Яко тать в нощи

Сима внезапно проснулась, будто и не было сна. Сквозь наклонное окошко садового домика, где она спала с мужем на чердаке, как раз под крышей, ей было видно слабо освещённое небо, ещё не начавшее сереть. До рассвета было далеко, пожалуй, часа два ночи. Что её разбудило, она сперва не поняла. А затем едва заметно вздрогнула, увидев свёкра, наполовину высунувшемся из люка, ведущего на чердак, о чём-то мучительно раздумывавшего. Затем тихо, как тень, взобравшись на чердак, он аккуратно и бесшумно закрыл люк, выпрямился во весь рост, став в ногах у спящих.  Свёкр не издавал никакого шума, и непонятно было, что же разбудило Симу.

-Как же так,- подумала она, -ведь отец Толи с мачехой, уговаривая нас остаться переночевать, сказали, что не будут беспокоить нас до утра. Что же ему понадобилось здесь ночью?-

Сима сжалась под простынёй, которой была укрыта, ей стало неуютно от своей наготы, которую бы мог заметить посторонний взгляд. Рядом спокойно продолжал спать её муж Анатолий, а свёкр смотрел на спящих раздумчиво, как бы решая сложную, почти неразрешимую задачу, и стоял, пряча одну руку за спиной. Лишь теперь он заметил, что Сима наполовину открыла глаза, и наблюдает за ним.

Сима давно не ладила со свёкром. Вернее, это он задал невозможный в отношениях родственников тон вульгарного мужского деспотического пренебрежения к жене сына, которого он никогда не любил, Самым большим желанием свёкра было, чтобы этот сын никогда не существовал, чтобы свёкр начал свою жизнь с чистого листа, а не женился на городской, подарившей ему прописку в этом большом городе, и квартирку в полуподвале. И чтобы он, женившись, не имел на руках ещё и двухлетнего мальчика, который болел всеми детскими болезнями, плакал ночью, мочил простынки, и даже одеяло у него всегда становилось насквозь мокрым: ведь с ним рядом никогда не было чуткой матери. Его первая жена Марина выполнила свою задачу, к прописке и квартире предоставив ему ещё и совсем городскую чистую работу в НИИ, где все вежливо раскланивались друг с другом, называли друг друга по имени-отчеству, в глаза выказывая полное уважение к коллеге, а пренебрежение и издёвки оставляя за его спиной. Но Вадиму Гавриловичу, так звали свёкра уважительно в глаза в этом НИИ, не удалось с налёту проскочить в учёные. Ему предстоял длинный и нудный путь учёбы в аспирантуре, а он не осилил даже первых вступительных экзаменови. Марина, его первая жена, сама училась в аспирантуре, и медленно, но верно приближалась к её заветной цели – стать учёной, кандидатом наук, а там, кто знает, и доктором. Вадим Гаврилович оставил мысли об аспирантуре, и бросил эту надоевшую ему жену.

С первой женой Вадим Гаврилович нажил ещё одного сына, на четыре года младшего, чем Анатолий. Когда Марина выходила за Вадима замуж, она усыновила Анатолия, который никогда не знал своей матери. При разводе супруги мирно поделили детей, имущество и жильё: Вадиму с ребёнком досталась новая однокомнатная квартира в пригороде, а Марине с её сыном Андреем – старое жильё в полуподвале, уже занятоё её родителями. Вадим Гаврилович уже присмотрел на работе сударушку, занимавшуюся информацией, очень нужной учёному люду. Сам Вадим Гаврилович книжки читать забросил, но к Нонне, так звалась информатичка, стал захаживать регулярно, ещё будучи женатым. Увидав, что Нонна к нему благожелательно безразлична, он начал приударять за девицей, которой она оставалась вследствие отсутствия претендентов на её руку.

Однажды Нонна проявила благосклонность к модному ухажеру, и попыталась прибрать его к рукам, но тот выскользнул из её объятий, и оставил Нонне о себе неприятное воспоминание в виде растущего во чреве младенца. В виду растоптанной добродетели Нонна согласилась на замужество с Вадимом Гавриловичем, при условии, что он согласится усыновить её отпрыска, на что тот с небольшой охотой согласился. Взамен Нонна пообещала Вадиму помощь в продвижении по службе от её отца, мелкого партийного работника с небольшими, но  крепкими связями.

Всё это Сима постепенно узнавала от своего мужа Анатолия, который неохотно говорил о своей семье в начале их супружеской жизни, да и знакомить её со своим отцом не спешил, не говоря уж о мачехе, о которой и говорить ему не хотелось. Сима понимала, что эта, составленная из двух половинок семья, собственно, и семьёй-то никогда и не была: сын мачехи жил у своих деда и бабы, а сын Вадима Гавриловича жил с отцом и мачехой. Мира в этой семье сроду не водилось, но внешне все держались ровно, попытки самостоятельности со стороны сына и своей жены глава семейства пресекал твёрдой и суровой рукой. У Анатолия в совместной крохотной двухкомнатной квартире со смежными комнатами была часть длинной и узкой комнаты с окном, отрезанная перегородкой со стёклами, раздвигавшимися для притока воздуха в спальню отца с его женой. Всем трём было тесно, и каждый из этих трёх мечтал выйти из триумвирата: Анатолий хотел выучиться, затем работать, и отделиться от двух стареющих эгоистов, уехать куда-нибудь подальше. Жена надеялась пережить мужа, и пожить на старости лет в своё пусть не удовольствие, но без демагогии и нравоучений Вадима, и конечно, без пасынка, отношения с которым с самого начала у неё не задались, она называла пасынка волчонком, и подозревала его в пакостях, которые он никогда не делал. Вадим Гаврилович в свою очередь тяготился сыном, он не хотел его изначально, да к тому же сын проявлял дарования, которыми отец считал себя вправе обладать сам, и Вадим Гаврилович с трудом удерживал Анатолия в состоянии растения без нужд и прав. А жена давно уже перестала волновать его, сейчас Вадим мог спокойно обходиться без кого бы то ни было в доме.

У Симы с Анатолием уже было двое детей, и старуха, бабушка Симы. Анатолий жил со своей семьёй в квартире Симы, работал в НИИ. Отец не помогал ему ничем, с жильём также не помог, когда у молодых не было никакого жилья, хотя и повторял Анатолию:

-Я мог бы и на тебя получить квартиру, став на расширение, но я этого никогда не сделаю.-

Сима лежала, и все эти воспоминания некстати посещали её в этот ночной час, когда не спят лишь грабители и убийцы. А свёкр всё стоял, рассматривая своего сына, который всю жизнь ему перегадил, не говоря уж о невестке, на которой сын женился, его не спросясь, тайком подав заявление, уже готовясь к выпуску из университета, имея на руках направление на двухгодичную службу в армию. В руке, спрятанной за его спиной, Вадим Гаврилович держал завёрнутый в грязную тряпку тяжёлый молоток с длинной рукояткой, которым он всё не отваживался воспользоваться, когда к нему на эту его дачу, в построенный им одним дом, приезжал сын с невесткой, а один раз и с детьми, так похожими на мать. А если бы увидел вдетях черты своего сына, то ещё больше бы воненавидел всю эту жалкую семью, вечно нуждающуюся, но никогда не приползающую к нему на брюхе за помощью. Анатолий как-то сказал ему:

-Я тебе ж... лизать не буду, не жди,-

когда Вадим Гаврилович попытался ему подсказать, как надо ладить с людьми, и с ним в частности. Обычно тихий, забитый его сын, его собственность, его раб, его тень, осмелился сказать ему ЭТО! И теперь они приехали, и спокойно, безмятежно спят. Вадим Гаврилович раздумывал, что и как надо сделать, чтобы не было шума, крика, а потом закопать в глубоком, похожем на колодец погребе, над которым он построил деревянный сарайчик для инструментов, и наконец-то избавиться от гложущих его совесть мыслей, что он уже давно в душе убил этого своего сына, который осмелился ему перечить, идти наперекор, да ещё и поучать его цитатками из Чехова.

В этот день сын с невесткой приехали к свёкру на дачу помочь очистить часть садового участка от хлама и мусора, и на этом месте посадить клубнику. Вечером после выполненной ими работы свёкр дал им два одеяла для устройства постели на чердаке, и уговорил их остаться на ночь, соблазнив свежим воздухом и покоем. После того, как молодые на чердаке затихли, заснув, Вадим Гаврилович  долго ещё ходил по своему участку, искоса поглядывая на аккуратно вскопанный кусок земли с ровно посаженными рядами кустиками клубники. Обычно Вадим Гаврилович на своём участке не надрывался, а просто похаживал, поплёвывал, то снимет гусеницу, то сорвёт какой-нибудь сорняк, рассмотрит его глубокомысленно, да и бросит на землю куда попало. А сейчас он долго не мог успокоиться. Внутреннее напряжение в его душе росло, неприязнь достигла таких переделов, что ему хотелось кричать, крушить что-то, затоптать эти стройно стоявшие кустики. И даже возвратившись в дом, лежа рядом с постаревшей, вечно недовольной всем Нонной, он не мог успокоиться. Его душило и жгло чувство, искавшее выход. И он не удержался, среди ночи встал, взял молоток, лежавший  рядом с лестницей, обвернул его тряпкой, и сам не зная ещё, что он сделает, и сделает ли, крепко зажав его в руке, начал медленно подниматься по лестнице, ведущей на чердак.   

Вадим Гаврилович собрался с духом и поднял ногу, пытаясь подняться на ступеньку повыше, чтобы пролезть в узкий лаз чердачного люка. Но он боялся отпустить руку, которой опирался на край отверстия, а вторая рука была занята, лестница была ненадёжна, и он снова немного опустился, став на прежнюю ступеньку. Немного передохнув, и задержав дыхание, убедившись в том, что на чердаке мёртвая тишина, Вадим Гаврилович начал поднимсаться по лестнице дальше, и поднявшись полностью на чердак, аккуратно, бесшумно закрыл крышку люка за собой, выпрямившись во весь рост и став в ногах у спящих. Руку с молотком он спрятал за спину. В это время, взглянув на спящих, он увидел, что Сима не спит и смотрит на него.
В её глазах он не заметил страха, а лишь удивление
Обращаясь к свёкру, Сима спросила тихим голосом:

-А что Вы здесь делаете?-

Муж заворочался, меняя положение, приоткрыл глаза, и снова закрыл их, ничего не заметив. Вадим Гаврилович почувствовал, что его запал куда-то испарился и, разлепив губы, произнёс:

-Ничего, ничего, спите дальше, закрой глаза, я сейчас уйду. Мне тут надо было взять что-то...-

Он осторожно, открыл люк, бесшумно спустился по лестнице, закрыв лядой отверстие на чердак. И исчез.

И ничего не было, ночь продолжалась, но Сима уже не спала. Она лежала, её мучала неоформившаяся в слова тревожная мысль об опасности, которую они смужем только что избежали, что эта ночь, может быть, могла стать для них последней в  их короткой жизни вдвоём.

-А на кого бы остались дети?-

подумала она и похолодела от страха не за себя, а за этих двух малышей, у которых вообще бы никого и ничего могло больше не быть. А ещё она немного разозлилась на своего беспечного мужа, который сам говорил ей, что его отец – нелюдь. И всё же муж тянется к отцу, как к несуществующей матери, к тонкой родственной нити, которая давно оборвалась. А из места разрыва сочится злоба и зависть отца к сыну, что стал учёным, и защитил диссертацию, и может быть, станет доктором наук, на которых в своём НИИ Вадим Гаврилович смотрел всегда снизу вверх, завидуя им и злобясь, что вот, когда-то они вместе пошли в аспирантуру, и эти уже доктора и профессора, а он даже в ГИПах не удержался, скатился до обыкновенного нормировщика труда.

Вадим Гаврилович тоже не спал. Вот и не шёл сон, и опять ненависть в нём перепреет до утра, а завтра утром надо будет произносить добрые слова, которые у него давно высохли, и даже,когда он произносил их, «доброе утро», «спокойной ночи», они не звучали утешением, а скорее досадой.

Наконец настало утро, проснулся Анатолий, они с Симой спустились по лестнице в полутёмный дом, Анатолий, так ничего и не узнавший из ночных ощущений  Симы, не видевший отца на чердаке в раздумьи, в ночи, с рукой за спиной, подождал, пока встал отец и встала мачеха, и по заведенному в этом доме порядку ждал завтрак, после которого они с Симой простились с хозяевами и ушли. Жаль, что не навсегда.

4 мая 2011 г.