши сотрудники: Петрович и оператор. Мы – с четыреста пятой. У вас с продюсером всё обговорено? – но здесь смолкла
 и озадаченно в пластиковый прямоугольник вперилась. - А у вас, значит, тоже редакторы есть? – спросила затем и 
 хихикнула. – А мне бы тогда директора или… этого… председателя, что ли? или который тут самый главный?
 В ответ редактор, ничтоже сумняшеся, воскликнул:
 - Так я ж тут тот самый! И с продюсером – это ж ведь тоже я разговаривал! И снизу сейчас – это ко мне вы звонили!..
 - А начало у вас когда? – корреспондентка спросила покладисто.
 - Да хоть бы сейчас! – выпалил Варфоломей Ипатьевич и – зарделся.
 * * *
 Сначала осторожненько и кое-где, но с каждым мгновеньем всё гуще, напористей – и вот уже все вокруг опять галдели и гомонили и, голову очертя, друг дружку будто бы спешили переболтать.
 * * *
 Корреспондентка мимолетным движеньем поправила прическу, взгляд ее обрел несусветную искренность, и теперь – на всех заслуженных теледив разом она стала похожа.
 * * *
 Гам в кабинете стоял невероятный. Слов было не разобрать. Различить голоса – невозможно. Сравнение с пчелиным роем – слишком мелко. То было Вавилонское столпотворение в момент вхождения в Бермудский треугольник.
 - Молча-ать! – в отчаянном фальцете редактор зашелся и по воздуху мутузнул крохотным кулачком.
 * * *
 Всё стихло и сгинуло. Нас – не стало.
 Я был бестелесным клубочком, свернувшимся вокруг левого фикуса. Я растекся меж чернильных приборов. Я – клубился по-над ружьем.
 * * *
 Впрочем, все это мне уж точно привиделось, потому что
 никто своего места не покидал, и вместе со всеми я, как стоял, так стоять оставался, а Варфоломей Ипатьевич в
 абсолютной пустой тишине дирижерской палочкой взмахнул…

 * * *
 Зажглась красная лампочка.
 - Здравствуйте, уважаемые телезрители! –корреспондентка заговорила. - Сегодняшний день для всего коллектива Помилинской птицефабрики является не просто знаменательным, но – судьбоносным в самом добром смысле этого слова. Здесь – на бескрайних лугах Подмосковья тысячи кур-несушек несут изо дня в день… - она осеклась, спросила растерянно и как бы у самой себя. - А, может, еще разок попробовать?
 - Так ведь нормальная подводка, - сказал оператор.
 - А может, чуть углубить и оконкретить? – корреспондентка продолжала самокопательно.
 Осветитель Петрович сказал с поддельным восторгом и опять же – в непонятно куда и вовсе негромко:
 - Ты – истинный ацидо-Феллини!
 Корреспондентка, впрочем, услышала, потупилась, пробормотала:
 - Не надо, чтобы настолько… Зачем же такие планки?..
 * * *
 Зажглась красная лампочка.
 - Здравствуйте, уважаемые телезрители! Как нам стало известно из компетентных источников, специалистами Помилинской птицефабрики создано и внедрено в производство новейшее ноу-хау, не имеющее
 аналогов в мировой практике. Здесь – на бескрайних лугах Подмосковья тысячи кур-несушек…
 * * *
 Но тут перед камерой вклинился Варфоломей Ипатьевич и – раскрывая рот гораздо чаще, чем слова у него получались - возопил:
 - Да вы нам о чем?! Какие куры?! Какие яйца?! Мы ж – общественно-политический и литературно-художественный! Откуда взялось Подмосковье?
 Красная лампочка погасла.
 * * *
 - Нет! Нет! И – нет! – оператор заходился истошно. – Ольга Брониславна, да чтоб я отсебячину – это вы извините. Вот
 ваш циркуляр и можете убедиться, что я вас, как надо, вез, - и он протянул куцый мятый листочек.
 - Помилинская птицефабрика, поселок Помилино Московской области, директор… - читать дальше
 корреспондентка не стала, глаза вскинула, процедила грозно и с присвистом. – Вот у нас в Орле водители так не делают!
 - Какой поселок?! Какая область?! – щеки оператора мелко дрожали; он разгладил листок. – Смотрите сюда: Старый Строфановский, дом пять, проезд по Малой Лубянке.
 Ольга Брониславна выхватила записку, выкрикнула чуть слышно:
 - Помилино! Московской! Директор – господин Ясюков!
 Никто вокруг никакого внимания на них уже не обращал. Гвалт и гомон вновь всё мирозданье заполнили. Варфоломей Ипатьевич суетливо зеленую лампу с одного конца стола на другой перетаскивал. Некая блондинка с декольтированной по самые ягодицы спиной ему смиренно подсобляла.
 - Птицефабрика! Область! Ясюков! – наяривала корреспондентка. – Кривая процента яйценосности!
 Оператор – дрожал уже весь.
 - Ольга Брониславна! – причитал он. – Ведь черным по белому: подъезд левый, мраморная лестница и по коридору до угла!
 Вдруг – мне в самое ухо кто-то произнес:
 - Крутят, на хрен, почем зря, а она у них двусторонняя, вот с того и собачатся.
 Я – скосился: осветитель Петрович утирал густой пот.
 - Может, пуховичок пока скинуть? – посочувствовал я.
 - А хрена толку? – пожал плечами Петрович. – Это ж – синдром. Его ж голыми руками не возьмешь и с пуховика не поправишь. Тут – надо крепче думать.
 * * *
 Оператор все еще, вроде бы, причитал, но в его интонациях теперь уже нотки гордости звучали явственно:
 - Ведь вы же убедились, Ольга Брониславна? – и он
 задиристо задирал подбородок. - Ведь я же точно по
 адресочку, и вины моей - никакой!
 А рядом – редактор (под руку всё с той же блондинкой) выговаривал вкрадчиво:
 - Литература и птицеводство понятия несоизмеримые. Никогда ни одна курица, образно выражаясь, не снесет такого, что выдающиеся наши каждодневно и без устали… - он вдруг оборвался, глотнул по-рыбьи воздух пустым ртом, однако продолжил сразу же. – А то, что записочка у вас такой оказалась – так это ж небесный промысел, инстант карма, дежа вю… - но здесь - нечаянно паузу обозначил.
 И тотчас же оператор пустился нашептывать:
 - Звонить продюсерше - это никак невозможно! Вы на часы гляньте.  У нее ж – Викентий сейчас! Это ж и работы, и места - в сей секунд лишитесь.
 Корреспондентка - стояла потерянная, наставлениям обоих покорно внимала и время от времени лишь вставляла без веры:
 - Так ведь ждут там, на птицефабрике! – или: - Да я ж не могу чтобы так! 
 - У вас, милая, нынче возможность – уникальнейшая, - редактор опять заводил, - и всего-то от вас требуется: взять – и решиться. Решайтесь, милая!
 И тотчас – грянули басы:
 - Решайтесь! Решайтесь! Решайтесь! – и уже стены сотрясались, качались люстры, а фикусы, казалось, уши себе листьями затыкают.
 - Решайтесь! Решайтесь! Решайтесь! – подхватили отовсюду все праздничной колокольной многоголосицей, и даже я – в унисон – болел за общее дело.
 - Решайтесь, милая, решайтесь! – молил редактор собиновским тенором откуда-то из поднебесья. – Судьба и честь вам вручены! 
 Но вперед уже лез оператор и паскудной скороговоркой трендел:
 - Видеоряд получится - сплошной зашибись! «Культура» с руками оторвет! А Помилино – подождет. Никуда их судьбоносный не денется. Решайтесь!
 И даже осветитель вдруг скинул свой пуховик и, маша им, будто косынкой, пустился в пляс, и то и дело по-бабьи вскрикивал:
 - Ух! Ух!
 А главный сорвал с шеи платок и в такт мельтешил попугаями.
 Но вдруг - соленый бриз я явственно ощутил...
 …Секретарь в тельняшке и в бескозырке теперь выступила на авансцену, отрапортовала:
 - На судне – готовность номер один. Прикажете отдать швартовы?
 - Я остаюсь, - корреспондентка, наконец-то, выдохнула и вдруг – рукой повела и взвизгнула. – Ух! – будто прямо сейчас в пляс тоже кинется, но – с места ничуть не стронулась, а лишь брякнула счастливо. – Да у нас в Орле и
 чтоб от такой фактуры отказаться – да это же - за падло! - и скомандовала. - Камера! Внимание!                фикусы, казалось, уши себе листьями затыкают.
 - Решайтесь! Решайтесь! Решайтесь! – подхватили отовсюду все праздничной колокольной многоголосицей, и даже я – в унисон – болел за общее дело.
 - Решайтесь, милая, решайтесь! – молил редактор собиновским тенором откуда-то из поднебесья. – Судьба и честь вам вручены! 
 Но вперед уже лез оператор и паскудной скороговоркой трендел:
 - Видеоряд получится - сплошной зашибись! «Культура» с руками оторвет! А Помилино – подождет. Никуда их судьбоносный не денется. Решайтесь!
 И даже осветитель вдруг скинул свой пуховик и, маша им, будто косынкой, пустился в пляс, и то и дело по-бабьи вскрикивал:
 - Ух! Ух!
 А главный сорвал с шеи платок и в такт мельтешил попугаями.
 Но вдруг - соленый бриз я явственно ощутил...
 …Секретарь в тельняшке и в бескозырке теперь выступила на авансцену, отрапортовала:
 - На судне – готовность номер один. Прикажете отдать швартовы?
 - Я остаюсь, - корреспондентка, наконец-то, выдохнула и вдруг – рукой повела и взвизгнула. – Ух! – будто прямо сейчас в пляс тоже кинется, но – с места ничуть не стронулась, а лишь брякнула счастливо. – Да у нас в Орле и
 чтоб от такой фактуры отказаться – да это же - за падло! - и скомандовала. - Камера! Внимание!