Непридуманное

               
                Валька, Валенок, Валек


Купол ферганского неба стал уже высоким, голубым, хотя солнце еще не всходило. В предутренней тишине спросонья пробовала голос бедана, висевшая в клетке из гибкой лозы в соседнем дворике. Дворик был маленький для двух квартир дома на Инженерной улице. Всего-то в нем было одно дерево грецкого ореха, пара кустов роз, и из-под сарая пробивались побеги айлантуса с длинными ланцетными долями листьев, в просторечьи  именуемого вонючкой. Оставшийся пятачок был вытоптан крепкими пятками детворы, которая толклась здесь весь день, когда родители уходили на работу. Их было пятеро: четыре девчонки Тихопой и Женька, пасынок бухгалтера Кости из однокомнатной квартиры.
В окно лилась утренняя прохлада и было жаль, что эта благодать скоро кончится с восходом солнца. Женя сбросил простыню и прислушался: за ширмой чуть похрапывал во сне отчим. Мамы совсем не было слышно. Она всегда спала тихо, как мышка. Так же неслышно вставала утром и уходила готовить завтрак на керогазе в общей с соседями веранде, служащей им кухней.
Но сейчас было рано даже для нее. Некоторое время  Женька соображал, отчего это он вдруг проснулся. Какие-то неясные тени вчерашнего бродили в его голове. И вдруг он вспомнил: Валька! Вчера они всей гурьбой возвращались из кино. Темная южная ночь плотно окружала их. Они шумно обсуждали только что просмотренный фильм с участием любимой актрисы Лидии Смирновой, в которую были влюблены все мальчишки их девятого класса. В темноте Женька споткнулся и чуть не влетел в арык. Взмахнув руками, он вцепился в то, что оказалось рядом. А рядом была Валька Тихопой. Она повернулась и взвизгнула. Его пронзило ощущение, которого он раньше не испытывал, и он не мог понять, что с ним происходит…
Дома он долго не мог заснуть, и все вспоминал, вспоминал… Воображение расписывало ему в картинках, чего не было и быть не могло. Да и как могло быть, когда это – всего-навсего Валька-Валенок, сто лет знакомая – с самого детства, с веснушками наперечет и жиденькими косичками, вечно в стоптанных туфлях и выгоревшем тесном платьишке, доставшейся от старшей сестры Марийки.
Женя осторожно сел на диване, на котором, кажется, вырос, еще раз послушал тишину в комнате, на дворе. Потом неслышными шагами прокрался по коридору и выглянул во двор. Под орешиной стояли две раскладушки, в которых, спасаясь от комнатной духоты, спали обе сестры. Платьишки висели рядом на стуле. Старые простыни едва прикрывали раскинутые в сонном угаре ноги, на голых плечах жалко свисали бретельки.
Он присел на корточки у постели спящей Валентины и долго изучал ее зарумянившиеся от сна пухлые щеки, мягкие розовые (совсем девчонка!) губы, спутавшиеся светлые волосы. Рубашка плотно натянулась на бугорках груди. Ему захотелось потрогать их и снова испытать вчерашнее чувство. Нежность к Валентине (Валюшке!) заполняла его. Как он раньше не замечал, какая она красивая.  Сколько потеряно времени! Ведь скоро, может случиться, ему придется уехать. Все мальчишки их класса записались в военкомате в летное училище на краткосрочные курсы механиков, после окончания которых они будут воевать вместе со взрослыми. И вряд ли успеют закончить даже девятый класс. Эх, ты, Валька-Валенок, Валек!...
Он встал, подошел к розам, исколов пальцы сломил длинный побег с полураспустившимся бутоном и положил его рядом с Валькиным распылавшимся лицом. С веранды он видел, как она вдруг повернулась и села с розой в руке. У него сильно забилось сердце. Она огляделась по сторонам, прижала прохладный бутон к щеке и снова легла. А он вернулся на свой диванчик и так больше и не заснул.
Воевать им не пришлось, потому что через год война закончилась Их, уже подготовленных к работе авиамехаников, оставили служить при авиачасти еще на несколько лет. И Валя приехала к нему сама.


                Начало


Речка была узкая, но стремительная, и течение сносило сразу. Мирка была хорошей спортсменкой-пловчихой, и ей легче было справиться с течением. А я привыкла к нашей тихой Омке, и чтобы переправиться точнее, мне пришлось отойти подальше, так сказать, с упреждением. Меня сразу сбило с ног и понесло вдоль течения, но Женя прыгнул в воду, перехватил меня, и нам удалось выгрести к берегу.
Мирка уже грелась на песке под крутым берегом, раскинувшись во всей своей красе. Ровный загар, стройное тренированное тело, узкие плавки – это и вправду было красиво. А я была совсем белой. Я никогда не ходила купаться на Комсомольское озеро, ни сюда, в Парк Победы, на речку Боз-су. У меня и купальника-то не было. Красный купальник для сегодняшней поездки мне дала Мирка, когда уламывала меня поехать с ней.
Меня смутило, что во дворе общежития нас ждал Женя. Он стоял у кустов роз, где мы однажды случайно встретились с ним, и он поразил меня своим рассказом о розах, он так много о них знал. Всю дорогу до парка меня мучила и смущала мысль о Жене. Почему он здесь оказался? В трамвае я почти не разговаривала, а Мирка с Женей смеялись и подтрунивали надо мной. Они были земляками. Несмотря на разницу в возрасте, общаются на равных. У меня же к Жене было совсем другое отношение, уважительное, как к старшему, умному, повидавшему жизнь человеку.  Я знала, что он женат, что после армии, где он задержался лет на шесть, ему пришлось экстерном заканчивать последние 9 и 10 классы, поступить в Казанский авиационный институт, но пришлось вернуться домой из-за болезни матери.
Он серьезен, сдержан, рассудителен. Но в нашей молодежной интернациональной кампании он был так же смешлив, даже насмешлив. Учился он лучше всех, запросто решал и объяснял нам, несмышленышам, трудные задачки по всем предметам, и уже тем заслуживал внимание и уважение. Узбеки его звали не иначе,  как Женя-ака, как принято у них обращаться к старшему брату. Молодые преподаватели звали его Евгений Павлович. А мы, мелкота, звали его просто Женя, хотя он был старше нас лет на 9-10.
Лично у меня вызывало глубокое уважение, что он из-за болезни матери вернулся домой, бросив любимый авиационный институт, сменив его на сельско-хозяйственный. Бросить институт в таком возрасте, но найти силы снова поступить, учиться вдали от дома, от семьи, жены, дочери! Это  было достойным поступком, это вызывало сочувствие, уважение, интерес.
Мне были интересны его рассказы о случаях в армейской жизни, о Казани, об его участии в самодеятельности. Его песни были моими песнями. Он любил и знал те же оперетты, что и я. От него я узнала и полюбила ранее неизвестные мне песни Вертинского, Лещенко, Козина. От него впервые услышала лагерные песни, которые вызвали во мне недоумение; мне было непонятно, о каком периоде времени в них поется. Я спрашивала, а он говорил снисходительно: «Эх, ты, кнопка!» - и смеялся, ничего не объясняя. Конечно, пел и рассказывал он не для меня, а в общении с друзьями из группы – на переменках, на практиках, на уборочных. Просто я невольно ловила эти моменты… Однажды на хлопке, когда уже в кромешной темноте все тянулись со своими потолстевшими  фартуками к хирману, я во весь голос распевала арию Пепиты. В темноте я была будто одна, поэтому пела, не стесняясь: «Да, я всегда была Пепита-дьяволо…»  И вдруг услышала: «Пой, пой, а то я дороги не вижу, иду на твой голос!».
После возвращения с уборочной возобновились занятия. Прошла зима. Однажды весной мы случайно встретились во дворе общежития, где уже цвели розы. Мы поговорили о розах, попрощались, и вдруг он вложил мне в руку свернутый листок бумаги. Почему-то я побоялась его сразу раскрыть, быстро повернулась и убежала. В комнате с колотящимся сердцем развернула листок. Это были слова модной тогда неаполитанской песенки «Первое письмо», которые я недавно просила его написать. Но после слов самой песни приписано еще несколько строк: «Пой мне, хочу еще раз, дорогая, услышать голос твой в тиши ночной».
Что со мной сделали эти строки! Смятение, недоумение, боль, какие-то неясные надежды – трудно описать, еще труднее было пережить, объяснить, что происходит. Несколько дней я избегала даже подходить к нему, пытаясь успокоиться. Он ничего не предпринимал, держался по-прежнему  ровно, и я решила, что это была шутка.
Однажды мы возвращались с занятий большой веселой гурьбой. По пути зашли в магазин за хлебом. Магазинчик был тесным, а нас было много. Повернувшись, я вдруг оказалась лицом к лицу с Женей. От неожиданности у меня дыханием вырвалось: Женя! Затмение, что ли на меня нашло? В ответ так ласково: «Что, Томуська, что, милая» - и взял за руку. Я чуть сознание не потеряла, просто ошалела, но через мгновение очнулась: «Нет, нет, ничего…». И отошла к девчонкам.
И вот мы на Боз-су. Лежим на песке напротив друг друга, я отвожу глаза, даже уткнулась лицом в песок. Мне тяжко, почему-то стыдно и страшно. Мирка вдруг встала и заявила, что в воду больше не пойдет, а к одежде перейдет по мостику. И ушла. Мостик-то далеко, за поворотом. А мы еще не согрелись после ледяной Боз-су. И тут Женя берет ладонями мое лицо (все в песке!) и целует, целует, целует… Я потрясена, мне хочется плакать, и я шепчу: «Что ты делаешь, ведь ты женат, так нельзя!».  «Ну и что? Я разве не могу любить снова?» - А я плачу уже по-настоящему, снова упав лицом в песок.
Мирка, я доверилась тебе. А ты меня опять предала. Что ты наделала!
 

                Ласковые струи Чирчика


Была полевая практика. В единственный выходной день в такую жару ехать в Ташкент никому не хотелось. Решили провести выходной на рыбалке. Уж очень смачно мальчишки рассказывали об этом удовольствии. Они, оказывается, уже и снасть заготовили – взяли у одного из преподавателей бредень, ведра на кухне выпросили, соль с перцем, хлеба несколько буханок. И - вперед.  Ветка и Ава сразу заныли, повисли на руках-ногах у парней, упросили взять их с собой. А остальные что – хуже? Поперлись все.
Дорога к Чирчику была пыльной. Ехали на попутном грузовике. Нас было человек двадцать. Шофер грозил кулаком и ругался, чтоб все сели, но скамеек было всего две, а дорога ухабистая, всех поминутно валило с ног. Машина остановилась у полей корейского совхоза. Здесь мы впервые увидели, как рис растет. Часть чеков было залито водой. Над полями летала масса диких голубей-сизарей. Голуби были крупные, отъевшиеся на рисе.
Мы были после такой дороги грязные как черти и торопились добраться до воды. Русло Чирчика оказалось рассеченным на множество рукавов. О рыбалке и речи не могло быть, так как быстрые струи воды, которые даже с ног сбивали, катились между округлыми глыбами валунов. Вода была холоднющей, кажется, она не успевала нагреться при такой  скорости. Мы долго искали подходящий поток, пока не проголодались. У мальчишек оказалось с собой ружье. Они настреляли сизарей и оставили добровольцев (наверное, самых голодных и нетерпеливых) очистить тушки птиц и зажарить их на костре.
Эдик стал разжигать костер, мы отыскали подходящие для шампуров ветки, очистили, засолили, поперчили голубей и уселись у костра. Это было здорово. Прозрачная холодная вода, костерок, шашлык из птиц, с которых жир так и капал в огонь…
Вернувшиеся с разведки «рыбаки» мигом расхватали вкуснющих зажаренных, пахнущих дымком сизарей. Обжигаясь горячим жиром, они рассказали, что нашли вроде как рыбное место. Все дружно снялись с бивуака и двинулись в указанном направлении.
Поток был неглубокий – хватало как раз на высоту бредня, но вода была холоднющая и стремительная, поэтому с обеих сторон бредень вели по несколько человек. Девчонкам-маломеркам вроде меня и Авы и вовсе места у бредня не досталось. С бреднем шли в основном парни, а девчонки гнали рыбу им навстречу, по течению. Рыбешка была, но некрупная: в ладонь длиной, в пол-ладони шириной. Решили, что варить (или жарить) ее будем в учхозе. Вылезли на берег из ледяной купели и растянулись погреться на камешках.
Две беспокойные подружки Вета и Ава пошли по берегу и вскоре позвали нас на новую забаву. Они нашли крутой изгиб реки, в котором вода просто бурлила, потому что там сливались воедино несколько стремительных рукавов.
Первыми в этот бурлящий котел кинулись парни. Фишка была в том, чтобы вовремя, еще до поворота, отгрести вправо, к берегу, где течение было более спокойным. В центре же потока вода свивалась сверлом и могла унести зазевавшегося пловца или сразу на дно, или в лучшем случае в один из многочисленных рукавов Чирчика – и… поминай, как звали.
Потом, одна за другой испытали свою храбрость и возможности Ава, за ней Вета – и они благополучно выплыли. До сих пор не понимаю, какой черт меня дернул, но следующей была я – я тоже прыгнула в поток.
Я попала в самый центр, поэтому волна сразу же ударила мне в лицо. Я тут же захлебнулась, ослепла и упустила время. Меня поволокло как щепку, струи были такие сильные, гладкие, будто мускулистые ласковые руки.
Поначалу я пыталась сопротивляться, но не могла наладить дыхание. И вот уже поплыл мимо и где-то вдалеке высокий берег у поворота… Испуга не было, наоборот, вода будто успокаивала меня, быстро несла меня вдаль. Было какое-то чувство, близкое к вожделению, наслаждению, и на миг подумалось: «и пусть…».  Я даже подняла руку и прощально помахала бегущим с испуганными лицами и что-то орущим друзьям. Было удивление – чего они испугались? Не надо кричать, успокойтесь… И еще мысль: «А может, так будет лучше? Не будет проблем…»
С кручи прыгнули в воду, мне наперерез, сразу трое: Женя, Рашид и, кажется, Маджид (а может, Мелис ?). Первым доплыл до меня Женя, но он не мог сразу меня выдернуть из стремнины. Помог Рашид. Я же не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Меня будто парализовало, не было ни сил, ни воли, ни желания бороться. Как-то лениво думалось: «Ну зачем они из-за меня так хлопочут, мне ведь и так хорошо…»
Из воды меня вытянули на берег, и все дружно начали меня ругать. Они все были уже чужие для меня. Я лежала без сил, не отвечала, меня будто все еще продолжали ласкать тугие струи Чирчика.