Работник Света. Глава 4. Татьяна Дмитриева

   Глава 4. Татьяна Дмитриева

   Уже когда я писала главу 3 про Влада Булгакова, мне попался на Прозе.ру автор Татьяна Дмитриева с её эзотерическими романами. Я бросила всё и залпом прочитала её произведения. Она предлагала другим авторам присоединить к её "Мозаике любви" свои истории, чтоб создать "Книгу любви планеты Земля", тем самым увеличив количество любви в нашей реальности. Она считает это своей задачей, на которую её благословили Высшие Силы. Это её дело на Пути Света. Вот я узнала и ещё одного Работника Света.
   И насколько же интересна история жизни человека, расширяющего горизонты трёхмерной реальности, с которым жизнь уже не "случается", а предугадывается; когда человек пытается "рулить" своей жизнью, в неожиданных поворотах судьбы замечать знаки грядущих событий, гармонизируя их и направляя в позитивное русло.
   Я захотела добавить к её "мозаике любви" свою историю любви - любви к матери, которая начиналась с ненависти. Она немного похожа на Татьянину историю.
   С детства я не любила командовать, у меня было врождённое чувство всеобщего равенства. Когда я гуляла с младшим братом, мне никто не говорил, что я обязана за ним смотреть. Я вообще не признавала никаких обязанностей и жила только ради своих желаний.
   Вот мы с ребятами решали, например, уйти с двора играть на улицу, а братик хотел с нами; ходил кое-как, плакал громко, не поспевая за нами, когда мы прятались. Кто же куда возьмёт такого? Для равноправных игр он не годился, его место - быть возле дома. Но он цеплялся  за мою ногу, висел на ней, так что я волочила его за собой, а он истошно орал. Мне становилось жалко его. Я считала жалость благородным чувством, поэтому не подавляла его и брала мальчика с собой. Он не слушался меня: лез в лужу, хоть я ему запрещала, мочил ноги, руки, штаны. Но это было его право так реагировать на моё предупреждение: мама отругает, и он может простудиться.
   Возвратившись с ним домой, "получала" от матери я, а не он. Его брали на ручки, переодевали и ласкали. А с меня мама стаскивала штаны и хлестала рукой по голой попе в присутствии остальных детей - двоих братьев и сестры, приговаривая:
- Почему ты разрешила ему лезть в воду?
- Я запрещала ему, но он не слушался! - Отвечала я, плача от несправедливости.
Но мама не считала это оправданьем. Я же  не понимала, в чём моя вина. Но уже понимала, что несправедливость побеждает. Мне никто его не поручал, я таскала его за собой из жалости, проявив доброту, а меня ругают, как вредителя.
   Мне было не больно получать шлепки по заднице, но как-то стыдно было стоять голой упитанной попой - словно лицом - к людям. Хотя тогда я не знала, что части тела не равнозначны по ценности. Что находится у меня ниже живота, я не видела из-за этого же живота. А что попа - это как-то стыдно, поняла в детсадике из-за того, что мальчишки в туалете подсаживались на горшки сзади девочек и разглядывали их "нижние места". Иногда в группе они просили "показать попу".
   Одна девочка показала - под детским столом, который мальчишки предусмотрительно обставили стульчиками, чтоб воспитательница не видела. Девочка просто немного приоткрыла ягодицу, и пацаны начали дико хохотать. Я это видела и слышала, как другие девочки вслух сильно её осуждали. Я не могла понять, почему в туалете это видеть можно, а здесь - стыдно. Девочка потом стояла в стороне с виноватым видом, как изгой: её презирали, с ней не играли.
   Следующая была я, которую мальчик (он мне нравился) пригласил под стол для такого же показа. Но, видя, как это осуждается девочками и высмеивается пацанами, я не рискнула. Зато была в ужасе оттого, что не знала о постыдности такого поступка. В общем, ясно было, что у меня "не хватало".
   Теперь вернусь к картине, как мама шлёпает меня по голой заднице. Я не вырывалась и больше не оправдывалась. Я ненавидела мать. Никто мне не объяснял, что такое ненависть, но это чувство не требовало разъяснения. То есть, чувство ненависти я ощущала, а чувства стыда у меня не было. Точнее, ненависть возникала, когда меня ставили в стыдное положение.
   А так как, что такое стыд, я не распознавала, то легко оказывалась посмешищем для окружающих. Может, я действительна была смешна - эдакий тупой пончик-недотёпа. Я не разделяла смеха других надо мной и желала одного - заставить их "заткнуться". Но меня никто не боялся, и я взросла на ненависти.
   Такой вот случай, например. Меня отправили за хлебом, а в магазин вдруг привезли булочки. У меня хватило денег, и я купила булочек на всех - на 6 человек. Но у меня не было сумки, и я - шестилетний ребёнок - несла всё это на вытянутых руках, чуть не на плечах. Меня увидел папин знакомый и сфотографировал, а потом дал отцу фотографию. Как хохотала - до слёз - мама, показывая моей сестре фото и комментируя, как я смешна, "нахапавшая" столько булочек. Но ведь я старалась для семьи. Этот смех был обидным, как насмехательство, и росток ненависти в моём сердце в этот миг явно "подрос".
   И ещё случай. Мне, наверно, лет 13. Папа мастерит какой-то пристрой к забору с улицы. Заходит в дом, просит помочь. Никто не хочет, и иду я, потому что люблю папу. Поддерживаю какие-то доски. Папа пилит, прибивает и говорит мне:
- Ты должна выполнять команды, как солдат, не думая.
Не сказал, чьи. Но я старательно выполнила всё, что он "приказывал", и вернулась в дом. Мама с сестрой сходили на улицу посмотреть пристрой, зашли в дом и давай хохотать, какие мы с папой безвкусные. Типа - папа, ясно дело, "сгондобил" как попало, а ты, мол, что ж ему не подсказала ровно доски отпилить, чтоб не торчали в разные стороны.
   А я вообще не думала об этих досках и пристрое - можно сказать, не замечала их. Одно только желание у меня было - чтоб папа был доволен моей помощью. В очередной раз надо мной насмехались в лицо. Мне это не нравилось.
   Кстати, вспомнила, откуда взялось слово "ненависть" в нашей семье. Мама приходила с работы из вечерней школы поздно. Днём у неё болела голова. После обеда она ложилась из-за этой головы спать, а мы гуляли, чтоб ей не мешать. Точнее, уходили, чтоб не видеть её раздражённое лицо и не слышать это постоянное:
- Ненавижу!
   Она ненавидела наше неряшество, потому что мы не убирали игрушки за собой. После её ухода мы заходили домой и радостно начинали строить игрушкам дома в стульях, на полках, возить их друг другу в гости. Вдруг папа говорил:
- Всё, спать.
Мы мигом прыгали в кроватки, потому что очень уставали от такой насыщенной игры, и никаких сил не было убирать игрушки в ящик. Приходила мама, убирала, точнее, швыряла игрушки на место, со злостью приговаривая:
- Ненавижу! Ненавижу!
   Я, естественно, никакой ответственности и вины не ощущала: мы ведь устали,  сил не было убрать. Но каждый раз удивлялась:
- Как можно ненавидеть собственных детей? - И отвечала ей "взаимностью". Она ведь ещё ставила нас в угол "к вонючим горшкам!"
   Себе же я дала слово никогда не говорить детям "ненавижу". Поэтому, когда у меня их было уже трое, и ни одну ночь они не засыпали вовремя, я подыскала другие слова.
   Я закрывала дверь спальни, и младшие начинали разговаривать, а то и играть. Я научилась выразительно говорить невыразительное слово "нет" на их просьбы включить свет и дать им ещё немного поиграть. После третьего предупреждения я влетала в спальню со словами:
- Сейчас схвачу за ноги - и головой об батарею!
Три раза ударяла кулаком в темноту в направлении их постелей. Дочка сказала однажды:
- Ты ударила меня в самое сердечко.
Мне было жалко и её, и старшего - уже спавшего и разбуженного моим кулаком, но нельзя же было совсем-то их распускать. Они любили свободу ещё больше, чем я. Да, я этого хотела. Но не собиралась быть у них "на посылках". Это я тоже себе смолоду сказала:
- Никогда не терпеть от детей, чтоб они повышали на меня голос!
   Позже, когда дети выросли, дочка сказала, что мои слова про "батарею" хуже, чем слово "ненавижу".
   Теперь немного о сестре. Вначале я отсекла её от сообщества равных. Она во дворе играла с нами, как равная, хотя была лидером: предлагала пойти на берег - на катера, и мы шли - из-за того, что сами хотели. Она же была старше, поэтому с ней  можно было уходить подальше от двора.
   Но она играла с нами редко: всё время училась, сидела за столом, делала уроки. Я постоянно видела её спину на фоне настольной лампы. Это означало, что она не из нас - детей: мы-то всё время играли. А вскоре я получила и подтверждение того, что она - не относится к "детям".
   Родители вечером куда-то ушли. Мы, естественно, давай играть допоздна. Но сестра приказала ложиться спать - вовремя(?!). Выключила свет и насильно уложила. Можно было подбегать к выключателю и включать, но она снова бы выключала - такой была настырной и ещё щипалась больно.
   Ну, мы легли - конечно, с карандашами, блокнотами и фонариками, чтоб сочинять стихи под одеялом. Но сестра оказалась хуже взрослых: она ведь знала все наши хитрости - в отличие от родителей - и отобрала всё. Как вообще тогда можно было спать - лежать, как истукан? Это мы в садике так лежали в тихий час, не засыпая - мучились от ничегонеделанья: думать не о чем,  делать нечего. И вот - опять?
   Сестра, видно, поняла, что "бунт на корабле" уже поднимается, и сказала:
- Если вы ляжете, я расскажу вам сказку про Оле Лукойе. Мы никогда не слышали это странное имя, поэтому послушались её и выслушали сказку, лёжа тихо в постели. Содержание не помню, но помню, что рассказывала она с интригующим выражением и уже не была похожа на врага. А мы же всегда за справедливость: мы не бунтуем против доброты.
   Наверно, педагоги записали бы этот её поступок как удачный педагогический приём. Но я её выписала из своей страны детства навсегда. Человек, который так хитро меняет окрас - от приказоотдавания до доброты - принадлежит миру взрослых. Они все там такие - двуликие, притворные, нарушающие равенство.
   Но к сестре у меня не было ненависти, скорей, просто чувство осторожности. Правда, мы сходились на общей ненависти к матери, сочиняли совместно плохие истории про неё и смеялись над ними, сидя на чердаке, где никто не мог нас подслушать.
   Там была огромная кипа журналов "Семья и школа". Я прочитала кучу статей о воспитании школьников и стопроцентно убедилась, что не я такая плохая - как мама меня ругает, а просто воспитывает она нас неправильно.
   В общем, всё детство я провела в ненависти к матери. Думала: вырасту - отомщу ей за всё. Но когда выросла - увидела, что мама постарела.  И стыдно стало мне (стыд уже появился) - сильной, здоровой, молодой - мстить ослабевшему противнику. Силы были не равны. Несправедливо сильному давить слабого. Я ж всегда за справедливость. И я приняла умом: это моя мать, она вырастила меня, потратив лучшие годы, а взамен не получила ни помощи, ни благодарности, ни понимания, ни любви.
   И я стала общаться с ней, помогать по возможности. Деньги давала, когда начала работать. Мама, правда, говорила:
- Потом они тебе и пригодятся.
   Позже, при продаже квартиры и дома она дала мне по 5 тысяч рублей. Они с моей сестрой не хотели, чтоб дом достался мне. У сестры я за дом всё же вытянула ещё 5 тысяч. Сестра, действительно, оказалась хитрой и коварной. А я осталась в квартире бывшего мужа, до сих пор сражаясь с ним за право там находиться.
   Когда мы переехали из района в столицу республики, мама стала менее раздражительна, ушла из школы. Я чаще с ней стала разговаривать, но душа моя была холодна. Когда мы ссорились, она выгоняла меня из дома, ласково прося не возвращаться никогда, не писать писем, а лучше - умереть, но ничего не говорить папе:
- Из-за тебя мы ссоримся.
Или:
- Я у папы пятый ребёнок, и самый любимый! (Папа был старше мамы на 17 лет).
   Повзрослевшая дочь сказала мне:
- Что ты обижаешься на неё, что она вела себя не как мать? Она же росла в детдоме. Муж и дети у неё были. А ей хотелось иметь и отца. У тебя-то ведь все есть.
И я приняла довод дочери, частично сняв свои "претензии" к матери.
   Когда мама ушла от моей сестры в Дом престарелых, там она обратилась к Богу, стала изучать Писания, перекладывая их в стихи, я порадовалась за неё. Ведь она стала любить всех - любовью "агапе". Я хоть не знала про агапе, но это было так по-человечески - любить. И когда у мамы на 75-ом году жизни случился инсульт, и я была далеко, она перед смертью со мной несколько дней "разговаривала". В моей голове шёл непрерывный диалог. Мама объясняла мне свои поступки, на которые я была обижена, и ко мне приходило понимание и приятие её такой какой она была. Я не знала, что она умирает: в письме сестра написала, что состояние мамы стабилизировалось, и мой приезд не нужен. Я шла на работу, с работы, а в голове не прекращался мысленный разговор. И на душе у меня теплело и теплело. Не словами говорилось, а представлялась какая-то картина из прошлого, и вдруг осеняло понимание поведения матери. Видно, она общалась со мной с сердечной теплотой, потому что злоба и ненависть выходили из меня, как пар из чайника, и растворялись в воздухе. Я поняла, что мама была молода, искала любви и счастья, хотела добросовестно работать - как и я тогда. И я мысленно раскаялась, простила маму и как бы просила её простить меня за непонимание и слепую ненависть. Как же ей трудно было испытывать тёплые чувства к ненавидящим её детям! Она ко мне с лаской, а у меня в глазах:
- Не подходи!
Мне стало легко и хорошо, потому что теперь я могла любить маму душой. И после этого я получила телеграмму от сестры о маминой смерти. Меня отпустили с работы на похороны. Но я знала, что главное я сделала: отпустила её с любовью. Я была уверена, что наше общение было настоящим. И мама сделала это не только для себя, но и для меня. Ведь жить с ненавистью и обидой - значит разрушать себя - духовно и физически.
   Кстати, дочь моя родилась очень похожей на мою маму, только глаза карие. Даже раздражается также. А как понимает мотивы маминого поведения! И всегда находит объяснение её негативным проявлениям. Так что, любя дочь, я люблю в ней и свою маму.
   Может быть, моя неуспешность в жизни - результат разрушительного действия ненависти, сопровождавшей меня долгие годы. И с ненавистью в сердце я никогда бы не смогла быть Работником Света, потому что он несёт миру любовь,  отказавшись от ненависти.

2.04.2011