В комнате душно пахло пылью...

   В комнате душно пахло пылью. Через темные занавески рвалось горячее июньское солнце.  Из гроба на меня смотрел Тима. Казалось, его исхудавшее лицо застыло в последнем стоне. Кто-то положил монеты на открытые глаза... Во мне шевельнулось раздражение, неужели нельзя было их закрыть. Я приблизилась, шаря по нему взглядом, жалея каждую исстрадавшуюся клеточку, с опозданием пытаясь согреть его всё ещё живущей во мне первой нашей сумашедшей любовью. Мне не было страшно. Не было урагана воспоминаний, которого я ждала, опасаясь возвращения в этот деревянный домик. Был какой-то паралич безысходности.
   Я провела рукой по щеке, сняла монеты с глаз, попыталась опустить уже не слушающиеся веки. Потом прикоснулась к щеке губами, зная, что это возможно последняя минута нашей тишины, и скоро вокруг зашуршат, засуетятся.
- Нинусь, доктор приехал, - басисто прошептал Никсон из коридора.
- Какой доктор? – удивилась я про себя и вышла на цыпочках из комнаты.
  Пацаны молча расступились.
- Здравствуйте. Я Глеб, патологоанатом. 
- Здравствуйте. Я Нина. Что нужно делать?
- Ну, а что Вы вообще хотите?
- Так... – я судорожно собирала мысли в кучу, - сделайте что-нибудь с телом… Жара дикая…  Закрыть глаза, рот. Сделайте ему нормальное лицо. Я не знаю, мыли его? Давайте всё-таки его помоем, я Вам помогу.
- Думаешь, его одели и положили в гроб не мытого? – с сомнением пробасил Никсон.
- Ну… Если и мыли, то лучше перемыть. Ты же видел, маманя чуть живая.
     Патологоанатом просканировал нас глазами.
- Значит так… Мне нужна вода, простыни ненужные или тряпки. Много. – Коротко распорядился он, входя в комнату. – Несколько темных пакетов, целых, без дырок. Окна все  откройте.
- Кто там? - громко простонала из смежной комнаты Антонина.
- Не волнуйтесь, Антонина Ивановна, это доктор, – просюсюкала я противным сладким голосом.
- Какой на хер доктор! Нам никто не нужен! Пусть идёт на хер отсюда! – слышно было, как она тяжело приближается к двери. После второго инсульта она еле шевелила ногами, но голос  остался командирским.
     Патологоанатом спокойно-вопросительно уставился на меня.
- Начинайте, я всё улажу.
     Я решительно зашла в комнату, сильно обняла Антонину за плечи, повернула обратно, потащила и почти силой посадила на кровать. Села рядом. Я никогда не умела разговаривать с ней. Она была сильной женщиной, рьяно работавшей всю жизнь, ставшей мастером цеха. Упрямая, всегда уверенная в своей правоте, громкая. Я, бывало, морщилась и удерживалась от споров с ней, когда ещё мы встречались с Тимой. Но теперь она была другая...
Я со страхом думала, что двадцатидвухлетней девчонкой Антонина похоронила четырёхлетнего сына, воюя почти год с его лейкемией, после чего вспорола себе руку от запястья до подмышки. Когда родился Тима, она фанатично оберегала его от всего, кормила чёрной икрой и поила рыбьим жиром, добывала сыну дефицитные книги и долго не пускала гулять дальше сада-огорода. Тима вырос трусоватым, но довольно умным, необыкновенно интересным и мог вдохновенно-иронично болтать часами, чем наверно и покорил одиннадцать лет назад моё юное сердце. В прошлом году  Антонина похоронила Никитича, своего мужа и отца Тимы. Мастеровитый и молчаливый, сухощавый, с большими руками, Никитич обладал удивительным чувством юмора, читал зарубежную литературу, изредка затевал со мной или с Тимой философские беседы, с Антониной был терпелив и снисходителен. Через месяц после похорон Никитича у Тимы обнаружили рак. И ещё 8 месяцев страха, борьбы, боли, надежды и безысходности… Антонина перенесла два инсульта, не знаю когда именно, мы не общались года четыре – со времени нашего последнего расставания с Тимой.
- Ему уже не больно… - выдавила я. Но она уже опять застыла, уткнувшись пустыми глазами в стену. Я потихоньку вышла, чтобы помочь доктору.
     Потом мы с доктором мыли Тиму, прямо в гробу, точнее чем-то протирали ставшее таким щуплым тело, измождённое болезнью, дистрофичное...
- Что с ним было? – спросил прозектор.
- Рак.
- Чего?
- Да вроде началось с лимфатической системы, а теперь уже везде расползлось…
- Вам бы выйти лучше, я начинаю. Только вот, мать если зайдёт…
- Я подержу дверь. Начинайте, – сказала я твёрдо, ещё не очень понимая, что сейчас произойдёт.
     И он начал. Страшный трупный запах наводил ещё более дикую тоску, потому что только теперь моя голова стала наполняться воспоминаниями. В двух метрах от меня патологоанатом резал мёртвое тело когда-то любимого мной мужчины. Я знала каждый сантиметр его тела… Будучи семнадцатилетними подростками мы изучали друг друга старательно, долго, нежно, удивляясь и радуясь своим открытиям. Целый год, прогуливая лекции,  мы ходили к нему, в этот деревянный домик и валялись  в обнимку до прихода родителей на той кровати, где сейчас лежит его мать.  Нас, конечно же, выгнали из института. Я поступила в другой, он - в тот же. Снова мы встретились через четыре года, снова нас не возможно было отлепить друг от друга, и мы стали жить вместе. Только теперь в его жизни появилось ещё кое-что. Наркотики. Я сходила с ума, требовала, просила… Он умолял простить его, горячо клялся «что больше никогда», но всегда срывался снова. Иногда он брезгливо говорил, что мир глуп и сер. И только наркотики наполняют мир смыслом и цветом. Я тщетно пыталась понять и даже раздобыла этого дерьма себе на пробу. Ну, и что ж… Да, мне понравилось! Но не до такой степени, чтобы променять на это дерьмо все мечты! Теперь я изучала его тело уже с другой целью. Я искала следы, которые он тщательно прятал от меня.
- А вот и опухоль! – провозгласил прозектор. – Огромная! Она пережала ему кишечник, поэтому у него и дистрофия.
- Что… Какая опухоль? – я очнулась из своего забытья.
- Да вот, вдоль позвоночника! Я не буду её трогать. Неизвестно, как она поведёт себя. - Он говорил так, как будто после всех этих манипуляций Тима встанет и пойдёт. - Как Вы, девушка?
- Нормально, - буркнула я хмуро.
- Тогда возьмите-ка пакетик вот этот и отнесите на помойку. Давайте-ка ещё в один положим, чтоб собаки не учуяли.
- А что это? – растерянно спросила я.
     Прозектор поднял на меня глаза. Я взяла пакет и вышла.
     Сад обдал меня свежестью, но облегчение не пришло. В голове вереницей тянулись какие-то дурацкие мысли…  - Я иду по улице. Ищу помойку. В руке у меня пакет. В пакете внутренности Тимы. Почему так смотрят люди? Разве что-то видно? Может пахнет? Я не чувствую… Чтоб собаки не учуяли, он сказал… А если учуют? … Я несу на помойку внутренности Тимы… Интересно, кто мои кишки на помойку понесёт? … Вам отрежут голову! Русская женщина, комсомолка, - промелькнуло булгаковское, - вот они дьявольские выходки! Никогда бы не придумалось в самом садистском сне, что я буду нести на помойку в пакете внутренности Тимы…
     Вернувшись, я простилась с Антониной. Подошла к гробу.
- Ну, вот, уже лучше, - подумала я, глядя на бледное худое печальное лицо. – До завтра, милый.
     Возле машин стоял патологоанатом с Никсоном и Виталиком.
- Спасибо Вам, Глеб, - я сдержано улыбнулась, протянула ему руку.
- Ну, чем мог…
- Сколько мы должны?
- Ребята расплатились уже. 
- А-а, хорошо. Ну что, поедем?
- Поедем, - сказал Виталик, - дел ещё много.
- Нина! Простите... - остановил меня Глеб, - а Вы ему кто?
     Я обернулась. Доктор был смущен, но любопытство победило.  Я помолчала и села в машину.
     Я не знала, что ему ответить.