Призрак литературы. Глава третья

Г л а в а   т р е т ь я .     С  Р  Е  Д  А
 Вчерашний вторник сторонним взглядом окидывая, перебирал я каждую его минуту, будто четки, каждый фактик раскладывал на составляющие, а каждой реплике изыскивал точное место в общем сплетенье, но лишь до самого основанья давешнее куролесенье разобрав, сумел я все разом определить не более, чем вязкой бредятиной.
 Будто незаметную, незримую, злокозненную черту я пересек бездумно и опрометчиво, и в сей же миг весь давно выверенный порядок дней вдруг разделился на там и на здесь. Там – это наше примелькавшееся незыблемое  незатейливое мирозданье. А здесь – осязаемое, явное, но без конкретной формы, без четких параметров, даже без собственной сути марево, наваждение, мираж.
 Нет, не только не знал я каких-либо внятных ответов, но даже хоть какие-либо вопросы сформулировать не смог.
 И тогда в среду утром, привычно прижав локтем к боку красную папочку, я направился в редакцию, в новых мечтах весь пребывая.
                * * *
 Но в приемной – лишь запустенье и кавардак я застал. Повсюду – окурки, пустые бутылки, грязные тарелки, рюмки.
 Портрет висел, конечно же, снова другой: мужчина средних лет в круглых очках и в толстовке взирал на меня со стены. Я было решил, что это батька Махно, но,
 приглядевшись, заметил прилепленный  сбоку к стене лейкопластырь с разнокалиберными буквами:
                МАКАРЕНКО
 Стул был пуст. Секретарши не было. Я растерялся было и силился спешно сообразить: чего б предпринять дальше, как вдруг из-за дверей кабинета бас силищи неимоверной грянул:
 «Люди гибнут за металл…»
 Я затаил дыхание, потянул на себя дверную ручку, чтоб хоть какая-то щелочка приоткрылась.

 * * *
 Все три фикуса исполняли на подоконниках танец живота. Они, будто ладошами, вертели листьями настолько синхронно, настолько профессионально извивались стволами в срединной части и столько неприкрытой эротики в каждом их движении ощущалось, что видеть подобное мне довелось лишь однажды в ночном стамбульском ресторане. Но ведь то была Турция!
 Певец – весь в алом – стоял ко мне спиной. Его шпоры тускло отливали червонным золотом. Его голосище (почему-то слишком знакомый) плотно, материально заполнял все пространство и казался удивительно знакомым.
 Напротив певца – через стол – торчал высоченного роста худющий господин в некогда шикарном, а ныне – видавшем виды малиновом пиджаке. Ворот его рубахи был распахнут, галстук – приспущен и вниз устремлен неряшливым ярко-желтым каскадом. Глазами, исполненными страданьем и страстью, господин безотрывно в певца вперился и при этом отчаянным ходуном все черты лица его безостановочно ходили. Обеими руками господин дирижировал настолько увлеченно и даже яростно, что кисти его от натуги дрожали.
 В редакторском кресле – горделиво и отрешенно (и вся совершенно другая: платье на ней другое – чопорное и запредельное одновременно и шитое бисером и серебром, на голове – бриллиантовая диадема, пальцы сплошь унизаны кольцами и тоже с бриллиантами. И хоть весь этот роскошный и выспренный ее сегодняшний облик ничуть не вязался с возникшим у меня накануне незатейливым образом, но я все равно узнал ее – в редакторском кресле – горделиво и отрешенно) – сидела приходящая уборщица.
 Четыре шахматные доски строго в ряд расставлены были на взлетно-посадочной и, судя по фигурам, все четыре партии близились к завершению.
 Взад-вперед вдоль досок – с видом напыщенным и придурковатым и ни на кого никакого внимания не обращая – вышагивала огромная пучеглазая сова. Массивная ее башка – глубокомысленно – раскачивалась в такт шагам, крылья были сомкнуты сзади, куцый хвост сукно стола пахал рассеянно. Певец, казалось, нисколько не мешал никаким ее раздумьям.
 Наконец, она остановилась пред крайней доской, клюв ее зашевелился (будто проворчала она неслышное нечто), затем – кончиками перьев, она осторожненько подтолкнула, передвинула коня вперед королевы, выдохнула тяжко и крылом по лбу провела, будто смахнула несуществующий пот.
 В изумленном восторге взирал я на всё происходящее.
 А сова, вперевалочку, переместилась к следующей доске, глянула мельком на фигуры, смерила презрительно господина и жахнула конем туда же – вперед королевы – и решительно к третьей доске ринулась, но вдруг – сникла. Глаза ее исполнились ярого ужаса, и сова пришибленно замерла.
 Я – на доски взгляд перевел и обнаружил сейчас же, что на всех одни и те же фигуры стоят на совершенно одинаковых позициях, и все четыре партии повторяются в каждой своей детали.
 Сова опять оживилась и с тоскою во взоре всех обвела (и даже мне – или мне это только показалось – досталось чуточку той тоски), схватила затем коня, прижала к груди, кинулась вправо – влево, заскочила на доску и в явной прострации, наконец, прикрыла им королеву и взмыла, кружанула над взлетно-посадочной, цапанула коня с последней доски и последнюю королеву загородила им слету  да так неловко, что все фигуры зашатались и чуть не посыпались, а сова – на стол опустилась, села на хвост, ноги раскинула, когти в стороны растопырила и обессилено уронила крылья.
 ***
 Певец – смолк.
 Смолк мне незримый, невообразимый оркестр (а когда умудрился вступить – понятия не имею). Но не успела окончательно отлететь последняя нота, как сова подхватилась и затрендела:
 - Мат! Вы только посмотрите, какой замечательный мат! Вот я же всем говорю, что я настоящая гроссмейстерица!
 А приходящая уборщица зааплодировала, вскричала:
 - Браво! Конгениально! Брависсимо! – и с букетом цветов шагнула к певцу.
 Певец поклонился ей низко. И вместе с ним все три фикуса поклонились также.

                * * *
 И только тут я сообразил, почему этот голос показался  таким знакомым. Я узнал и голос, и самого певца, а еще – себя вдруг поймал на мысли, что не столько невероятностью происходящего поражен, сколько собственной индифферентностью, полным на всё наплевательством,
 будто арию Мефистофеля в исполнении Шаляпина мне велено слушать каждодневно и в обязаловку.
                * * *
 - Это что ж ты за мат нам тут напридумывала, а? – спросил господин строго. – Это ж пат однозначно, - и хохотнул, но опять-таки строго.
 - Именно пат, голубушка, - певец участливо подтвердил. – Вы с милейшим Алексеем Спиридоновичем имеете, можно сказать, классический пат.
 - А я же совсем не против, - сказала Сова взволнованно. – А я же потому что неграмотная, - добавила она плаксиво. – А неграмотную девушку – это же каждый, это же запросто, завсегда и за понюх табаку… - голос ее дрожал. Она расплакалась и теперь уже вконец и по-настоящему, по щекам ее поползли гигантские слезы и вниз срывались, и темными пятнами расползались по зеленому сукну стола.
 Господин вздохнул устало.
 - За поддержку, Федор Иванович, огромное спасибо, - говорил господин и певцу руку жал. – А то, сами ведь знаете, реакция всякий раз однозначная: ничего не слышу,  не вижу, не понимаю. И – клювом под крыло, блох ловить.
 - Любезный Алексей Спиридонович, вовсе не стоит ваших благодарностей, - ответствовал певец. – Однако вынужден сей дом гостеприимный – увы! - покинуть. Зовут душа и маска! – и на прощанье взмахнул букетом, направился величаво вглубь кабинета и скрылся там.
 А фикусы – (половина листьев вдоль ствола вверх, половина – вниз), будто на караул взяли.
 * * *
 Сквозь щелку между створками фигуру певца провожая, я только сейчас осознал разительность перемен, случившихся с кабинетом опять.
 К примеру, пол – вместо привычного зашарканного              паркета – мерцал серой сталью булыжников.
 Шкафы вдоль стен - никакими шкафами не были вовсе, но представляли собой лишь плоские декорации с топорно намалеванными дверцами, за которыми – якобы в глубине – всегдашние разновеликие папки пропылено покоились. (Одну из таких декораций певец посторонил и вовнутрь вошел.)
 Но самое фантастичное открывалось под потолком: там, на невероятной высоте невероятное количество всякого
 реквизита на тросах покачивалось. Какие-то курдюки, ковры, кофры, канделябры, даже ружье, даже огромный диван, за правый валик которого выставилась женская туфля на длиннющей шпильке. (А вот на кого эта туфля была надета и была ли она надета хоть на кого-нибудь – не могу знать.)
 И вот так, тянул я шею, вглядывался и вдруг совсем рядом некое невнятное движенье уловил.
 Огромный человеческий глаз на меня безотрывно взирал сквозь щелку в дверях.
 Я - отпрянул.
                * * *
 Дверь отпрянула также.
 На пороге стоял Алексей Спиридонович.
 - Ай-яй-яй! – возопил он. – А вы - это кто? И какого рожна у нас вообще, а? – спросил он - по-писательски – коряво.
 - А это – небезызвестный крымчанин, - вставила приходящая уборщица, присаживаясь на случайный стул и нисколько в мою сторону не оглянувшись.
 - Ах, стало быть – крымчанин? – продолжал Алексей Спиридонович, и в голосе его явная издевка зазвучала. – И откуда же к нам пожаловал? Из «Счастья» Павленко? Или, может быть, из Субботина? Хотя прикид слишком нынешний. Значит, из Зуева будет?  Или из этого – из Лисина, а?
 - Так он же – живой, - сказала приходящая уборщица. – Вон – рукопись вам принес.
 - А вы, извиняюсь, вы, значит, редактор? – спросил я, чтоб хоть что-то спросить.
 - А как же? – сова укоризненно вклинилась, а продолжила с явной патетикой. – Попрошу усвоить единожды: Мендасохов А.С. – наш самый главный из всех главных редакторов. А каждый редактор – всенепременно тот же наставник и опять же учитель. А ежели про меня – так я ж ведь опять же и тот же, конечно, который…
 - Помолчала бы! – редактор оборвал ее, затем – отступил, проход высвобождая, и дальше уже оттаявши говорил. – Можете заходить, коли пожаловали. А хотелось бы знать, вы сами в котором Союзе членствуете? А то развелось у вас – это ж не меньше, чем московских.
 - Да я ж – двадцать лет, как переехал, - произнес я смиренно и руками развел.               
 * * *
 В редакторском кресле назад угнездившись, Алексей Спиридонович в неизвестно куда и вбок вперился и спросил:
 - И что ж такое крымчанин-то написал, а?
 - Так ведь всякое, - приходящая уборщица ему отвечала. – Но печатать пока не ко времени. Пока только место под материалы выделили.
 - Выделили! Выделили! – сова выпалила. – Сектор Д! Третий ярус! Дверца номер девятнадцать дробь семь с левого боку и в вертикальном положении, зело там всё вообще под завязку. А то ведь насчет местов – так завсегда запросто, а мощности кто наращивать будет? Зело лишь бы спихнуть! Тьфу!
 - А «зело» здесь в котором значении, а? – спросил строго редактор.
 - Зело! – сова взвизгнула и клювом под крыло полезла – видимо, блох ловить. 
                * * *
  - А ты, крымчанин, пока терпения наберись, - приходящая уборщица теперь ко мне обратилась, и ее внезапное «ты» звонкой оплеухой меня оглоушило. – Тебе, между прочим, восемь лет еще определено, - она разговаривала со мной, как директор школы с неразумным первоклашкой. - Сама знаю, что за галиматью издают, но речь у нас конкретно о тебе, а посему усвой: вздумаешь с черного хода лезть, будешь всю жизнь манькины детективы строчить по двадцать баксов за лист.
 (Примечание: имеется в виду типографский лист соответствующий шестнадцати книжным страницам стандартного формата.) А вот ежели стерпеть вы решитесь и, причем, все восемь лет огульно, - вдруг на «вы» она перешла, – вот тогда-то случится всё, чему суждено случиться, и однажды утром вы проснетесь знаменитым…
 «Га! Га! Га!» - загагатал тут из своего кресла редактор и саданул сходу:
 - Чтоб проснуться знаменитым, нужно намедни сподобиться лечь и уснуть.
                * * *
 Редактор сову поманил и спросил почти нежно:
 - А чего ж у нас на столе пустовато, а? Ты вот это давай прибери, - он указал на шахматы. – Ну, и сама знаешь, чего там дальше.
 Сова кивнула, отступила на шаг, другой и – вздохнула (и какая же обреченность в ее этом вздохе послышалась!), затем – движением мне уже знакомым – будто смахнула пот со лба, а затем перьями, будто пальцами, щелкнула и выкрикнула, будто в цирке:
 - Ап!
 И тотчас из ниоткуда вывалилась, крутясь, и пронеслась над головами и на взлетно-посадочную точно спикировала белоснежная, с хрустом скатерть, а следом оттуда же – рюмки, фужеры, стаканы и всякие приборы посыпались также крутясь кувырком и так же неслись по всему кабинету и казалось, что – без разбору кто куда, но в конечном итоге степенно по всей скатерти распределились и застыли послушно. А за кадром – неистово грянула барабанная дробь, разразилась безумьем литавр и сейчас же сове на макушку бухнулась милицейская лихая фуражка с кокардой,  а из-под мышки – гаишный жезл выставился полосато.
 ***

 В полной тишине сова в жезл изумленно уставилась и в сердцах ляпнула:
 - От же блин! – и снова перьями щелкнула, но на этот раз – дважды.
 И фуражка в кокетливую врачебную шапочку обернулась. Кокарда стала красным крестом. А жезл раздулся, раздался и оказался теперь пузатеньким саквояжем «а-ля доктор Чехов» и сплошь полосатым, как зебра.
 - Да туды ж твою растудыдку! – возопила сова, вскинула оба крыла и в иступленьи бессчетно защелкала.
 Саквояж было в сторону отлетел, сдулся прямо на лету и назад, словно бумеранг, возвернулся полосатым увесистым меню ресторанным с золотыми буквами во весь переплет. В свою очередь шапочка вытянулась, разъехалась в стороны и трансформировалась в пафосный поварской колпак. (Красный крест исчез вовсе).
 Сова поклонилась и кланялась снова и снова, а из подпотолочья, как с галерки, лавиной нещадных аплодисментов все вокруг затопило.

 ***

 Сова распахнула меню и возвестила:
 - Вниманию почтеннейшей публики предлагаются… - и принялась небрежно страницы листать, - блюда кухни русской традиционной! Блюда кухни еврейской кошерной! Блюда узбекской и всех среднеазиатских кухонь! Блюда кухни индийской, цейлонской и гималайской! Кухня трех дальневосточных тигров! Западно-европейский микс! А также полный ассортимент ресторанов «Макдоналдс», «Бургер квин» и fast-food ларька со станции «киевская радиальная» московского метро. И наконец – наш уникальный, наш эпохальный, наш эксклюзивный… - сова оборвалась и на главного глянула подобострастно.
 - Валяй эксклюзив, - кивнул главный.
 И сова объявила счастливо:
 - Эксклюзивные блюда по специальным рецептам от шеф-повара фараона Хифи!
 - Валяй эксклюзив, - повторил главный.
 А сова спросила, но уже без затеи:
 - А вам холодное? Горячее? Или - сразу десерт? У нас по ихнему перечню – сто сорок восемь позиций эксклюзивных десертов.
 - Неужто в столь древние времена человечество знало столь много десертов?! – поразилась приходящая уборщица.
 - Рекомендую! – сова заорала уличным зазывалой. - Пушборкомиши глазированные! – и меню залихватски захлопнула, но вместо меню она держала теперь полосатое блюдо, на котором в зеленой глазури щедро насыпаны были полосатые маленькие жучки лапками кверху. Лапки вяло шевелились.
 Сова скосилась на блюдо и сглотнула слюну.

 ***

 Редактор – очень спокойно и очень медленно, почти по слогам – произнес:
 - Заинвентарю к чертовой матери!
 Что данный глагол обозначает – понятия до сих пор не имею, но сова в ту же секунду сделалась жалкой, пришибленной, блюдо – мигом собралось в черную точку и черной блохой шмыгнуло под крыло (правда, одного жучка сова всё ж-таки слямзила и жадно сожрала), колпак она сорвала и заховала невесть где и лебезила при этом слезливо:
 - Ой! Так ж я за ради юмора! То ж повеселить хотела! – и зарыдала в голос и сквозь рыданья еще выдавила (чуть не по слогам и зачем-то по-украински) – Тiлькi ведь на хвилинку хотiла…
 И вдруг – всеми подряд перьями опять бессчетно защелкала, сорвалась с места и волчком и с запредельной скоростью                завертелась, а по бокам – мельничными крылами – крылья ее закрутились, каждое в своем направлении, и даже голова, словно отдельно от туловища, моталась сугубо по-своему. Вмиг всё пространство и атмосфера заполнились нестерпимым шумом, гамом, неразберихой и перьями. Перья слепили, набивались в уши, в нос, лезли за воротник. Я, вроде б, отмахивался, но дерганные и бестолковые мои движенья не спасали ничуть. А когда всё – и также вдруг - стихло, когда отлепил я клочья перьев с ресниц и отплевался, сова в заоблачной выси в кромку декораций коготками вцепилась и – вправо-влево - раскачивалась, а на столе теперь – чего только ни появилось (пять поллитровок в том числе и все сплошь запотевшие).
 Даже редактор улыбнулся.
 А сова – опять пустомелила:
 – А вот ежели таперича, так тогда и ладушки. А купец на ярмонке красну девицу брыцками обихаживал да заманивал. А у меня нонче сиеста, так что всем оревуарчик! - и тотчас перепорхнула на незримую раньше ветку, глаза задернула, голову вбок уронила и захрапела руладами.
 Редактор – поморщился.