***

Ночь. Полвторого. Зима.
Он проснулся с колотящимся сердцем и несколько секунд лежал неподвижно, проникаясь постепенно блаженным осознанием того, что это липкое и черное, только что надвигавшееся на него – всего лишь сон.
Дыхание постепенно выравнивалось, пульс успокаивался, но спать почему-то не хотелось. Он машинально провел ладонью по мокрым щекам – надо же, плакал во сне, как маленький…
Лежать в темной плотной тишине пустой квартиры, вспоминать приснившийся кошмар и жалеть себя было неприятно. Он поморщился и встал с кровати. Холод пола моментально разогнал остатки сна. Подошел к окну, постоял немного. Из форточки тянуло морозным воздухом, стекло от его дыхания запотевало. Он на секунду прижался к стеклу лбом, и сразу вспомнилось, как мама всегда ругала его маленького: «Только я окно вымою, уже отпечатал свой портрет на нем!», а он смеялся и уворачивался от ее шутливых подзатыльников.
У мамы в доме ночью тоже тихо, но тишина эта другая - с множеством оттенков и интонаций. Вот скрипнула половица у соседей сверху – может, просела под тяжестью шкафа, а может, кто-то пробежал на цыпочках на кухню попить. Вот хрюкнуло что-то в трубах. Капнуло тихонько из крана. Кашлянула во сне в своей комнате бабушка.
Он знал каждый звук с раннего детства, и почему-то никак не мог привыкнуть к здешним, хоть и жил в этой квартире уже больше года. Он бы умер от стыда, если бы кто-то узнал, что он стоит ночью босиком у окна с кислой миной, перебирая в памяти скрипы и шорохи родительской квартиры.
Может, собаку завести, неожиданно подумалось ему. Большую, лохматую и добрую. Она будет встречать его по вечерам, радоваться, ставить на него передние лапы и преданно заглядывать в глаза.
Да. Только это будет редко, а чаще она будет, виновато поджав хвост, прятаться на кухне, а ему придется вытирать лужи и выслушивать выдавленное сквозь зубы соседкой: «Ваша псина опять выла полдня. В следующий раз я позвоню в милицию».
Тогда, может, кота? Большого и ленивого. Ему можно класть еду на целый день, и он не соскучится за целый день в одиночестве.
Он представил, как кот лениво приоткрывает навстречу ему один глаз, всем своим видом говоря: «И чего ты пришел, хозяин?..», и ему вдруг стало по-детски обидно. Зачем ему это равнодушное существо? Ему же хочется, чтобы его кто-то…
Сколько там времени? Начало третьего? Спать, срочно спать. Завтра у него куча дел.


Раннее утро. Начало осени.
Он выключает лампу, закрывает ноутбук и встает из-за стола. Спина устала, в глаза словно песку насыпали, но спать уже не хочется, наоборот, он испытывает прилив сил. Это пройдет часам к одиннадцати дня, он знает, и настанет сонное отупение, когда хочется одного – положить голову на руки и провалиться в качающуюся зыбь неглубокого сна.
Но сейчас ему хорошо, он гордится проделанной работой, радость упругими фонтанчиками энергии стучит в голове, на лице сама собой расплывается довольная улыбка.
Он машинально берет в руку телефон. Вертит в пальцах, нажимает пару кнопок. Кому он собрался звонить? В четыре-то утра… Маме, чтобы напугать ее? Денису – нарваться на сонный и не очень дружелюбный мат? Начальнику? Он не заметил, как довольная улыбка превратилась в кривую усмешку.
Осторожно пристроив телефон на стол, он открыл балконную дверь. По-рассветному прохладный и влажный воздух рванулся навстречу, парусом выгнул занавеску, рванул растянутую футболку. Над разлегшимся внизу городом висела молочно-белая дымка. Над макушками деревьев – тоже оказывавшимися где-то внизу, отчего казалось, что его дом где-то гораздо ближе и к тяжелым серым мокрым тучам, и к горячему плавящему солнцу, что ему безумно нравилось – кружили вороны. Доносившееся их разноголосое карканье почему-то казалось сейчас не противным, даже симпатичным, и почти понятным. «Дымно и птично», мелькнула в голове однажды придуманная фраза, и он, тихо засмеявшись, потянулся рукой в комнату за фотоаппаратом.
Сделал несколько кадров. Просмотрел, придирчиво, как обычно. Пожалуй, вот эти ничего… и последний тоже удался.
Почему-то очень захотелось показать их кому-то. Он на секунду ясно представил, как чья-то голова склоняется к экранчику камеры рядом с его, чуть не стукаясь висками, чьи-то пальцы тянут фотоаппарат поближе к себе, даже услышал притворно-возмущенный шепот: «Ну дай, я же тоже хочу посмотреть!..».
Вообще-то он терпеть не может, когда кто-то трогает его вещи. Тем более фотоаппарат. И к тому же, съемка не терпит суеты и всяких там «помех справа».
А фотографии все-таки получились хорошие. Вспомнив об этом, он снова заулыбался. Надо их показать… показать… показать, в общем.
Он шагнул в комнату и снова открыл ноутбук.

Поздний вечер. Ранняя весна.
Он зашел в квартиру, спиной захлопнул за собой дверь, не глядя швырнул на тумбочку ключи. Прямо в ботинках прошел в комнату и плюхнулся на диван.
Голова болела тягучей ноющей болью, в горле саднило, ногам в промокших ботинках было противно, есть хотелось до тошноты. Но от одной мысли, что надо вставать, зажигать свет, идти на кухню, шуровать в полупустом холодильнике, а потом плохо слушающимися от усталости пальцами ковыряться ножом в каких-то продуктах, пытаясь приготовить ужин, ему становилось еще хуже.
Он прикрыл глаза. День – бесконечный, выматывающий, тоскливо-серый – потянулся перед ним, как грязный старый поезд-товарняк. Лица – студенты, начальство, коллеги, родные - сливались в одно неразборчивое месиво, на удивление безголосое – тишина была такая, словно на голову ему одели ватный мешок.
Он знал, что если сидеть вот так, ничего не делая, то мутное месиво в голове скоро превратиться в отдельные мысли – вполне отчетливые, но тягучие и тоскливые. Мысли, которые он загонял куда-то далеко ежедневной гонкой. Он сжал голову руками и тихонько застонал.
От собственного жеста стало еще противнее.
Тупой, слабохарактерный, никчемный.
Неспособный уберечь от беды даже собственную семью.
Я ничего не могу с этим сделать, слабо трепыхнулся в нем голос разума. И никто не может, это жизнь.
Я-не-хо-чу такой жизни, запротестовало все внутри.
Тряпка. Еще истерики по ночам закатывать будешь, идиот.
Он пристроился щекой на жесткую диванную подушку и уснул, не раздеваясь. Проснулся среди ночи, заставил себя встать, пойти на кухню, вяло пожевать там сухих бутербродом, запить полухолодным кофе.
В какой-то из соседних квартир проснулся и запищал ребенок. Он досадливо поморщился. «А если бы это был твой?», - мелькнула мысль.
А если бы это был мой, пусть бы пищал когда угодно, я бы вставал и успокаивал бы его, рассказывал бы ему сказки, читал смешные стишки про лягушку, про зайца и про удода, давал бы бутылочку с молоком, менял бы пеленки, только чтобы ему было хорошо, чтобы он улыбался своим беззубым ротиком, а потом бы он засыпал у меня на руках, я укладывал бы его в кроватку и возвращался к жене, а она бы спрашивала сквозь сон: «Успокоился?», и я бы говорил ей: «Конечно, спи, спи»…
Он вдруг заметил, что стоит, вцепившись пальцами в кромку раковины. Усилием воли разжал ладони и вышел из ванной, старательно не глядя на себя в зеркало.

Середина ночи. Лето.
Он проснулся и не сразу понял, где находится. Поморгал, глядя в потолок. Попытался вспомнить, что его разбудило.
Сверчки и цикады, где-то прячущиеся в дневном мареве, дождались своего часа и заливались вовсю. С балкона тянуло легким прохладным ветерком.
Он потянул к себе правую руку – осторожно, чтобы не потревожить удобно расположившуюся на ней голову. Он бы вообще оставил все как есть – пусть спит на его руке, если ей так удобно, но руку он уже не чувствовал, собственно, поэтому и проснулся.
Она что-то тихо пробормотала во сне, и он замер на месте.
Он все никак не мог привыкнуть, все время боялся разбудить ее ночью, или запутаться в длинных светлых волосах, или нечаянно придавить ее во сне, особенно потому, что ночью она казалась ему странно маленькой и хрупкой рядом с ним. Даже сейчас.
Особенно сейчас.
По-прежнему осторожно он повернулся на другой бок, чтобы посмотреть, сколько времени. Спать оставалось еще почти четыре часа, и это было прекрасно.
Она зашевелилась и подвинулась ближе к нему. От этого инстинктивно-доверчивого жеста у него защекотало в горле. Он снова повернулся – и тут же вспомнил, как она всегда смеется над ним, говоря, что он вертится в кровати, как будто спит на хлебных крошках, и еще что их будущий сыночка, видимо, весь в него, потому что целыми днями вертится и толкается, не давая ей ни минуты покоя.
И от этих мыслей ему стало совсем хорошо, даже затекшую руку перестало колоть. Он бережно обнял прижавшуюся к нему жену и прикрыл глаза, проваливаясь в дремоту.