Медиум 32

- Мистер Холмс, - окликнула меня сиделка сухо и официально, - один человек заходил справиться о здоровье доктора Уотсона, а когда услышал, что ему лучше, поспешил удалиться, хотя я предлагала ему остаться и поговорить с вами.
- Какой человек? – удивился я, а у самого стукнуло в голове: «Не может же быть Гудвин так опрометчив!».
- Не слишком презентабельного вида, - миссис Капсли презрительно сморщила нос. – Небритый оборванец – по-моему, из макаронников. И запах перегара к тому же. я не стала бы с ним разговаривать, но доктор Раух предупредил, что ваш круг знакомых несколько экстравагантен.
«Марцелина? – соображал я. – Но зачем ему приходить? Послан Гудвином?» - я вдруг вспомнил мальчишку, играющего в снежки в тот день, когда Уотсон вскрыл себе вены. Тоже, несомненно, соглядатай. Да что же это твориться? Доктор Уотсон уже начал представляться мне чуть ли не одиозной фигурой.
- Рона, - окликнул я негромко, заглянув в комнату.
Она сердито поднесла палец к губам, но тут же поспешно встала и подошла ко мне.
- Что, он уснул?
- Да.
- К нам буквально минуту назад заходил Марцелина. Я сейчас отправляюсь к нему. тебя же ещё раз хочу предупредить: твоему мужу грозит серьёзная опасность.
- Но доктор Раух сказал...
- Я говорю не о данном конкретном случае, - перебил я. – Гудвин уже дважды пытался его убить.
- Да перестань, зачем Гудвину...
- Не знаю, - перебил я снова. – Но очень надеюсь узнать. Без этого предотвратить опасность куда труднее.
- Подожди, - спохватилась вдруг она. – Ты сказал, дважды?
- Да, я не сказал тебе сразу. Вены он разрезал тоже по просьбе Гудвина. Извини, если вызвал твоё разочарование, но...
- Ты говоришь со мной, как с дуррой, - надулась Рона.
- Это потому, что ты порой ведёшь себя, как дура, - не стал любезничать я. – Особенно, если чувствуешь уязвлённое самолюбие или ревность. Ладно, извини. Не надо было этого говорить. Дело, видимо, в том, что у меня тоже от всей этой истории сдают нервы. Так я могу на тебя полагаться?
- Вполне, - резко бросила она и, повернувшись ко мне спиной, снова вернулась к постели мужа.

Прежде, чем идти к Марцелине, я решил заглянуть к Вансу, купив по дороге пряников. Мастер по-прежнему колдовал над чем-то в своей удушливой мастерской. Он не сразу заметил меня, и только, когда я, втянув понюшку жуткой смеси, служащей ему для дыхания, с треском чихнул, он от неожиданности подпрыгнул на месте и обернулся ко мне.
- Фу, как вы меня напугали, мистер Холмс!
- Простите. Я только зашёл справиться о моём заказе.
- Ах, да, трость. Она готова. И жаль, что вы мне так и не сказали, какую на самом деле гравировку на ней нужно сделать, потому что ко мне как раз сегодня заходил Марцелина.
- Но вы ничего не сказали ему о моём визите? – подозрительно спросил я.
Ванс покраснел.
- Ну.., - замялся он, - я только сказал, что вы заказали трость, - он выглядел, как человек, говорящий неправду.
Я вздохнул. Уотсон раскрыл наши карты Гудвину, Ванс – Марцелине. Судьба была против меня.
Забрав трость, я расплатился с мастером, поблагодарил и отправился в Паквен.
Мастерская Марцелины занимала самую дешёвую комнату наёмного дома. Внизу меня встретила хозяйка – пожилая дама весьма свирепого вида.
- Он у себя, - неприязненно сообщила она в ответ на мои расспросы. – Пьяный, конечно. за комнату уже скоро месяц, как не платил. Если вы хотите поручить ему какую-нибудь работу, я призываю на вас благословение божье – может, хоть часть заплатит.
Я стал подниматься по отчаянно визжащей лестнице без перил, рискуя свернуть себе шею. Дверь в мастерскую была из некрашеной фанеры. Отставшая дранка торчала бахромой. Мне вдруг вспомнилось, как сорок лет назад делал мне из такой же дранки каркасы воздушных змеев молодой Орбелли, и мы пускали их с Чаячьего мыса над проливом. Сердце от чего-то ёкнуло. «Что за ерунда?» - одёрнул я сам себя и толкнул дверь.
В комнате крепко пахло дешёвым спиртным и было чудовищно грязно. В беспорядке громоздились холсты, гипсовые скульптуры, какие-то заготовки, кучи тряпья.
Марцелина лежал ничком на полу. Возле его головы стояла пустая бутылка из-под дешёвого коньяка. Я узнал оборванца из Уирр-Милла, присел на корточки, протянул руку, чтобы потрясти за плечо и, ещё не донеся руки, уже понял, что это ему не поможет. Марцелина был мёртв.

- Типичная опойная смерть – зачем вам это нужно? – недоумевал Хэглин.
- И всё-таки я настаиваю на вскрытии.
- Мистер Холмс, вы, как лицо неофициальное, едва ли можете на чём-то настаивать.
- Этот человек был замешан в похищении моей дочери, - с унылой безнадёжностью что-то доказать сказал я. – Посмотрите: у него след укуса на руке – это она укусила его. Ещё сегодня утром он посетил меня, но разговор между нами не состоялся. Этот человек мог оказаться важным свидетелем.
- Мистер Холмс, - Хэглин старательно демонстрировал терпеливость, - похищение вашей дочери закончилось благополучно, расследование прекращено, и я...
- Почему это прекращено? – возмущённо перебил я.
- Но ведь ваша дочь жива и здорова. К тому же, судя по фотографиям Богарне, она просто весело проводила время. Я не хочу сказать ничего дурного, мистер Холмс – молодость есть молодость, и замуж ей, пожалуй, было выходить слишком рано, тем более, за такого пожилого человека, как доктор Уотсон – ему ведь под шестьдесят, должно быть...
- Уотсону сорок девять, - перебил я. – Странно, что вы не поинтересовались этим в процессе расследования. Да, он ужасно выглядит, но в этом есть часть вашей вины, сержант. Что же касается моей дочери...
- То, что касается вашей дочери, - грубо перебил он, - не касается меня. состава преступления нет, и вскрытие нецелесообразно.
- Я буду жаловаться, - бессильно сказал я.
- Это ваше право, - злорадно откликнулся Хэглин.
Тело унесли. Я с досады хватил кулаком по фанерной двери, лишь в последний момент придержав удар, - хозяйка меблированных комнат, в конце концов, ни в чём не провинилась передо мной, чтобы дырявить ей дверь. Дранка задребезжала, а мне в кулак вонзились занозы. Выдергивая их на ходу зубами, я пошёл было прочь, как вдруг услышал сзади топот, и меня окликнули:
- Мистер Холмс, сэр!
Это был констебль, оставшийся опечатать комнату – совсем мальчишка, должно быть, только-только поступивший на службу.
- Вы не узнаёте меня, мистер Холмс, - со смущённой улыбкой сказал он. – Да и конечно, где вам узнать! Мне же тогда всего двенадцать было. Вот разве что рыжий я был, порыжее прочих.
Действительно, торчащие из-под форменного шлема пряди отливали жаркой медью. Я понял, что передо мной ветеран «нестроевой полиции с Бейкер-стрит», один из моих прежних малолетних агентов. Я тщетно пытался вспомнить его имя, и в памяти вдруг мелькнуло что-то – кличка? прозвище? Что-то связанное вот с этими яркими волосами.
- Фокс? – вспомнил я наконец.
Констебль восторженно захохотал.
- Точно! Ну, мистер Холмс, ну память! Рэдди Фокс собственной персоной.
- Ну, как вам служится, Рэдди Фокс? - улыбнулся я.
- Служится? Да ничего, спасибо. Жаловаться не на что. Мистер Холмс, я так понимаю, наш сержант... Ну словом, зачем ему нераскрытое убийство. А так что – пьяница и пьяница. Нипочём он его вскрывать не даст. Но я как рассуждаю? Ран на теле нет – значит, если что, так яд, верно? А бутылку-то не забрали – бутылка там осталась. Её теперь и не хватятся. Принести, что ли?
Я покраснел.
- Умница, Рэдди. А я что-то совсем ничего не соображаю с этой историей. Должен был сам догадаться.
- Где уж вам, - снисходительно утешил констебль, - коли ваша собственная дочка... Я в газетах-то читал про эту историю. Что уж, или доктор Уотсон такой домашний тиран?
Я покачал головой:
- Доктор Уотсон прекрасный человек, и они очень любят друг друга. А от всей этой газетной шумихи и от постоянных волнений он сейчас очень болен, так что вы несите поскорей бутылку, Рэдди. Да возьмите её аккуратно, я попробую снять отпечатки пальцев.
Констебль принёс бутылку, держа её очень грамотно – за край горлышка и под дно. Завернув в платок, я сунул её в карман и отправился восвояси.

Рона с Уотсоном о чём-то негромко разговаривали – я услышал их голоса, едва переступив порог, и задержался, не торопясь входить, потому, главным образом, что речь шла обо мне.
- По-моему, у папы что-то не получается с этим расследованием – концы с концами не сходятся, - с сожалением сказала Рона.
- Тебе это кажется, - возразил Уотсон, - потому что он устал и изнервничался, и выглядит соответственно. На самом деле, я думаю, в своём расследовании он близок к концу.
- Почему ты так думаешь? Он говорил тебе?
- Да, кажется, что-то такое говорил, - неуверенно пробормотал Уотсон. – Но, впрочем, это не очень важно, говорил или нет. Я просто вижу.
- Вот как? По глазам?
- Нет. В основном, по рукам и по губам, - совершено серьёзно ответил мой друг и биограф. То, что он узнал от русских полицейских, только подтвердило его мнение. Мне кажется, ему недостаёт мотива, а мне... Я, в общем, не считаю, что в тебя нельзя влюбиться. Если бы я умер, а к этому, как я понял, шло...
Рона что-то протестующее пикнула, но Уотсон властно остановил её:
- Помолчи, я знаю, что говорю. Я должен был умереть. И, если бы это произошло, ты рано или поздно вышла бы замуж за Гудвина.
Довольно долго Рона не отвечала ничего. Наконец, я услышал:
- Не знаю, всё может быть. Но только, пока ты жив, мне никого не надо, кроме тебя. Не смотри так – я думала об этом: ведь ты старше, много старше меня, и ты, наверное, умрёшь раньше меня. Я не могла об этом не думать.
Я, стоя у дверей, не удержался и фыркнул. Оба замолчали и молчали довольно долго – секунд пять, после чего Уотсон спросил неуверенным голосом:
- Кто это? Вы, Холмс?
- Я, - сказал я и вошёл.
Рона стала красная, как варёный рак. Похоже, она прикидывала, как давно я подслушиваю и что успел услышать.
Уотсон смотрел с улыбкой. Мне, кстати, очень не нравилась эта улыбка – мудрая и грустная, совсем не похожая на его обычную широкую и жизнерадостную улыбку, от которой у меня немедленно, как ртуть у термометра, засунутого в стакан с горячим чаем, подскакивало настроение. Теперь, разговаривая с ним, хотелось невольно приглушать голос.
- Ну, как вы? – спросил я, бодренько дёрнув подбородком.
- Всё хорошо, - он опустил ресницы, но тут же, чуть усмехнувшись, добавил: - Расстроил своей потенциальной вдове все планы.
Краснота на лице Роны уступила место бледности, но не везде – так и остались неровные пятна, словно на шкуре леопарда.
- Ты ничего не понимаешь, - резко бросила она. – Ты обижаешься на то, что я произнесла слово «смерть», связывая его с тобой. Но скажи по совести – если бы мы поменялись местами, и это ты был на тридцать лет моложе меня, неужели такая мысль никогда-никогда не потревожила бы тебя? Однажды мне приснилось это. Приснилось, что ты старик и ты умираешь, и тебе лет восемьдесят, должно быть.
- А тебе всего только пятьдесят, - продолжил я, улыбаясь.
- Да, - сказала она с вызовом. – И я одна. И всё, что у меня есть, только память. Ты не помнишь? Я проснулась в слезах, и ты утешал меня, - она обращалась только к мужу, игнорируя меня на девять десятых. – А я не сказала тебе, что мне снилось. Но больше не смогла уснуть до утра. А ты уснул, и я вглядывалась в твоё лицо: вот морщины у глаз, вот седые пряди, и мне было страшно, как будто я совсем маленькая, и как будто я услышала крик ведьмы Баньши.
Уотсон странно смотрел на неё – чуть сведя к переносице брови и часто моргая сощуренными глазами. Его губы приоткрылись, словно он готов заговорить, но отчего-то медлит.
- Рона, Уотсону восемьдесят исполнится ещё не завтра, - напомнил я.
- Ты тоже ничего не понимаешь, - отмахнулась дочь. – Какая разница, завтра или послезавтра – всё равно это произойдёт. И я ничего не могу поделать.
Я вдруг чуть ли не против воли уловил в её фатализме что-то очень знакомое, и в тот же миг заговорил, наконец, и Уотсон:
- Всё дело в том, что ты росла без родителей.
- Почему? – опешила она.
- Потому что эти мысли приходят обычно раньше, и их горький привкус, конечно, если психика здорова, придаёт напитку жизни особый букет. Но в вашем образе мыслей я вижу фамильное сходство.
Я вспомнил свой первый визит к Гудвину и прикрыл на миг ладонью глаза. «Так вот откуда дует ветер», - стукнуло мне в виски.
- Рона, у тебя будет ребёнок, - сказал я. – Это посущественней воспоминаний.
- Я боюсь этого ребёнка, - призналась она хрипловатым голосом. – Боюсь, он окажется смуглым и темноглазым, и мы... и Джон не сможет любить его. Не возражай мне! – она прижала пальцы к его губам. – Я знаю. А главное, что в нём не будет того, о чём вы толкуете – продолжения, бессмертия, памяти.
- Ну, тогда у тебя единственный выход, - жёстко сказал я, уже несколько утомлённый этой негромкой полудетской-полуженской истерикой. – Тот, который ты так яростно отвергала – сати. Уотсон, как будете умирать, оставьте ей спички на камине, а керосин из керосиновой лампы всегда под рукой.
- Что вы только несёте, - вздохнул он.
- Вздор, разумеется. Но то, что несёте тут вы оба – вздор ещё больший. Леди, кажется, уговаривает вас – да что там, с ножом у горла требует – помолодеть на тридцать лет, не сходя с места. А вы не то, чтоб соглашаетесь, конечно, но подыскиваете объективные причины, оправдывающие такую просьбу. Скажите пожалуйста! Она сделала открытие: в этой жизни приходится терять близких. Причём, пока не увидела вас при смерти, об этом даже не догадывалась. Вот тут вы совершенно правы: подобным мыслям время овладевать человеком где-то в пяти-шестилетнем возрасте. Что и говорить, имеет место задержка интеллектуального развития.
- А вас задело за живое, - спокойно и ясно глядя мне в глаза, проговорил Уотсон. – Уж не потому ли, что вы и сами... немного? Стало быть, в пять-шесть лет, а дальше – задержка? – и улыбнулся улыбкой прожжённого циника. А Рона фыркнула – совсем, как я, стоя за дверью.

За исследованием содержимого бутылки я засиделся до глубокой ночи. Присланные из аптеки ингредиенты загромождали весь стол и подоконник. Уотсон давно заснул – я занимался опытами в гостиной, заняв дальний угол, и хорошо видел в приглушенном свете газа бледное лицо на подушке и всё ещё забинтованную руку, лежащую на груди поверх одеяла. Против очного присутствия сиделки Рона восстала категорически, намереваясь проводить ночи у постели больного лично. Но тут уж я прикрикнул и прогнал её спать.
Часы в гостиной пробили два, когда мои поиски увенчались успехом – я выделил почти чистый опий в концентрации, вдвое превышающей смертельную. «Совсем, как та цыганка, - подумал я. – А от Сноу всё нет вестей».
Мне хотелось спать – всё последнее время я спал кое-как, урывками, не в постели и не вовремя. Поэтому я поднялся со стула, с хрустом потянулся, расправляя одеревеневшие члены, и совсем уже собрался отправиться в свою комнату, как вдруг что-то насторожило меня, заставив замереть, даже не опустив ещё вскинутых за голову рук.
Кто-то осторожно стучал согнутым пальцем по стеклу. Не в гостиной – не то в коридоре, не то в «кабинете» - звук был тихим, и я не мог понять. Потом еле слышно скрежетнули петли. Да, всё-таки это в кабинете. Я очень осторожно сбросил с ног туфли и на цыпочках подкрался к двери. Из-под неё несло холодом – слух не подвёл: одно из окон в доме было открыто. Я не хотел выходить в коридор, опасаясь быть услышанным, но сам старался слушать изо всех сил, пригнувшись к замочной скважине и придав к ней ухо.
- По чайной ложке каждый день в кофе, - я узнал размеренную манеру говорить Гудвина, хотя, конечно, шёпот, лишённый высоты и тембра, идентифицировать трудно. – Это вообще прекрасная привычка запивать волнение крепким кофе. Только не перестарайтесь с дозой, не то смерть будет выглядеть не совсем естественно, и этот рыжий что-нибудь непременно заподозрит.
Ответа я при всём своём старании расслышать не мог – шёпот был слишком тихим. Вмешаться? Или выждать? Я чувствовал себя полностью растерянным. В «кабинете» осталась ночевать Рона, и это значило, что Гудвин говорит с ней. Но я не мог поверить, даже заряженный цинизмом профессионального детектива, никак не мог поверить в это. А между тем окно затворилось с еле слышным лязгом, и я услышал шаги. Стоило мне теперь склониться ещё раз к замочной скважине, приникнув к ней уже не ухом, а глазом, и я или укрепился бы в своих подозрениях, или рассеял бы их. А я стоял и медлил, как идиот, пока дверь «кабинета» отворилась и затворилась. Только тогда, внезапно очнувшись, я припал глазом к щели, но... в коридоре было темно, а в гостиной относительно светло, зрению нудно было время, чтобы привыкнуть к изменению освещённости, и мне мешали цветные пятна, мерцающие перед глазами, поэтому я услышал только шелест ткани по ступенькам и увидел очень смутно высокую фигуру с собранными в пучок волосами. Правда, Рона редко собирала волосы в пучок, обычно позволяя им свободно мотаться за плечами, и только у висков закалывая пряди, как дань приличию, без которой уже не обойтись. Но миссис Капсли словно бы была ниже ростом, а других женщин в доме быть не могло.
Я медленно выпрямился.
- Холмс!
Тьфу, чёрт! Занятый своими мыслями и сомнениями, я совсем забыл о Уотсоне, и теперь, когда он окликнул меня, от неожиданности чуть не закричал.
- Вы?! Вы почему не спите?
- Это вы не спите, - резонно возразил он. – Я-то спал. Холмс, вы подойдите сюда, пожалуйста.
Я приблизился и хотел остановиться рядом, но он ухватил меня за руку и, потянув, принудил сесть на свою постель.
- Пожалуй, Рона права, - проговорил он, окинув меня внимательным взглядом. – У вас и в самом деле эти дни чересчур замороченный вид. Что вы там вынюхивали у замочной скважины?
«А почему, собственно, не сказать?» - подумал я. но посмотрел на его бледное осунувшееся лицо – и не сказал. Во всяком случае, не сказал всего.
- Мне послышался голос Гудвина.
Но и этого было довольно, чтобы насмерть перепугать его. он ещё больше побледнел и так затравлено оглянулся, словно предполагал увидеть Гудвина на своём левом плече.
- Уотсон! – окликнул я с лёгким упрёком.
Он повернулся и посмотрел мне в глаза. Это был долгий внимательный взгляд, а я молчал, давая ему возможность самому читать по моим глазам. И он тихо коротко рассмеялся, быстро и озорно, как играющая кошка, хлопнув меня по руке.
- Будет вам! Не так ещё всё плохо со мной, Холмс. Я боюсь, но покамест ещё не трушу – улавливаете разницу?
- Улавливаю, - кивнул я. – Я очень хорошо понимаю эту разницу, знаете ли.
- Вы сняли отпечатки пальцев с бутылки? – деловито спросил он, меняя тему – спросил слишком поспешно, чтобы я принял это за искренний интерес.
Но я спокойно ответил:
- Да. Но в этом мало смысла. Все отпечатки, которые мне удалось получить, принадлежат одному человеку и, скорее всего, самому Марцелине. Зато насчёт яда я не ошибся. Это опиум.
- Я сейчас вспомнил ту цыганку, - после паузы заговорил Уотсон.
- Ну ещё бы вы её не вспомнили!
Он внимательно посмотрел на меня:
- Вы чем-то раздражены, Холмс?
- Скорее, возбуждён, - неохотно ответил я, но он покачал головой:
- Нет, вы раздражены. И ещё, кажется, озабочены. Чем-то, чем с удовольствием поделились бы со мной, если бы не моя болезнь и слабость.
- Вы читаете во мне, как в открытой книге, - с лёгким неудовольствием заметил я. – В самом деле, Уотсон, я начинаю подозревать, что общение с Гудвином наделило вас чрезмерной прозорливостью, а раз так, то, может быть, все наши подозрения напрасны, и он настоящий медиум?
Я вроде бы шутил, но Уотсон ответил вполне серьёзно:
- А я и не исключаю того, что он настоящий – медиум, колдун или что-то там ещё. Вот только... он скверный человек, и ему нравится власть, которую он употребляет без всякой цели, просто ради удовольствия.
- Ну, золотой саркофаг, - возразил я, - это всё-таки не совсем «без цели».
- Я не о саркофагах говорю, - Уотсон чуть качнул головой. – Это всё-таки можно как-то понять. Но, скажем, весь этот цирк в часовне, о котором теперь пишут газеты... - он хотел добавить ещё что-то через запятую – я почувствовал по интонации – но не добавил.
Я пожал плечами. Наше мнение совпадал, спорить тут было не о чем. Всё-таки, зачем он окликнул меня? не для такой же полуфилософской беседы в третьем часу ночи. Я испытующе посмотрел на него.
- Ребёнок Роны, - сказа он, всё больше пугая меня необычайной проницательностью. – Мне это не даёт покоя. Вот и сейчас я спал и видел сон о нём. Скверный сон – такой, о котором не стоит и рассказывать. Когда он родится... Холмс, что, если у него всё-таки будет смуглая кожа и тёмно-карие большие глаза? Ведь я буду его бояться. А то и возненавижу. Тут Рона права, знаете ли...
Я удивлённо посмотрел на него:
- Уотсон, мне показалось, вы выше подобных предрассудков.
- Нет, я не выше, - быстро ответил он. – Просто не хотел обсуждать это с Роной.
- Хорошо, - кивнул я. – Тогда скажите сразу, вам нужен совет или сочувствие?
Уотсон покачал головой.
- Гудвин действительно был здесь? – спросил он. – Сейчас, ночью? И он приходил к Роне? Зачем? Вы подслушивали там, у двери. Скажите! Да скажите же! – прикрикнул он.
Его глаза были светлыми, как бутылочное стекло, свет вспыхивал в них колючими искрами. Я покусал губы – и рассказал о том, что услышал.
Уотсон выслушал, изломив брови. Молча стал ерошить свою пышную шевелюру растопыренной пятернёй. Слава богу, как и обещал Раух, в руках движения восстановились полностью, но вставать он ещё не мог – жаловался, что ноги слабые, а ступни плохо чувствуют. Да Раух, собственно, и не разрешал вставать: «Психика психикой, а ишемия от спазма - сама по себе». Я не понял его и потом спросил Уотсона, что такое эта ишемия. Он рассмеялся: «Примерно, как если лицо накрыли подушкой – дышать ещё можно, но, в общем, нечем». Не стоило, наверное, говорить ему о подслушанном сговоре, ведь может быть, что и Рона, хотя, конечно, поверить в такое трудно.
- Во всяком случае, вы должны быть осторожны, - хмуро предупредил я.
- С Роной? – тихо спросил он.
Не надо было говорить...
- С кофе, - проворчал я.
Я слишком устал – на деятельность силы ещё оставались, но на эмоции – совсем никаких, а уж тем более на то, чтобы утешать и успокаивать. Впрочем, пока непонятно было, нуждается ли Уотсон в утешении – в предательство Роны он, кажется, не поверил. Но меня беспокоило выражение его лица - неподвижное и словно бы озадаченное: изломленные брови так и не опустились, а глаза, когда в них погас кошачий блеск, остались всё равно бутылочно-прозрачными.
- Я сейчас кофе не пью, - сказал он отстранённо, думая о чём-то другом.
- Ну тогда всё в порядке!
Откуда в моём голосе эта злость?
И Уотсон, наконец, очнувшись от своих мыслей, взглянул удивлённо, но тут же улыбнулся сочувственно:
- Ох, как же вы устали, Холмс! Идите-ка спать – право, обо всём успеем поговорить завтра. До утра меня, полагаю, всё равно никто не отравит.
А я вспомнил, как спал в кэбе, уткнувшись лбом в его плечо по дороге из часовни, и вдруг захотелось снова вот так же уткнуться. Да уж, перегорел я на этом деле... Может, выпить рюмку бренди?
Уотсон положил ладонь мне на плечо, слегка притянул к себе, сказал в ухо почти шёпотом:
- Бросьте! Я узнаю завтра у Рауха, кто эта Капсли. Сиделка она хорошая, но я прежде не слышал о ней. А Рона... Ну примите успокоительное, что ли...
У него широкая тёплая ладонь и относительно длинные пальцы – цепкие и сильные, способные погнуть, а то и переломить шиллинг, пальцы хирурга. И сейчас я чувствую плечом их цепкую хватку, но – вот странно – цепкую, а всё-таки лёгкую.
- Я прекрасно обойдусь без успокоительного, Уотсон, - я шевельнул плечом, стараясь освободиться от его руки. Пальцы соскользнули.
- Ну хорошо, - немного растерянно отозвался он. – Тогда спокойной ночи.