Призрак литературы. Глава седьмая

Г л а в а   седьмая.   Ч Е Т В Е Р Г
 Утреннее задорное солнце сверкало в каждом сугробе так беспечно и так бездумно, что весь сегодняшний день хотелось потратить только на себя.
                * * *
 - …простудился я и поэтому чихаю, - Колька в ответ просипел и чихнул.
 - Будь здоров, - произнес генеральный сурово. – И учти: мне лазарет здесь не нужен. Короче, соедини меня с этим…  э-э… со Сквалини и домой дуй лечиться. И еще учти: они ж там, в Италии сплошь мафиози, так ты пургу ему не гони.
                * * *
 - Поболеть по-человечески не даст.  - Колька ворчал, за свой стол усаживаясь, но вдруг - осекся, развернулся ко мне и с неожиданным азартом затараторил. – А вот правда или я, может, путаю, что итальянский и английский абсолютно похожи? Просто англичане все буквы наизнанку вывертывают, а макаронники - чешут подряд и без всякой пунктуации. А ты как думаешь?
 - А я не думаю, - ответил я и плечами пожал.
 - А вот скажи мне, пожалуйста, - не отставал Колька, - а вот ты бы как, например, по-английски бы, то есть фраза, примерно, такая: синьор Сквалини, одну минуточку, в смысле, чтоб подождал, понимаешь?
 Я – было опять – плечами пожал, но Колькин взгляд вперился в меня настолько, что спохватившись, я тут же промямлил:
 - Just a moment, синьор Сквалини.
                * * *
 - Правильно! Richtig! Именно – моменто! Моменто-комплименто! - Колька восторженно взликовал. - Вот
 только «джаз» мне твой ни к чему. Я ж не про музыку. Здесь – чтобы как бы «еще», понимаешь? Как по-английски «еще»?
 - More, - сказал я и торопливо добавил. – То есть произносится – «мо», а пишется – «мо-ре».
 - Да я же знал, что я абсолютно прав! – Колька тут выпалил гордо. – А слово это твое – оно же абсолютно итальянское, потому что все итальянское с  морской начинкой! - и номер набрал.
                * * *
 - Pronto, - прозвучало в трубке так громко и явственно, что даже чуть различимую картавость я отчетливо уловил.
 - Алё! Это – синьор Сквалини? – спросил Колька тяжелым больным надтреснутым голосом.
 - Si, - ответил итальянец.
 - Синьор Сквалини. – выдавил тогда Колька с невесть откуда взявшимся металлом в голосе, так что в каждом слоге, казалось, скрежетали кандалы всех пыточных камер разом. - Моменто море, синьор Сквалини!
 Ответом - была мгновенная пауза и яростные короткие гудки отбоя.
 - Наверное, обрыв связи, - резюмировал Колька и снова набрал номер. – Синьор Сквалини? Моменто море…
 (Примечание: memento mori(лат.) – помни о смерти.)
 * * *
 - Звонил! Семь раз звонил! – Колька возмущенно докладывал генеральному. – Но у них там сплошной обрыв связи!
 * * *
 Чем вся эта история закончится, ждать я не стал и на заветный этаж отправился.
 * * *
 Сам - небольшого расточка и весь округлый и похожий на всех толстячков-коротышек разом – он на лестничной огромной площадке стоял, вцепившись в перила.
 Черный костюмчик был аккуратненько отутюжен, рубашка - исключительной белизны да плюс еще - шейный яркий платок весь густо усаженный важными наглыми попугаями. Словом, одновременно смотрелся он и торжественно, и
 ухарски, и запредельно, и внимание мое приковал к себе сразу же, тем более, что к лацкану его пиджака был прицеплен необычайно большой и поэтому чересчур
 заметный пластиковый прямоугольник с четкими аршинными буквами:
                ВАРФОЛОМЕЙ ИПАТЬЕВИЧ ФИФИКОВ
                главный редактор
 Впрочем, мои шаги едва уловив, он взгляд суетливо
 на мне сфокусировал, а зацепив ненароком красную папочку, весь расплылся и в голос пискнул:
 - Ах! Так вы ж, наверное, к нам! – и скоренько засеменил навстречу.
 Я – оторопел.
 А редактор - прытко взбежал на несколько ступенек, и пусть сейчас же одышка обуяла его, но упрямо ко мне он шаг за шагом стремился все выше и все выше свои обе ручки тянул в безапелляционном приветствии.
 * * *    
 - Как вовремя! Как композиционно угадано! – приговаривал он. – Посланец судьбы! Улыбка фортуны! – он до меня, наконец-то, добрался и принялся руку трясти.
 - Да в общем-то, вот, конечно… - бормотал я в ответ растерянно.
 - Конечно-конечно, - подхватывал он. – Ведь невозможно, чтоб вас не узнать, а тем более глаз у меня наметан как надо. Любой позавидует. Вы, главное, - не переживайте. А всякие мысли о всяком плохом – чтоб в сторону, в сторону, вы меня слышите? Вы сконцентрируйтесь и улыбайтесь, но сначала мне подтвердите: я правильно вас узнал, вы – начинающий?
 - Да я… - протянул было я.
 - Да-да-да! Именно вы! – редактор вскричал счастливо. – А у нас, видите ли, мероприятие. А про вас, т.е. про них, про начинающих – ну, просто напрочь забыли. А ведь нам нельзя, нам без вас, ну, просто никак. А тут сразу вы, будто проинтуичили насколько вы позарез!..
  (Разубеждать его я не стал и про членство свое в Союзе писателей решил промолчать опять: а вдруг как новичку свезет хоть в чем-то?!)
 - Без начинающего нам нынче никуда, - редактор резюмировал счастливо. – А вас нам – не иначе небесный промысел
 отконвоировал в наши пенаты, чтоб нам здесь в грязь лицом не ударить…- и смолк на этом и назад обернулся.
 Я тоже – взглянул.

 * * *
 За редакторской спиной стоял редакционный фикус и жестким листом теребил главного за плечо.
 - Вам пора, - произнес фикус уже знакомым мне – не мужским и не женским – голосом. (А вот чем он произносил, откуда шел звук – я так никогда и не выведал.) – Вас все ждут, и ТиВи уже разгружается, - фикус лист свой засим убрал, и на невидимых ножках заковылял косолапо, но лишь несколько шагов совершил и - рассеялся.
 * * *
 Варфоломей Ипатьевич между тем вытянул мою руку вперед и по ступеням чрезвычайно значительно и вниз зашагал (в точности, словно Людовик ХIII с Анной Австрийской на Мерлезонском балете) и ни на секунду умильный свой взгляд от моей красной папочки не отрывал (совсем, как французский король от алмазных подвесков).
 * * *
 Заветный этаж снова кишмя кишел. Все лица были совершенно знакомы. Большинство присутствующих опять же по трое, четверо кучковались, а прочие - меж группками дефилировали, пристраивались, вклинивались без промедленья, болтали без умолку и беспрерывно опять же курили.
 * * *
 Однако едва мы с редактором свернули с лестницы, едва лишь первые шаги ступили по коридору, как всё тотчас смолкло. Все обернулись и, будто бы по указке, застыли. И даже табачный дым - застыл.
 Варфоломей Ипатьевич руку мою отпустил и окрест огласил:
 - Слава нашему начинающему! – и трижды золотым витым посохом об пол ударил.
 И что же тут началось!
 Они все кинулись ко мне. Они теснили друг дружку, протискивались, как только возможно, и взахлеб
 аплодировали. Женщины мне посылали воздушные поцелуи,
 а мужчины – в крепком рукопожатье спешили запечатлеться. И все – всенепременно улыбались самыми счастливыми своими улыбками.
 Вдруг откуда-то из-за угла вынырнул пионерский отряд. Пересушенные барабаны истошно гремели. Горланились из горнов дикие визги. Неоглядное знамя в атаку рвалось. И каждый, маршируя мимо, салют мне отдавал. И я, словно в детстве, вскинул руку в ответном салюте и текущей минуты невероятную торжественность ощутил, и долго, и в глазах со слезами всматривался вслед отряду, пока последние звуки не окропились в незримость...
 «И как им всем не надоест вся эта галиматья?» - подумалось, помнится, мне, и лишь тогда по сторонам я огляделся.
 Но я был один, а коридор был пуст. Зато из редакционных дверей многие десятки, а, может быть, даже сотни голосов разносились…
 * * *
        Ближайшим ко мне и мне совершенно памятный оказался сморщенный и плешивый – тот самый – вторничный некто. Однако сегодня он не бубнил, как тогда, но с жаром и жестко слова нарезывал:
 - Запомни: времени нет, а есть – одно лишь движенье. И смерти нет, а есть – остановка. Запомни: вся наша жизнь от самого начала и до предела – это каждодневный процесс утрачивания иллюзий.   
 А его собеседник - всё тот же брюнет с густой шевелюрой - хоть и стоял всё так же напротив, но глядел сейчас трезвыми до безнадежности глазами и мерно цедил:
 - Ты – парень, конечно, умный и даже очень, но ведь при всем при том – хочешь обижайся, а хочешь, как хочешь, потому как дурак ты - законченный.
 * * *
 Не только брюнет, но даже пьяные женщины были нынче трезвы и почти чопорны. Они рассредоточились по всей приемной и - задавали тон. Губы у каждой были строго поджаты, острые взгляды кололи насквозь. Их реплики были
 коротки, будто армейские команды. И пусть не дотягивали они до генералов, но каждая поглавнее полковника точно была.
 Впрочем, единственная здесь - и всё у того же подоконника и, всего вероятней, с тех самых и до сих пор напролет - пьяная женщина на стуле сидела. Причем, сидела 
 закинувшись и поперек, и кто бы ни протискивался мимо,
 либо на нее натыкался, либо цеплялся за стул, и, потирая ушибленные места, сообщал со злорадством:
 - Сейчас тебя, голубушку, выпрут. Решение принято. Теперь активистов назначают.
 Но вдруг – из самой гущи, и к ней напрямик вырулил не менее пьяный и загнусавил яро и путаясь в падежах, и в каждом слове норовя заблудиться:
 - Ты здесь! Я – нашел! Я спешил сквозь катастрофы и катаклизмы! Ты – моя еще не написанная поэма!
 - А ты… – сказала она ему. – Ты - мой еще не выпитый стакан.
 * * *
 А, например, с другого боку – седовласый и пенсионного возраста вещал:
 - Я абсолютно уверен, что сейчас при нынешней  демократии, как, впрочем, при любой демократии в любой стране, донесут гораздо быстрее и с гораздо большим вожделением, чем при, так называемой, деспотии, потому что донос – есть харизматический знак демократического общества, а доносительство – есть один из человеческих генов.
 А чуть поодаль увидел я всё того же парня лет тридцати в вечной зеленой рубашке. (Кстати, никакого лица у него не было вовсе, потому-то во вторник не запомнилось мне ничего.) Говорил он всё с тем же жаром и, примерно, так:
 - Каждый народ ест то, чего достоин. Каждая еда конкретно национальна. Макароны, понятное дело, итальянские. Овсянка – английская. А вот икра всегда – только русская.
 А кто-то – по-прежнему за моей спиной и опять же невидимый - вразумлял:
 - …чтобы создать действительно Произведение с
 большой буквы, надо всю жизнь учиться вычеркивать. Лишь оголив собственную повестушку до состояния чистого листа, ты совершенно удостоверишься, что результат воплощен в непререкаемый шедевр, предварить каковой не зазорно собственным портретом.
 * * *
 Портрет!
 Только сейчас я вспомнил о нем и в его сторону  метнул взгляд.
 Портрет – отсутствовал.
 На его месте раскинулось полотно со множеством персонажей. Причем, было оно огромным настолько, что даже окно потеснилось, а простенок явно раздвинулся.
 Полотно было писано в стиле императорского Рима: амуры, кариатиды, вулканы, виноградные лозы и во все стороны – нескончаемые толпы. Все – в тогах и с лирами в руках. Впрочем, всё отодвинуто на периферию и затенено до негроидности. (Хотя, чуть приглядевшись, я легко разобрал, что лица – всё сплошь знакомые и все отсюда). На переднем плане - два светлых пятна зияли: изможденный старик на вычурной кушетке, а сбоку – розовощекий отрок с восторгом нелепого счастья на челе. Оба – опять же в тогах, но почему-то в напудренных париках с буклями, косичками и бантами.
 А ниже – под рамой - латунная надраенная пластина сияла готической надписью:
 ЮНЫЙ ХЕРАСКОВ ЧИТАЕТ СВОИ ПЕРВЫЕ     СТИХИ У СМЕРТНОГО ОДРА ТРЕДИАКОВСКОГО
 Я чуть слышно присвистнул и сам себе буркнул:
 - Вот-те история!
 -Да-да-да, но исключительно с географией, - прорезался тотчас справа мужской елейный голос. Справа от меня стоял Варфоломей Ипатьевич. Взгляд его был устремлен также на полотно. История завсегда и вестимо, только и лишь с географией происходит, - продолжал он после секундной и, вроде бы, случайной паузы, но слова теперь произносил сурово и даже с явной угрозою. – Все истории – да будет вам, молодой человек, известно, строятся исключительно по географическому принципу, дабы каждый сверчок исключительно конкретно свое географическое место обихаживал, а уж ежели кто супротив и к тому же забудет, так неча таковым середь нас промышлять, а тем паче – середь нашей приемной!
 - Да вы чего, Варфоломей Ипатьевич! – зазвучал звонко и теперь слева от меня знакомый женский голос. – Да это же сам начинающий! Это же наш крымчанин!
 "Наконец-то, я увижу ее!" - воскликнул мысленно я.
 Но прежде, чем к ней обернуться, я отступил на шаг и еще на шаг, чтобы всю ее видеть разом.
 И тогда лишь глаза перевел и – обомлел: с короткой стрижкой, с мелированными волосами, дизайнерским макияжем, с тату на щеке и пирсингом в носу, в бесформенном ярком (всеми цветами радуги) платье с наглым вырезом (лифчика на ней не было) и с широким золотым поясом и в кедах на босу ногу (и это – зимой!) – представить ее Т А К О Й я никогда б не посмел.
 - Да вы все забыли! – артачилась секретарь. – А ему и денежное довольствие выписали и в штатное расписание, по вашему распоряжению, его внесли. Осталось место под солнцем определить и ввести, куда следует.
 В ответ Варфоломей Ипатьевич лишь проворчал, но вдруг игриво и даже добродушно:
 - Вечно ты про своих мужиков печешься, а при нынешней конъюнктуре как раз лесбиянки пошибше будут. Ладно уж, вводи, как решила. Нехай!
 И в сей же миг двери кабинета, доселе наглухо закрытые, распахнулись, будто сами по себе, и все вокруг ринулись без разбору вовнутрь.
 А Варфоломей Ипатьевич и секретарь схватили меня под локотки, и каждый – со своей стороны, и я – в который уж раз (!) – был введен в редакторский чертог.
 Засим оба они меня оставили и, причем, каждый направился в свою сторону.