Призрак литературы. Глава пятая

Г л а в а   п я т а я .    СРЕДА (продолжение-2)
 Усы появились внезапно. Еще только что их не было и в помине, а теперь – густой доминантой - они поперек щек развевались. Алексей Спиридонович - как положено, то и дело - их поправлял, приглаживал, закручивал.
 Он пружинистой походкой прошагал к приходящей уборщице, гикнул:
 - Тур вальса прошу! – и подхватил за талию.
 Грянула музыка.
 Я обернулся на звук.
 Там (и вовсе не в глубине, но от нас метрах в пятидесяти или что-то такое) невообразимый оркестр выстроился многоярусно. (Наконец-то воочию я их увидел и убедился, что все ж-таки они существуют). Каких только ни было здесь инструментов и в каких невероятных количествах! Например,  скрипок насчитал я штук двадцать и со счета сбился. Да плюс гобои, валторны и прочие духовые, медные, щипковые и черт еще знает какие секции. Все во фраках и при бабочках. А на правом фланге – пожилая арфистка в венчальном кружевном платье.
 (Недавно слышал, что все арфистки обожают выскакивать замуж. Они сочетаются помногу раз, и целый гардероб соответствующих одежд и аксессуаров скапливается к концу жизни у каждой, и вот тогда, чтоб добыть хоть какую добавку к худым своим пенсиям, арфистки годы напролет снуют по всем подряд комиссионкам, сбагривая и пристраивая, абы за что, свои платья, блузки, костюмы и т.д. Перманентность продаж настолько захватывает их, что даже распихав подчистую всё, они всё равно не в силах остановиться; они горазды торговать где придется и чем ни попадя: квашенной капусткой, грибками, мандаринчиками, мочалками… Тормознитесь перед любой, разговорите ее и убедитесь сами и тотчас. Но ни в коем случае не рассусоливайте про нотную грамоту, не мусорьте с кондачка. Начните сразу с Моцарта.)
 На подоконниках три фикуса прихлопывали ладошами листьев в такт и неизменный танец живота исполняли.
 А главный с приходящей уборщицей по стертым булыжникам   скользили за кругом круг, и доброе здешнее солнце светило над нашими головами и согревало нас.
                * * *
 Рассупоненный бард нависал надо мной и гнусавил настырно:
 - Твое здоровье! Твое здоровье! – и с обеих рук поочередно две рюмки – то одну, то другую – мне прямо в губы совал, и крупные капли водки растекались по моему пиджаку.
 Наверное, я захмелел.
 Наверное, разорвались пространство и время, и пространство отделилось от пространства и каждое пространство принялось почковаться всевозможными пространствами всевозможных форм и содержаний (и даже цвет у каждого нового пространства получался какой-нибудь новый), а время низверглось в небытие и собственным безвременным антиподством всех оглушило.
 И я пребывал уже в той прекрасной, той истинной поре, когда невозможно никак налюбоваться на каждое слово и копошению каждой извилины навосхищаться всласть.
 Я сфинксом застыл перед бардовой водкой, и все громче и громче и уж совсем во всю разыгралась вкруг нас наша музыка, а бард прижался потной своею щекой к моей щеке и повторял бесконечно и безначально:
 - Ты! Ты! Ты!.. – и из рюмки бессвязно прихлебывал.
                * * *
 И ничто ничего ничуть не предвещало, и не догадывался никто, а уж я и подавно, что последние мирные минуты сейчас истекают, что всего лишь последний тур вальса остался, что вот-вот захлопнется музыка…
                * * *
 Дождь, будто бы ненароком, закрапал и тут же зашумел, и размахнулся, и – припустил.
 И метнулась молния. И гром прогремел.
 - Давненько дождей у нас не случалось! – приходящая уборщица воскликнула счастливо. – Да чтоб с грозою! Да чтобы вовсю! – и набрала дождя полные пригоршни счастливо умылась дождем.
 А главный изрек:
 - Давненько-то – оно конечно, да только не нравится мне это всё, хотя ведь осень однако, а чего от осени еще ждать? - был он сейчас вдруг подтянут и опять - обязательно трезв.
 В свою очередь бард многозначительно вздохнул, затем и прямо на наших глазах мучительно протрезвел также и  выпалил:
 - А кому такое понравится? Загубят закуску! Блин! – и под стол полез.
 А оркестранты, будто картошка под гору, посыпались со своих многих ярусов и кинулись врассыпную стремглав. Топот и гомон яро повисли над их ватагой. В самую глубь кабинета неслись оркестранты широким фронтом и на ходу друг с другом отчаянно судачили, и отчаянно матерились, и инструментами отчаянно прикрывали макушки. (Ох, и не в жилу арфисткам под дождем по лужам скакать!) В самой глуби, у самого горизонта, дождь казался единым потоком, бурливо лившимся с небес, и в этом потоке все они за горизонт посливались.

                * * *
 Зато я – не трезвел.
 Я под дождем торчал истуканом и чуть накренясь, и мне казалось, что море пьяных слез обрушилось на меня с небес, что слезы всех разом моих собутыльников обмывают меня сейчас. А мысли мои и мои чувства уносились все дальше от этого стола, и из кабинета и даже из этих лет и в самую даль возвращались зябко, и вот уже в школьном подвале Юрка Хибун остервенело прессует рыданья и фразы – наотмашь – сцепляет:
 - Кол за кеды! – вдруг всхлипывает Юрка. – Да я же ему про такое! А он мне -  кол! Пойду! В мореходку! А с рейса! Ему! Пятитонку с прицепом! Самых фирмовых! Пусть подавится своими кедами! – а по разным углам уже две пустых «Саперави» – поперек – пришвартовались…
                * * *
 - Ложись! – вскрикнул бард и до треска вцепился мне в пиджачную полу. И в сей же миг нечто никем и нисколько не осознанное вдруг разорвалось бесстыже и рядом совсем.
 Рухнул я под стол по соседству и закатился.
                * * *         
 Пули с жутким гомоном шмыгали отовсюду и во все стороны слонялись, а некоторые летали тяжело, нерасторопно и с сиплой одышкою или – напротив – ревели басом. А над головой - дребезжала, звенела и взрывалась посуда. А за горизонтом - исправно в минуту раз - далекую канонаду кто-то и на недолго врубал.
                * * *
 Бард – раздумчиво - из-за соседней тумбы вымолвил:
 - Ведь собрался от дождя  схорониться, а вышло вона как!..
 - Эй, блиндажники!  – услышал я веселую голосину главного. – Что ли надолго тама собрались?
 - А куда с такой силищей тягаться? - бард вопросом ответствовал. – Тут надо разведку боем произвести.
 - Эй, мудрейшая! – позвал главный. – Что там у нас про разведку боем?
 Сова – кукушкою от часов – башку на мгновенье наружу выставила, вякнула заговорщицки:
 - Аспиды! – и назад убралась.
 - А давай белый флаг выкидывай, - скомандывал главный.
 И - замолкли пули и рассеялись вмиг.
 И даже дождь стопорнулся, хоть никому до него уже не было дела.
                * * *
 Копотливо, вразвалочку они появлялись из-за обеих кулис. Все – с одинаково квелыми безбрежными глазами, одинаково приземистые и вразлет. На каждом – обязательные шаровары-тренники, и у каждого – и здесь, и там, и откуда только возможно – торчат дымящиеся стволы: по нескольку в каждой руке и из каждого кармана – по паре минимум, а из-за шароварных резинок – так прямо разнокалиберной чередой. Шаровары от всей этой тяжести ползут вниз, их подхватывают, подтягивают выше и выше и чуть ли не до самых подмышек, а из-под подмышек – дымящиеся стволы торчат опять же.               
                * * *
 Нас обступили со всех сторон. Нас окружили плотным сопящим кольцом, а вперед выступил самый приземистый,
 самый вразлетный и сказал совсем по-доброму и, примерно, так:
 - Вот пиджачок у вас - чисто конкретно правильный, - и ткнул стволом в нашего главного. – А вот брюлики ваши – фуфлыжные. И металл -  пробу не держит, ферштейн? - и
 стволом указующим теперь ткнул на столе в перстеньки с диадемой.
 Наш главный молчал.
 А приходящая уборщица вдруг выплеснула:
 - Это почему фуфлыжные?! Ты где проверял?!
 - А вот разводить меня не надо, - отвечал качок, к нашему главному исключительно обращаясь и все так же - по-доброму. - А вот на бабки попали вы чисто конкретно, потому что подставу пацанам слепили лютую, будто мы лохи   
 последние, ферштейн? – он подтянул шаровары и к столу шагнул. – Короче, весь ваш фуфел, - и он перстенечки с диадемой ладонью накрыл, - это мы за моральный ущерб, то есть на экспертизу, ферштейн? – и ухмыльнулся.
 И все пацаны – радостно заулыбались, запереглядывались и засопели всё громче и громче.
 Но наш главный - лишь молчал и наливался.
 А качок продолжал:
 - А плюс в зеленых – ровно пять тонн, потому что положено так. А с подруги, чтоб пургу не гнала – два косаря отдельно. Итого получается… - он задумался, но лишь на мгновенье и резюмировал светло и счастливо и опять же по-доброму. – А тут, как ни считай, а ровно червонец нагорает, ферштейн? – и заржал.
 И пацаны заржали хором и тоже - по-доброму. 
                * * *
 Вообразить его таким ужасающим я никогда бы не смог. Ничуть не осталось от недавней вальяжной важности. Теперь - это был каменный властелин, объятый свирепой местью.
 Пудовыми башмачищами бухая по булыжникам, наш главный двинулся на качка.
 - Молчать! – рявкнул главный. - Распоясались! Заотморозились! Забеспредельничались! - и от каждого его слова - грома в небесах раскатывались, и корежились дико молнии. А всё ржанье, сопенье и переглядыванья – всё вмиг
 оборвалось, и абсолютный голос главного сквозь абсолютную тишину единственно вопрошал:
 - А про дни недели, что ли, думать забыл? А, что ли, среду и пятницу различать разучился, а?
 - А откуда среда? А почему среда? – самый вразлетный меленько бормотал и отступал шаг за шагом.
 - А потому что никакой пятницы здесь нет и никогда в помине не было! – голос главного все пространство теснил. – А потому что пока я здесь, я в свою среду никакую пятницу не допущу!
 - А это Генрих виноват, - качок заговаривал. – Совсем передыху не дает. Он же роман за декаду клепает, а теперь -  за неделю договорился. Это ж мы вконец укатаемся…
 - Ты сказал: роман за декаду? – каменным шепотом перебил его главный. – Ты сказал: роман? Ты вот что запомни:
 если я хоть от кого-нибудь из всей вашей нежити еще хоть раз это слово услышу - заинвентарю к чертовой матери! И тебя, и шоблу твою, и твоего Генриха в придачу!
                * * *
 Бегство было паническим.
 Себя не помня и очертя, они теряли шаровары и роняли стволы. Они неслись, не глядя. Они на мокрых булыжниках скользили наперекосяк, наезжали друг на друга, валились в кучи, барахтались в свалках, бодались, мочились друг с другом и мчались дальше, дальше, и еще долго доносилось их топотанье, пока не заглушилось вконец далекою канонадой.
 И лишь комканные шаровары да дымящиеся стволы, всю брусчатку устлавшие, напоминали о недавних страстях .
                * * *
 Обознаться я не мог: дул морской ветер. Соленый и сладостный одновременно.
 Малиновый пиджак стал малиновым камзолом. Главный – а исполинского роста в нем ни на вершок не убавилось – стоял, по-матросски расставив ноги, подставив ветру лицо,
 вращая по сторонам яркими и навыкате глазами, а над верхней его губой – вместо давешних густых и широких – теперь тонкие и острые, как два шила, усики торчали яростно.
 - Ликуйте, детушки! - зычно вопил он взахлеб и ветер разом перекрывая. – Ликуйте мазанные в миру одним миром! Сия баталия разрешилась славной викторией! Ура! – и в
 сторону вполголоса и бесцветно. – Где чаши? Где, я вас спрашиваю, чаши? Почему фейерверка не вижу? – и опять во все дали. – Ура!
 - Ура! – сова ему вторила и снова кругами принялась над головами носиться и перьями засыпать всё снова кругом развязно и густо.
 - Дура! – взревел главный, отплевываясь мучительно. – Ты мне брось балаган разводить!
 - А вот и не балаган, - обиделась сова. – Сами ж фейерверк заказывали, а теперь обзываетесь! – и сова в воздухе застыла, а все перья назад кверху взметнулись и растворились в воздухе без следа.
 - Тьфу, дура! – повторил главный и по аксельбантам одежной щеткой прошелся. – Ты давай всю эту дребедень к чертовой матери! – он кивнул на посудные черепки, на ошметки закусок, на комканные шаровары да на дымящиеся стволы и закончил с азартом. – А сваргань нам стол, чтоб всем столам был стол!
 Сова тут давешним волчком завертелась и, вроде бы, перья опять посыпались, но теперь сыпались только кверху и вовсе за небосвод. И исчез погром на столе, исчез кавардак на полу, хрустнула и раскатилась новая скатерть, уставилась всякими яствами и штофными графинами.
 Бард сорвал со стула гитару, безмерные потоки ушлых вод из деки выплеснул («Эх, рассохнется инструмент,» - посетовал невпопад) и в поклонах рассыпался, подметая булыжники буклями несуществующего парика:
 - Авек плезир, мин херц! Обязуюсь оду про сию викторию до первых петухов и лично вам посвятить.
 - Валяй, - отмахнулся главный и чашу червленого серебра к губам поднес.
                * * *
 Я ждал праздника.
                * * *
 Я ждал, что свою чашу главный сейчас залихватски осушит, затем – пустую - запустит (а абы куда!), и праздник разверзнется во все стороны света.
 Чаша была огромной.
 Из-за стола снизу вверх на нее я смотрел, и лицо главного она затмевала полностью, затмевала все облака и все небо, а далекое куцее солнце, сколь ни пыталось на свободу выбраться, но за чашею прозябало тож. («Сколько ж туда влезает?» - спросил я у барда. «А бис его знае, таку лярву,» - ответил тот с завистью и по-украински, на манер совы.)
 Передыхи не допускались.
 Главный пил тяжело, с одышкою. Руки его от натуги дрожали. Громкое ломкое дыхание вырывалось со скрипом и скрежетом. Но все выше и выше вздымалась чаша, все дальше дно ее запрокидывалось…
 Пока все - вдруг не рухнуло.
 И без оглядки покатилась чаша и на каждом булыжнике прискакивала озорно. А главный повалился в парчовое кресло и затих. Глаза его оставались открыты и по-прежнему ярки, но зрачки закатились, и наружу – одни лишь белки яростно застыли.