Дрессировщик инопланетных зверей

Каждое утро я встаю с бодрой песней, исполняемой Михаилом Боярским, актером и бардом двадцатого–двадцать первого столетия. «Ап! – и тигры у ног моих сели…» — голос из динамика старинного проигрывателя звучит так, будто сам Боярский вернулся с гастролей на Альфе Центавра. За окном — три луны: одна зеленоватая, словно стеклянный шар, вторая — ржавая, с буро-оранжевыми пятнами кратеров, третья — синяя, как слеза ледника. Ярко светит местное солнце, чуть более белое, чем земное, и над горизонтом плывут целые острова: плавающие плато из камня и корней, обросшие кустарниками и деревьями, на ветвях которых шуршат пернатые рептилии. От этих видов в голове кружится приятная, почти цирковая легкость.
— Ап! — кричу уже я, вскакивая с постели. На прикроватной тумбе тут же оживает автомат-бариста, похожий на осьминога в хромированном фартуке. Щупальцами он одновременно варит кипящее черное кофе и взбивает густую зеленоватую пену из планктона океана Европы. Пена пахнет чем-то средним между мятой и морскими водорослями; кофе — как старый коньяк, только без градуса. Горячая струя с нежной пеной обжигает губы, зато тело тут же наполняется бодростью, а настроение — цирковым задором, как будто ты только что заглянул за кулисы перед главным номером.
— «Ап! — и делаю шаг!» — декламирую я и в самом деле делаю шаг к выходной двери. Снаружи уже поджидает такси на ракетных двигателях: блестящий сигарообразный аппарат, плавно парящий над дорожкой на антиграве. Фонари-щупальца мигали мягким сиреневым светом, а из выхлопных патрубков шипел прохладный пар с запахом озона.
Эта песня настраивает меня на исполнение служебных обязанностей. Ведь я — дрессировщик в цирке, и сейчас направляюсь к месту работы. Только тигры теперь считаются котятами, милыми зверями по нынешним меркам. Ими публику не удивишь: сто лет назад это был верх экзотики, а сегодня — скучно, обыденно. Более того, у некоторых дома живут леопарды, крокодилы и даже гиппопотамы — главное, чтобы размеры квартиры позволяли содержать такое существо.
Вот, например, моя соседка по лестничной площадке. Она лелеет дома питона — небольшой, по её словам, метра десять в длину и весом с легковой аэромобиль, полтонны. Добрый такой: всё время спит, ест мало — всего одного быка в неделю, проглотит и потом, свернувшись в клубок в спальне, два дня переваривает пищу. Соседка гладит его, целует и говорит:
— Ох, мой питончик дорогой, моя радость и надежда на светлое будущее. Если бы не ты, я умерла бы от скуки… А как здорово в прошлый раз ты уделал того гада!
Это она про незадачливого жениха, который перед свадьбой начал перечить ей, и в итоге разозлённая женщина спустила на него рептилию. Естественно, тот проглотил жертву в один присест. Когда я прибежал на его истошные вопли, спасать уже было некого: жених переваривался в желудке. Тело питона вздувалось мягкими буграми, слышно было, как внутри трещат пуговицы, — и только ботинок с золотой пряжкой торчал из пасти, пока змея его дожёвывала.
Милиции пришлось лишь домой отправлять гробик — маленький, футлярного типа, со скелетом, ботинками и обручальными кольцами. Я видел, как офицеры с опаской подходили к питону, чтобы забрать его в зооприёмник, и во глубине души смеялся над их страхами. Мне ведь эту змеюгу раз пальцем к полу прижать — и он даже не шипнет. Чувствуют они, гады земные, что со мной шутки плохи.
Тигров — и тех я за хвост дергаю, а крокодилам по зубам пинаю, если те вздумают пасть открыть без моего позволения. Один раз одного аллигатора в морской узел связал — за то, что покусал шестилетнюю девочку, купавшуюся в бассейне с домашними питомцами-рептилиями. Слоны, медведи — как игрушки: у меня они по струнке стоят, едва я чихну. Но это всё по нынешним меркам несерьёзно. Земные животные — для юннатов, а не для опытных дрессировщиков класса «Экстра» с мандатом ООН на работу с инопланетными зверями.
Мандат мой висит в золочёной рамке на стенке, рядом с похвальными грамотами и медалями за спасение людей от нападения всякой нечисти, за оказание поддержки экспертам в исследовании экзосистем. Фотографии с благодарными зрителями, подписи директоров «Союзцирка» — их и не сосчитать. Вот это — настоящая работа.
– А что же серьёзно? – спросите вы.
Отвечаю: твердохвостый дерьмохляп, существо с Плутона. Очень прожорливая и хитрая бестия. Весит три тонны, по виду — как гигантская улитка с бронешипами и множеством ртов, расположенных асимметрично, словно по прихоти безумного скульптора. Сине-красный слизняк, переливающийся, будто его тело отлито из живого стекла, скользкий, глянцевитый, как только что намазанный машинным маслом. От него несёт густым запахом канализации и аммиака, поэтому мне нередко приходится работать в противогазе: глаза слезятся, а дыхание превращается в подвиг.
Плюется он какой-то едкой жидкостью, по силе посильнее серной кислоты — жертва в считанные секунды превращается в биологическое месиво, легко усвояемое дерьмохляпом. Вообще-то на родине он питается древесиной: у него зубы, как алмазные пилы, чтобы прогрызать каменные породы, под которыми прячутся крохотные карликовые растения. Но на Земле, как любой гастроном-экспериментатор, приобрёл страстный интерес к мясу. До меня эта тварь переварила в желудке трёх дрессировщиков, которые, бедолаги, пытались заставить её прыгать через обруч.
Я же оказался более внимательным — и всегда вычислял момент, когда могу стать для неё потенциальным обедом. Просто успевал ткнуть электрошокером на девять тысяч вольт и заставить сплясать танго прежде, чем она наполняла свои многочисленные щеки едкой зелёной жидкостью для выстрела. При этом по бокам дерьмохляпа вздуваются бугры-резервуары, кожа становится прозрачной, внутри клокочет и пузырится, а вокруг воздух делается горячим, как в сауне. Если промедлить — выстрел разъедает не только плоть, но и металл.
Три минуты «беседы» с электричеством были весьма полезны: после такого дерьмохляп на целую неделю терял способность вырабатывать кислоту и всякое желание кого-то есть, кроме кустарников и травы. Издавал только звуки неудовлетворения: «Пи-и-и-и… пу-у-у-у…», словно жаловался на несправедливость судьбы. Ха-ха! Кто бы говорил! На Плутоне условия жизни хуже, чем в клетке цирка: там дерьмохляпы борются и с ледяными ветрами, и между собой за жалкий кусок деревца.
Зато у меня он теперь проползает сквозь моё обручальное колечко. Представьте себе: огромное инопланетное животное ужимается до размера человеческого пальца, перетекает, как живая ртуть, через золотое кольцо, оставляя на нём радужную слизь — и снова расправляется в трёхтонную массу. Это поистине гипнотическое зрелище. Все зрители аж балдеют, ликуют, просят повторить три, а то и по пять раз. Конечно, я иду навстречу пожеланиям: заставляю дерьмохляпа исполнять этот номер. Тварь помнит про электрошокер и не возражает. Да и для неё это, в сущности, не проблема.
– Виват дрессировщику! – орут зрители, закидывая меня цветами, фейерверками из конфетти и оглушая овациями. В зале гул стоит, будто на взлётной полосе космопорта; запах жареного попкорна вперемешку с экзотическим сандалом, которым натирают сиденья, кружит голову. Как тут не растаять от удовольствия? Я кланяюсь и, усмехнувшись, заставляю дерьмохляпа прыгнуть к самому куполу цирка. Трёхтонная слизневая махина сжимается в спираль, отталкивается всеми своими шипастыми отростками и, как гигантский фонтан, взмывает вверх; по пути делает кульбиты и сальто, оставляя за собой радужные следы слизи, которые в прожекторах переливаются, как северное сияние. Публика ахает, кто-то падает в обморок от восторга, дети тянутся руками к небу.
Есть ещё карлипупс щитоклювый, иначе именуемый «Голубой Карбункул». Панцирь у него — как витая броня инопланетного рыцаря, но сверкает голубым светом, будто огромный огранённый сапфир. В зале, когда на него направляют прожектора, он вспыхивает целой россыпью электрических искр, и кажется, что на манеже развернулся кусок звёздного неба. Раньше на него охотились именно из-за этого панциря: сотни миллионов долларов за каждый фрагмент, украшение богатейших домов. Даже Версальский дворец купил себе три таких «штучки» — в качестве живых люстр. Немногим удавалось добыть этот трофей: дело не только в том, что живёт он на пятой планете системы Альфы Рыбы, но и в том, что карлипупс — хищник, кровосос.
Когда он вцепляется в жертву своими жуткими щупальцами — длинными, гибкими, усеянными присосками, внутри которых мелькают крошечные зубчики — начинается настоящий кошмар. Щупальца охватывают тело, присоски присасываются к коже, и карлипупс начинает вытягивать все жидкости из организма, включая кровь. Жертва за считанные секунды иссыхает, как старый лист, сморщивается и хрустит, а сам он опухает, наполняется чужой жизнью и ещё ярче светится голубым светом, будто лампа, которой подняли напряжение. Движется он при этом, как молния: вжик-вжик! — и вот уже сухой труп валяется на земле. Ни скафандр, ни лучемёт, ни плазменная защита не спасают: карлипупсу всё это всё равно, он просачивается сквозь щели, как ртутный дух.
И всё же некоторые экземпляры удаётся отловить и доставить на Землю. Их покупают цирки, но не каждый дрессировщик берётся за них. Мне лично известно, что от карлипупсов на тот свет отправилось не меньше десятка охотников-экстремалов. Зато передо мной эти существа в страхе втягивают щупальца в панцирь и визжат тоненько: «Визжу-у-у!.. Визжу-у-у!» — мол, попались на привередливого, да ещё такого, как я. Они знают, кто я, дрожат от страха, а ведь это их всё человечество боится.
Конечно, со мной церемониться не приходится. Я их холодом или жарой дрессирую, или помещаю в герметичную емкость с чистым кислородом — для карлипупса это всё равно что для человека — нырнуть без акваланга на сто метров. Приятного мало, вот и слушаются. Помнят, гады, что я не переношу неподчинения: быстро наказание наступает.
Так вот, карлипупсы у меня исполняют латиноамериканские танцы — «бачата» и «меренга». Их щупальца извиваются, как стальные ленты, повторяя рисунок танца: резкий поворот, мягкий шаг, перекат панциря, затем синхронные подпрыгивания, будто хищники превратились в пару игривых морских коньков. А когда я хлёстко взмахиваю электрохлыстом, они делают сальто-мортале — панцирь в воздухе сворачивается в спираль, искры от трения щупалец летят во все стороны, публика визжит, как на рок-концерте. По команде они поют мелодию «Вечерний звон, бом-бом!» — и на каждом «бом-бом» стучат огромными чугунными ложками по собственному панцирю. Тот в этот момент начинает светиться ярче прожекторов, и купол цирка наполняется колокольным звоном, перемешанным с сапфировым сиянием. Получается так звонко, лучезарно и красиво, что зрители встают с мест, кричат и требуют бис.
А вот номер, который даже опытные космические охотники смотрят только по экрану, а не вживую. Мой любимец — трибун-акварон, тварь с газового гиганта Тартара. Выглядит он, если честно, как помесь живого дирижабля и медузы: тело полупрозрачное, размером с трёхэтажный дом, в глубине переливаются янтарные огни, будто маленькие молнии, а щупальца — как километровые шлейфы из фиолетового шелка. Внутри него тихо рокочет, как в котле, — слышно дыхание планеты, на которой он родился: водород, метан, аммиак. Движется медленно, величаво, но стоит задеть — реагирует, как плазменный разряд: щупальца свиваются в петли, ионные искры трещат, волосы у зрителей становятся дыбом от статического электричества.
Кормить его — целая наука. На Тартаре он питается метановыми пузырями и плавающими в атмосфере бактериями, а у нас, на Земле, приходится имитировать этот рацион. У меня в арсенале — специальные «аэрожеле»: полупрозрачные шары с водородно-метановым коктейлем, усиленные белковыми кристаллами. Их выращивают в отдельном ангаре, а потом по воздуху на антигравах доставляют к клетке.
Сам процесс кормления — почти цирковое шоу. Открывается купол арены, и туда подаётся ровный поток охлаждённого воздуха, насыщенного лёгкими газами. Трибун-акварон, словно гигантская морская луна, опускает свои щупальца, осторожно подхватывает шарики аэрожеле и втягивает их внутрь, издавая низкий, басовитый гул — похоже на песнопение древнего хора. В этот момент его внутренние огни вспыхивают изумрудным и золотым, прожектора гаснут, и весь зал погружается в мягкое, дрожащее сияние.
Зрители замирают: вот ещё один шар исчезает в его полупрозрачной глотке, и внутри, как в плазменной лампе, пробегают молнии — это пища распадается на составляющие. Щупальца плавно качаются, образуя узоры, будто акварон танцует под невидимую музыку. Я, разумеется, стою рядом с электроцепью — на случай, если любимец вдруг решит, что в рацион стоит добавить дрессировщика. Но он давно понял: «аэрожеле» вкуснее, чем люди.
После трапезы я подаю команду — и он начинает свой номер: медленно всплывает к куполу, расправляет щупальца, как паруса, и выпускает в воздух кольца ионного света, которые рассеиваются золотыми искрами. Публика ахает, кто-то снимает на голографоны, а я в очередной раз чувствую: да, вот ради чего стоило учиться работать с монстрами.
А знаете, кто такой телепорт-грудимут? Ещё один объект моей дрессировки. Вообще-то он внешне напоминает змею — гибкое, мускулистое тело длиной с пожарный рукав, покрытое гладкой, чуть бархатистой чешуёй цвета зелёного нефрита, которая под светом прожекторов переливается розовыми искрами. Голова — не тупая, как у обычных змей, а вытянутая, с мягким хрящевым гребнем; глаза — янтарные, вертлявые, как у хищной птицы. Только главное в нём — уши, огромные, слоноподобные, как два паруса. Это не для красоты: его сонары. Этими ушами он слышит и чувствует, кто рядом, улавливает даже дрожь воздуха. И стоит грудимуту ощутить опасность — он мгновенно телепортируется. Недалеко, конечно, метров на двадцать, но этого хватает, чтобы уйти от преследователя.
Грудимут обитает на Жасмин-VI в созвездии Паруса. Ловить его было непросто. Ах, как мучились экзобиологи, гоняясь за ними по багровым джунглям, кишащим стрекозами-каннибалами и хищными орхидеями. И всё же им удалось загнать в ловушки десять экземпляров: девять сразу распределили по научным институтам, а одного отдали нашему цирку.
Дирекция доверила мне работать с этим животным. Скажу вам честно, было приятно: признали, что только я способен приручить грудимута, а не кто иной.
— Вы, человек очень серьёзный, грамотный и, я бы сказал, суперопытный, поэтому только вам мы позволяем работать с телепортом-грудимутом, — сказал мне директор.
Директор — широкоплечий, пузатый, с начищенными до зеркала сапогами, блестящей лысиной и маленькими острыми усиками, как у театрального злодея. Мундир с золотыми лампасами и эмблемой «Союзцирка», на груди — орден за заслуги перед культурой. С видом монарха он торжественно вручал мне стеклянную ёмкость, внутри которой бесновалась тварь. Через плотные стены она не способна перемещаться, билась, как ртутная капля в колбе, шипела и расправляла уши-паруса, пытаясь уловить любой звук.
Я был польщён, раскланялся в ответ, заявил, что всегда следовал курсу нашего правительства на сохранение мира и безопасности на планете, поддержке окружающей среды. С другой стороны, эта тварь оказалась не совсем подконтрольной. Вроде бы я научил её играть на трубе — она хвостом зажимает клапаны, как будто у неё пальцы, — стучать хвостом по барабану, даже бантики вязать из ленточек (щупальцеобразным языком делает узлы, словно вяжет макраме) и гербарий составлять: аккуратно собирает зубами инопланетные листья, раскладывает их по цвету, а потом сушит под прессом из собственного тела. Но всё равно грудимут часто впадает в хандру: скучает по родине, по самкам, по играм в скалах под тремя лунами.
И тут уже проблемы. Не хочет исполнять номер — и плевать ему на то, что публика недовольно ропщет, стучит ногами, требует зрелищ. Лежит грудимут на подносе, свесив уши, и не шевелится. А если я злой подойду, чтобы дубинкой огреть по голове, он мгновенно телепортируется. Бывало так, что оказывался среди зрителей или прямо в бюстгальтере какой-нибудь дамы: та визжит от страха и гнева, требует спасти её от инопланетной нечисти.
Один раз он вообще очутился на шляпе старушки, что прямо из Лондона прибыла на представление. Там скрутился в клубок, как брошь. Дама оказалась знатной, королевских кровей, испугалась до полусмерти; её тут же в больницу, в реанимацию. А потом Великобритания слала ноты протеста в наш МИД, а оттуда настучали по кумполу директору цирка. А тот… сами понимаете, кому.
В ответ мне пришлось три дня держать грудимута в грязевой жиже — этого грудимуты терпеть не могут. Я специально привёз с Венеры глинисто-сульфидную массу: она липкая, тёплая, пахнет серой. Для грудимута, существа чистоплотного, привыкшего к холодным прозрачным водам Жасмин-VI, это пытка. Он шипел, морщился, пытался отфыркаться, но сидел. Зато потом осознал, как был неправ: стал телепортироваться прямиком в клетку, никуда в другое место. С тех пор — послушен как котёнок.
Скажу вам честно: недавно ко мне приходили от мафии, предлагали большие деньги, если я им помогу… обчистить банки. Один бандюган так и говорил — толстый, в костюме цвета старого баклажана, с золотыми цепями, кольцами, бритым затылком, сигарой из подмышки торчит.
— Мол, — говорит, — этого твоего грудимута телепортируем в хранилище, он нам кучу бабла вынесет: золотишка, платины, ценные бумаги; ты с нами, дядя, мы тебе долю как боссу дадим.
Соблазн, конечно, велик, но разве настоящие дрессировщики на такое пойдут? Я не стал себе морочить голову, просто спустил на эту делегацию квазиквакера зелёного: фас-с-с!
Это огромная лягушка с планеты Криптишоп, что у Беты Кассиопеи. Ростом с двенадцатиэтажный дом, кожа — тёмно-зеленая, с серебристыми прожилками, скользкая, как полированный нефрит; глаза — золотые, выпуклые, в них вечно пляшет какая-то ядовитая искорка. Лапы перепончатые, но с когтями, как у ястреба; язык — длинный, щупальцеобразный, пружинит, будто стальной трос. Её часто вместо сторожевой собаки используют богатые семьи — забор ей не преграда: за секунду на крышу прыгнет. А в армии она применяется как диверсант-лазутчик. Сбросишь такую на вражью территорию — прыг-прыг, хвать-хвать, и нет дивизии. Ещё пару прыгов и хватей — и заказывай гробы для мёртвой армии, отпевай души усопших. Её враги боятся больше, чем тактической атомной бомбы.
И вот такая штучка есть у нас в цирке, и только меня она слушается. Я с ней провожу водные представления — она скользит по воде, делает сальто, прыгает сквозь кольца из огня, как когда-то мои предшественники с дельфинами и морскими котиками.
Короче, добежать до бронелимузинов успел только один бандюган из семерых. Остальные уже переваривались в желудке квазиквакера: там целая химическая лаборатория — пузырьки, слизь, шипение, кислоты, которые плавят даже хромированную сталь, а сама лягушка надувается, как дирижабль, и довольно урчит, будто паровой котёл. Только разве это еда для лягушки? Она догнала последнего, раскурочила лапами транспорт, языком вылизнула вопившего от ужаса и страха бандюгана — и хлоп! — тоже в желудке переваривается вместе с товарищами. И нет заботы у персонала цирка, чем сегодня кормить квазиквакера.
Иногда ко мне приходят пионеры — ребята в коротких куртках с гербами своих космоклубов, с планшетками через плечо, вечно с блокнотами, планшетами, значками «Юный астрозоолог» и «Галактическая смена». Щёки красные, глаза горят, шевроны переливаются. Расспрашивают о моей героической профессии, пишут заметки в своих подростковых газетах. Один даже спросил, указывая на мои награды на стене:
— Дядя дрессировщик, скажите, пожалуйста, а за что вы получили орден «За галактическую бдительность»? Вы служили в космической пехоте? Или в ракетной артиллерии? Неужели участвовал и в сражении у Пегаса?
Не стал скрывать я правды, выложил всё.
— Все было так, — начал я, усаживаясь поудобнее в кресло, обтянутое мягкой, почти бархатной тканью цвета глубокого космического синего, и приглашая молодежь занять места рядом. Пионеры уселись на подлокотники, на ковровую дорожку и даже на пол — глаза блестят, коленки дрожат, руки сжимают блокноты и планшеты, готовые фиксировать каждое слово.
— В цирк прислали из созвездия Гончих Псов грузиляпого самодура, которого учёные назвали Бахидярис Мусайкочус Социлягис. Видели такого? Шерсть как у мамонта, густая, жёсткая, с торчащими серебристыми иглами, глаза огромные, похожие на осиные, и бр-р, неприятная скотина!
— Не-эт! — кричат пионеры, дрожа от страха. Их лица бледнеют, руки дрожат, губы чуть поджаты, дыхание перехватывает. У некоторых мальчиков глаза загорелись от волнения, а девочки от ужаса на мгновение упали в обморок, цепляясь друг за друга.
— Правильно, — продолжаю я, усмехаясь, — он не долго выступал на арене. Потом его имя засекретили, а все афиши сожгли. Это помесь крысы, таракана и мухи — жуткое создание. Но самое удивительное — быстро приручился, исполнял все команды, чем вызвал у меня восхищение. И публике нравилось то, что этот самодур исполнял. Я даже свою голову ему в пасть клал — и не ел он меня, только слюни пускал прямо в ухо.
Только часто замечал, что он убегает в туалет. Вначале думал, мол, с желудком проблемы у Бахидяриса: непривычна ему наша земная пища — пирожки с мясом, салат из огурцов и помидоров, чай зелёный с сахаром на завтрак, пиво с селёдкой после представления. А потом обнаружил, что с моего стола исчезают газеты, особенно любимые — «Комсомольская правда» и «Нью-Йорк таймс». Что за фигня!
Сначала подозревал коллег, вызывал каждого к себе в гримерную, тряс их, как яблоню: «Вы шастаете в моём помещении?» — а те отнекивались. Лишь один сказал, что видел моего самодура с кипой газет, входящим в туалет. Я сразу туда. Пинком открываю дверь и вижу…
— Что? — кричат дети, зажмуривая глаза. Девочки скрючились, мальчики — глаза горят от волнения. Нависла напряжённая тишина, воздух будто сгустился, чуть слышно тикает вентиляция, а щелчки труб словно отзываются в груди.
Я усмехаюсь и рассказываю дальше:
— А там, на унитазе, сидит Бахидярис Мусайкочус Социлягис и читает не только газеты, но и мою личную корреспонденцию.
— «Ага! Попался, воришка газетный!» — кричу я. И сразу становится понятно: этот самодур вовсе не самодур, а разумный инопланетянин, лишь прикидывается животным.
Тот увидел, что я разоблачил его, взвизгнул непонятно как, и кинулся в атаку, махая когтистыми лапами. Пасть у него — как мясорубка: зубы крутятся, как турбинные лезвия, металл рвут на куски, как макароны. Я встаю, удерживая себя, чтобы не пасть жертвой собственного подопечного, а пионеры, прильнув к полу и креслам, просто застыли, затаив дыхание.
Я усмехаюсь, уголки губ дергаются, глаза искрятся хитринкой: будто знаю секрет, который заставляет весь мир замереть на мгновение. Включаю проектор — и на стене появляется гигантская, почти живущая голограмма Бахидяриса Мусайкочуса Социлягиса, восседающего на унитазе. Кажется, он даже шевелит когтистыми лапами, разглядывает страницы газет и слегка подёргивает усиками на щеках. Чешуйки блестят под прожекторами, а глаза сверкают янтарём, словно предупреждают: «Не смей меня трогать!»
— Ох! Ай! — визжат мои юные слушатели, закрывая рот руками, в глазах — смесь ужаса и восторга.
А я солидно продолжаю:
— Конечно, самодуры в одиночку могут расправиться с ротой десантников-спецназовцев. Только не с дрессировщиками. Я-то знаю, как с ними общаться. Быстро скрутил его в бантик, засунул в морскую раковину, заклеил дыру и — в вакуумную трубу для сохранности. Потом вызвал милицию… Те взяли его на допрос. Оказалось, что этот самодур самый настоящий шпион, прибыл на Землю с разведывательными целями. Через прессу узнавал о наших технологиях, достижениях, общественных порядках, заодно вербовал местных жителей для террористических заданий. Ну, меня поблагодарили за бдительность, дали вот этот орден…
— Ой, как здорово! — хлопают в ладоши пионеры. Потом бегут домой, чтобы рассказать родителям, что встретились с настоящим галактическим героем. Я лишь скромно прошу много не рассказывать, ведь это государственная тайна. А также то, что приходится иногда укрощать инопланетных домашних тварей, которые начинают сходить с ума.
Вот, скажем, у старушки ни с того ни с сего взбесился фойертир стукачовый — огненная тварь с Меркурия. Тела как такового нет: это сгусток чистой плазмы, переливающийся оттенками красного, оранжевого и белого, внутри которого клубятся и сверкают молнии. Температура — свыше трёхтысяч градусов. Обычно такие организмы держат в термостойких баллонах, изредка выпускают погулять по улице. Правда, хозяин обязан ходить рядом с огнетушителем: фойертир способен поджечь всё вокруг.
Хорошо, когда он спокоен, медленно передвигается, светится мягким золотым сиянием. А бывает иначе: сойдёт с ума такой инопланетянин — психику фойертира никто толком не изучал — и начинает метаться по сторонам, устраивая пепелище в городе. Пожарники со своими агрегатами бесполезны. И только я могу успокоить эту огненную силу. Но как — не скажу, тоже профессиональная тайна. Зато меня считают почётным пожарником, поздравляют в праздничные дни, а дети шепчут: «Он приручает огонь и инопланетян!»
...Арена погрузилась в сумрак, только прожекторы вырезали из темноты яркие пятна, и публика замерла. Я стою в центре, руки слегка разведены в стороны, словно дирижёр, а вокруг меня начинают появляться фойертиры стукачовые. Их плазменные тела мерцают, переливаются всеми оттенками огня — красный, оранжевый, бело-голубой, иногда искры вылетают в воздух, трещат, будто миниатюрные молнии. Они кружатся, подпрыгивают, исполняют сложные фигуры, но ни одного непредсказуемого движения — всё под контролем, моим.
Вдруг в арену выкатился трибун-акварон с газового гиганта. Щупальца его скользили по воздуху, как ленты, огибая прожекторы, сыпались искры, и публика ахала: они казались живым фейерверком, который вот-вот обрушится на зрителей, но оставался в точности там, где должен.
На другом конце арены телепорт-грудимут проскользнул, словно тень. Он легко подпрыгнул через огненное кольцо, сделанное фойертирами, ловко стукнул хвостом в барабан — и зал наполнился оглушительным ритмом, который совпадал с мерцающими вспышками.
Юные зрители ахали, визжали, хватались за руки. Один мальчик даже присел на пол, закрыв глаза, а девочки широко открывали рты, словно видели космическое чудо. А я стоял, сдерживая дыхание, и одновременно дирижировал этой опасной симфонией: один неверный шаг — и огонь мог бы сжечь арену, щупальце акварона пробежало бы по креслам, а грудимут телепортировался бы среди людей.
И тут в центре арены развернулась кульминация: фойертиры соединились в круг, три самых больших взвились к куполу, их плазма слилась в единый столб огня и света, вокруг которого танцевали грудимут и акварон. Свет переливался, отражался в глазах зрителей, отчётливо видно было каждый блестящий щупальцевый изгиб, каждый колышущийся язычок плазмы, каждый мерцающий зуб у Бахидяриса.
Публика стояла, замерла в восторге, а потом взорвалась аплодисментами, криками и визгами. Казалось, что весь купол цирка превращается в живую, огненную, электрическую вселенную. А я, с усмешкой и лёгкой усталостью на лице, делал шаг назад: всё шло идеально. Все существа подчинялись, и хаос был только иллюзией, созданной для зрителей.
Юные пионеры в зале шептались: «Он настоящий галактический дрессировщик! Он управляет опасными инопланетянами!» А я лишь кивнул им: профессионал держит тайну, но наслаждается восторгом публики. В этот момент я понял, что нет другой профессии, в которой можно так сочетать опасность, магию и юмор одновременно...
Бывают порой и другие приключения. Ныне повелась мода выходить замуж за инопланетян. Раньше были межнациональные браки, а теперь… даже трудно себе представить, как может быть мужем симпатичной блондинки какой-нибудь трёхглазый семижопкус — громадина с тремя глазами, словно прожектора, расположенными в ряд, девятью руками, пятью ногами и панцирем, покрытым буро-зелёной толстой кожей, словно у бронтозавра, а морда похожа на смесь козла и каракатицы, с острыми клыками, торчащими во все стороны. Живёт он на Шестой цивилизации планеты Пепелон. Честно скажу, даже и не представляю, где этот шарик вращается, в какой части галактики.
Понятное дело, что бывают ссоры между супругами, но как утихомирить этого громадного семижопкуса, весом в тонну, с девятью руками и пятью ногами? Менты боятся даже приблизиться, держат в руках водометы — а что толку-то? И тогда звонят мне домой, как к самой последней линии обороны:
— Дорогой дрессировщик, выручайте! Без вас не навести порядок в квартире и не укрепить семейное счастье! — умоляет меня генерал милиции, голос дрожит.
Подъезжаю я на своём драндулете — массивная машина с бронёй из титано-карбонового сплава, крыша как купол планетария, колёса с магнитной подвеской позволяют летать над поверхностью и скользить по воздуху, а двигатель ревёт, словно спящий дракон, когда трогаешься с места. (Кстати, пора давно сменить автомобиль, а то даже стыдно!).
На меня семижопкус смотрит грозно, размахивает кулачищами размером с пивную бочку, рычит, типа: «Хочешь на тот свет, человеческая обезьяна?» Ударит — череп в порошок! Другого, может, и покалечил бы, но меня кулаками не проймёшь. Уворачиваюсь от рук, подпрыгиваю к его животу и быстро впрыскиваю дезодорант в левую ноздрю — и он застывает, как скульптура. Химическое вещество действует мгновенно: парализует мускулы, нервные окончания замирают, дыхание замедляется, а глаза расширяются от шока.
Мычит супруг, глазами зыркает, а я тем временем повязываю его нейлоновым проводом, вставляю в три уха катоды и пропускаю слабые токи… Этого достаточно, чтобы у того нервы заморозились минимум на год. Больше не будет буянить, ломать мебель и посуду, пугать соседей, что сожрёт их, ведь у их Шестой цивилизации принято жрать соседей — такова культура. Зато супружеский долг тоже исполнить не сможет в течение этого времени. Тут уже блондинка на меня рычит. «Извините, что-то одно выбирайте: либо отсутствие синяка под глазом, либо секса!, - говорю я. - Я вам не волшебник…»
Ох, такова моя работа. Сложная. Нервная. Трудная. И всё же престижная. Горжусь ею. Каждый день бегу в цирк, два часа репетиций с инопланетными животными, а потом начинаются представления в две смены. А Михаила Боярского, того самого певца и киноактера, уважаю — наш человек, тоже был дрессировщиком… говорят…
...Играет туш, бьют литавры, по арене бегают лучи прожекторов: синие, зелёные, оранжевые, белые вспышки, словно переливчатые змеи, огибают купол, подмигивают публике, отражаются в очках, глазах, создают иллюзию огненного дождя. Выходит конферансье и говорит торжественно, важно, словно читает правительственное постановление:
— Дрессированные инопланетные животные! Монстры! Смертельно опасное выступление!
И называет моё имя. Естественно, все рукоплещут, ибо я — личность известная, популярная, про меня даже кино снимают и в спектаклях играют. С потолка опускается титановая клетка, заполоняющая всю арену, ассистенты выводят тележки с ёмкостями, где находятся мои зверюшки. А потом выхожу я с инструментами, и тут начинается та-акое-е-е!..
Впрочем, что тут говорить. Приходите сами — и всё увидите!
(Ташкент, 3 мая 1989 года,
Переработано 17 сентября 2025 года, Винтертур)


Рецензии