Ангел на снег

Это не день и не ночь. Это безвременье. Непонятно где и неизвестно когда. Включенная камера и мутный глазок видоискателя. Мы ждем, но ничего не происходит. Должно быть, человек, решивший поведать свою историю, не торопится появиться из пустоты, материализовавшись хотя бы в нашем сознании. Мы продолжаем ждать, уже ни на что не надеясь, и это безвременье окружает нас, как и этот бесконечно долгий сон, в котором все это происходит.

Кто бы мог ответить на вопрос, откуда берутся наши мысли, страхи и предчувствия? И куда они уходят? Никто не может. А мы все пытаемся осознать причину того или иного происшествия в нашей жизни, чтобы потом помножить его на невыносимо болезненные вечера раскаяния. Раскаяния и ностальгии по несбывшемуся, упущенному и дорогому. Мы ждем чуда, как и древние иудеи, требующие от Христа доказательства его божественного начала и чудо, в конце концов, происходит.

 Желтая обшарпанная стена появилась в цифровом пространстве экранчика видеокамеры, и в ней обрисовался человек. Сначала неузнаваемый и вообще непохожий на живое и одухотворенное существо, но, спустя всего пару секунд, приобретший вполне реальные и осязаемые очертания. Очертания человека, давно и безнадежно горько познавшего эту жизнь. Мы знаем этого человека. Это Оззи. Ему едва за двадцать, но он невыносимо устал и измучен, его серая футболка выглядит несвежей, но взгляд его, напротив, светится небывалой новизной, вопреки крепко засевшему в глубине отчаянию. Его некрасивой формы голова неэстетично взлохмачена, и еще совсем молодое лицо утонуло в серой шероховатости неравномерно отросшей щетины.

Оззи сидит на фоне этой облезлой светло-желтой стены, но мы видим его только на экране работающей видеокамеры. На самом деле возле стены никого нет. Так, по крайней мере, нам кажется. Мы ждем, что он заговорит, подтверждая свою реальность и присутствие в нашем, пусть и не совсем логичном сне, но он не торопится вылить на нас поток своей боли. Или счастья? По его глазам трудно понять, что он чувствует в данную секунду, и мы ждем, чтобы он сказал хоть что-нибудь и, утопая в этом ожидании, разглядываем его немного странноватое, некрасивое лицо, освещенное теплым светом, установленного нами осветительного прибора. Это почти телевидение. Точнее это и есть телевидение, просто это телевидение, которое транслируется только в нашем подсознании, в самых потаенных глубинах наших снов. Мы внимательно смотрим на Оззи, на его образ, существующий только в пределах видеоизображения, и ждем. Проходит секунда, за ней медленно, как гусеница проползает вторая и вот Оззи размыкает пересохшие губы и начинает говорить:

- Она была моим всем. Моим солнцем, моим светом, моим снегом. Снегом, на котором я лежал холодными зимними днями, раскинув руки, и немел от счастья. – Голос Оззи дрожит и то, и дело сходит на шепот. - Она смеялась и лечила все мои болезни одним лишь прикосновением указательного пальца к моему горячему лбу. – Он осекается и на мгновение лицо его искажает выражение муки. - Любил ли я ее? Наверное, я до сих пор люблю ее. Люблю, хотя и понимаю, что это совершенно бессмысленно. Она жила со мной целый год в качестве моей жены, моей музы, матери моих будущих детей и моего единственного стремления к жизни. Целых триста шестьдесят пять дней она царила во мне и спала в моих ладонях, как светлячок на листе подорожника, такая же маленькая и хрупкая, такая же смешная, невыносимая и невозможная, как девочка, рожденная у феи от людоеда. Она была моим снегом. Снегом, который опадал на мою несчастную голову перьями из рваной небесной подушки… У нее было красивое и отчего-то абсолютно мужское имя – Кемаль…
 
Я вспоминаю то наше первое и единственное лето, в котором мы были невозможно счастливы, как только могут быть счастливы живые люди, верующие в бесконечность и несокрушимость их бытия. Мы жили, не думая ни о чем серьезном и насущном, и многим наша семья казалась странной, потому что мы никогда не пытались быть такими, как все. Мы всегда говорили странные вещи и придумывали себе свои собственные миры, в которых обитали наши совершенно свободные и независимые ни от кого души и должно быть, поэтому, вокруг нас не роились стайками друзья. Можно сказать, что на всем белом свете нас было всего двое и мы, даже глядя в разные стороны, все равно видели друг друга, пусть даже в отражениях витрин или стеклах проезжающих мимо автомобилей. И даже тем летом, когда в светящемся многообразии цветов и в сладком и пьянящем аромате знойного города можно было потерять ту тонкую ниточку, связывающую наши сердца, мы ухитрялись построить нашу выдуманную и странную Вселенную, даже посреди шумной и многолюдной улицы. Или посреди солнечного парка, например.

В тот день мы после долгой прогулки по городу расположились на одной из скамеечек в парке под кружевной кроной какого-то толстого и шершавого дерева, названия которого я не знаю. Мы шутили и смеялись, рассказывая друг другу, придуманные нами небылицы, а потом я предложил Кемаль сделать ей на спине татуировку, только не настоящую, а ту которую можно было бы при желании смыть. У меня в сумке как раз оказалась черная гелиевая ручка и Кемаль, согласившись на очередное, предлагаемое мной безумие, повернулась ко мне спиной. Я до сих пор помню, какой она была тогда…. Ее большие овальные голубые глаза всегда влажные и блестящие…. Вьющиеся рыжие волосы, трепещущие на ветру, как выцветшее знамя Китайской Народно-Демократической Республики…. Ее белое платье с тонкими и воздушными кружевами и многослойной юбкой…. Ее тонкий и едва уловимый сладковатый запах, даже не духов, а самого божественного на свете тела.… И ее гладкую белую спину, к которой я прикасался тонким гелиевым стержнем, создавая на ее мраморной коже свой очередной шедевр.
Я помню, она спросила меня тогда, что я рисую, и я ответил, что это секрет, и она сумеет узнать, что же я такого наваял только на следующее утро, когда встанет перед зеркалом.

 Она помолчала немного, а потом, глядя куда-то вглубь парка, куда-то в сонмище зеленых листьев неожиданно попросила меня нарисовать ей на спине крылья. Настоящие большие крылья, чтобы она могла превратиться в ангела. Подобное предложение меня не удивило, поскольку я привык к странностям Кемаль, а она привыкла к моим, но рисовать крылья на ее прекрасной спине я отказался. Я сказал, что категорически не хочу, чтобы она превращалась в ангела, потому что тогда она улетит от меня, и я умру от тоски. Я сказал, что она никогда не должна покидать меня, потому что она – мой снег. А снег всегда падает на голову своему хозяину, как большая белая шерстяная собака. Да, так я и сказал.

 Странная метафора, но в то время я изъяснялся только подобным образом, и Кемаль понимала меня с полуслова. Улыбнувшись, она повернулась ко мне вполоборота и прошептала, что любит меня. Я хотел немедленно ответить, что люблю ее еще сильнее, но не смог. Порой такие простые и незамысловатые слова любви давались мне очень трудно и вместо того, чтобы сказать это я просто перестал рисовать и поцеловал ее в спину. А потом положил голову ей на плечо. Одному Богу известно, каким счастливым я был в это время.
Вам, наверное, интересно, почему я, как полоумный цепляюсь за прошлое, которое уже безвозвратно потеряно? Я не смогу ответить на ваш возмущенный и недоумевающий выдох. Когда человек одномоментно теряет настоящее, прошлое питает его, как заблудившегося в тайге путешественника своими сочными и спелыми ягодами, не давая ему умереть. И пусть эти ягоды, эта крупная и алая клубника выросла на чьем-то безымянном кладбище. Для человека, потерянного во времени это уже совершенно не важно. Главное, это хотя бы на мгновение ощутить тот самый приторный и почти наркотический экстаз реальной жизни, в которой он еще совсем недавно существовал и наслаждался счастьем. Поэтому я и живу этим прошлым, просматривая его в своем сознании, как кино. Как странный и печальный фильм о любви Ангела и его Снега.

Вот сейчас я сижу здесь, а мне кажется, что нахожусь я вовсе не перед вашей камерой. И не в вашем сне. Я чувствую, что все еще живу в одном из наших светлых утр, где поселившиеся в вечности, а именно в нашей маленькой и неказистой квартирке, мы встречали наступление нового дня очередными безумными идеями и фантастическими мечтами о будущем. Хотя… Возможно, мечты наши были не такими уж и далекими от представления простого человека о семейной жизни. В любом случае, еще когда я женился на Кемаль, женщине иного возраста, иных взглядов на жизнь, иных представлений о красоте, мне говорили, что подобный поступок может совершить только настоящий безумец. Но тем не менее, я сделал это и никогда не пожалел о своем безумии. Потому что, вопреки, умным мыслям своих друзей и родственников, я понимал, что нашел нечто большее, чем просто красивую женщину. Я нашел своего Ангела.

В то утро, о котором я вспомнил минуту назад, мы оба сидели на кухне. Погода на улице стояла какая-то серая и по своему грустная, но мне казалось, что в квартире необычайно светло, и даже солнечно. Когда Кемаль была рядом, везде, куда бы она ни приходила, торжествовал ослепительно белый свет. И пусть она не грела прочих подобно солнцу, так как согревала меня, этого света вполне хватало, чтобы уничтожить любые пусть даже совсем тяжелые и беспроглядные приступы мрака. А поэтому, несмотря, на серое утро и, по-моему, даже моросящий за окном дождь, мы улыбались и были готовы улыбаться вечно, потому что нам было хорошо вдвоем.
 
Кемаль расположилась на диване возле окна с большой кружкой кофе в руках. Смешная и растрепанная, она поджала по себя голые ноги и облаченная только в мою мятую рубашку, смотрела на то, как я сижу на табуретке в полуметре от нее и чищу пистолет. Мы иногда выезжали за город пострелять по пустым пивным банкам или по бутылкам из-под минералки, но это случалось не так часто, однако пистолет я чистил и разбирал каждое утро. Не потому что хотел, чтобы оружие в доме всегда находилось в рабочем состоянии, а просто, потому что эта процедура меня успокаивала. А Кемаль любила смотреть на то, как я это делаю.
 
Помню, она тогда долго разглядывала мою расслабленную полуголую несовершенную фигуру в голубоватой осенней дымке того утра, а потом вдруг совершенно неожиданно спросила меня, есть ли у меня какая-нибудь заветная мечта. По началу я ничего не ответил. Конечно, у меня была эта самая «заветная мечта», но выпалить ее так сразу я не мог. Моя дурацкая привычка все десять раз обдумывать, прежде чем что-то сказать проявлялась даже в таких мелочах, а поэтому, выждав пару секунд, я поглядел сквозь пустой патронник в барабане и, улыбнувшись одним уголком рта, ответил, что, пожалуй, единственная мечта, которая есть у меня на сегодняшний день – это иметь ребенка. Девочку. Я вернул пустой барабан в исходное положение и провернул его. Я сказал, что хочу иметь девочку, потому что девочки носят розовые банты и умеют смеяться, как маленькие небесные колокольчики. А еще они с рождения знают все тайны Вселенной. Не знаю, откуда, но точно знают. Да, я определенно хотел бы девочку. Хотя бы потому, что очень люблю практиковаться в завязывании розовых бантов.

В ответ на мою искренность Кемаль засмеялась и склонила голову влево. Подобный расклад ее немного удивил, она даже переспросила, действительно ли я хочу, чтобы она родила мне девочку, и я утвердительно кивнул головой. А потом добавил после паузы, что определенно хочу этого, и ради такого шага пошел бы на многие совершенно безрассудные вещи. Кемаль поинтересовалась, на какие именно и я, вскинув пистолет, прицелился в воображаемый объект и, прищурив глаз, сделал нарочито серьезное лицо. Я сказал, что ради такого дела мог бы даже подстрелить для нее аиста, который приносит детей, чтобы тот не присваивал себе ее возможные заслуги и Кемаль снова засмеялась. Я люблю, когда она смеется… В такие моменты, когда мне удается ее рассмешить, я чувствую себя почти героем. Ну, если не Спасителем Планет Солнечной системы, то уж вполне реальным героем отдельно взятой страны, это точно. Как Чапаев, например.
 
Чудные нынче настали деньки…. Вске, что вползает в меня воспоминанием, тотчас превращается в большого паразита, который начинает меня схематично пожирать. Такое впечатление, что я пью кофе, но вместо него в чашке вдруг появляется ртуть и я начинаю давиться ее ослепительно зеркальными резвыми шариками, котрые, рапстекаясь по мне, начинают срабатывать, как сотни крохотных зеркал. Маленьких таких зеркал, каждое из которых смертельно, потому что отражает боль и умножает ее на двести сорок три…. Да… Чудно… чудно….

Вот еще что я вспомнил.… Это был какой-то знаменательный вечер, возможно даже летний, потому что было очень жарко, если не сказать по-настоящему знойно и мы с Кемаль сидели за столиком в одном из недорогих, но очень уютных ресторанчиков. Я уже не помню точно, что мы отмечали, но моя Кемаль поражала всех присутствующих в зале не только своей необычайной красотой, но еще и достаточно откровенным, легким вечерним платьем, под которые она надела свои лучшие украшения. Я тогда решил поиграть с ней в кино. Мы часто так делали: снимали друг друга на видеокамеру, задавали какие-то вопросы, будто бы это было самое настоящее интервью, а потом, когда случались вечера особой скуки или просто даже душевной хандры, мы пересматривали эти записи и смеялись.

Вот тогда моя любимая женщина выступила в роли заезжей звезды, которая была готова ответить на любой мой каверзный вопрос по причине своей благосклонности, а я изображал горе оператора, который и с видеокамерой управляется с трудом, что уж говорить о более серьезных вещах. Помню, я задал Кемаль уже целую дюжину нелепых вопросов и она, хохоча, ответила на все, а потом я отчего-то, сам не знаю отчего, спросил, как она понимает слова «любовь» и «бессмертие» и есть ли между ними какая-то взаимосвязь. В ответ на это Кемаль не стала смеяться, а как-то очень печально посмотрела мне в глаза. Немного подумав, она вдруг заговорила и посреди прочих слов, я сумел уловить самое главное. Она сказала, что любовь – это и есть бессмертие, потому что она продолжается вечно, передаваясь из уст в уста во время поцелуя, и с ней рождаются на свет все дети, держа ее во рту, как какая-нибудь рыба сжимает в пасти большое серебряное кольцо с сиреневым камнем, которое было обронено прекрасной пленницей с борта пиратской шхуны.

Я заметил, что это все очень красиво, но совершенно не имеет никакого смысла, и Кемаль вдруг совершенно серьезно спросила, понимаю ли я вообще о чем она говорит, но вместо того, чтобы ответить так же серьезно, я сказал, что понимаю только то, что мне очень нравится ее платье и я мечтаю поскорее снять его с нее. Должно быть, я сглупил тогда, не поддержав тот самый странный разговор и не выслушав ее до конца, но Кемаль, как умная женщина не стала настаивать, а только улыбнулась и, смутившись, как ребенок, спрятала лицо в ладони…

Свет неказисто преломляется на усталом лице Оззи, и он замолкает. Возможно, у него кончились слова или просто он решил передохнуть, после всего, что ему пришлось вспомнить. Мы не торопим. Мы послушно внимаем образовавшейся тишине и слушаем дыхание Оззи, которое становится более тяжелым, так словно у него атрофировались легкие и вместо них выросли жабры, отчего ему трудно дышать на суше. Немного помявшись и отодвинувшись от ореола осветительного прибора, так чтобы свет не попадал ему на лицо, Оззи закуривает сигарету. Затянувшись несколько раз, он опускает голову и несколько секунд сидит с закрытыми глазами. Мы продолжаем ждать и вскоре его молчанию приходит конец. Разомкнув веки, Оззи устремляет взгляд в пустоту перед собой и пытается курить сигарету. Точнее он скорее грызет фильтр, чем по-настоящему курит. Сделав еще одну затяжку, он поворачивается к объективу камеры вполоборота и продолжает свой рассказ.
   
- Мы прожили вместе в иллюзии счастья ровно триста шестьдесят пять дней, а потом одним ужасным вечером она не вернулась домой…. Она просто исчезла…. Исчезла так, будто ее и вовсе не было…. Я искал ее по всем больницам, моргам и милицейским участкам. Я обшарил все притоны курильщиков амфитаминовой марихуаны и тусовки самых красивых авангардных натурщиц города, перформансы с участием карликов-азиатов и благотворительные бесплатные обеды для одиноких бабушек, но ее нигде не было. Ее не было ни на небе, ни под водой, ни в бескрайнем воздухе, ни в самой черной полночи, ни в самом белоснежном дне.… А на девятый день ее исчезновения, я увидел сон…

Я утопал, словно мелкая щепка, в бесконечно долгом потоке звезд и огней огромного Мегаполиса, который проглотил меня. Я видел ночной город и дышал им, впитывая в себя мокрую после дождя листву и холодную осеннюю траву возле покинутых домов, и думал о том, что мир вокруг меня бесконечен. Однажды проснувшись в самой глубине этого сна, я обнаружил себя стоящим в глубоком чреве города, я терялся на фоне пестрой, разноцветной улицы и, ничего не ожидая, просто смотрел перед собой. Я не осознавал, чего именно я жду, но понимал, что мое ожидание не станет бесплотным, потому что мое сердце говорило мне о приближении чего-то очень важного. И вдруг я увидел Кемаль…
 
Она просто подошла ко мне и, все еще не понимая, что я нахожусь внутри сна, я безумно обрадовался ее появлению. Я был шокирован, счастлив и почти что окрылен этой внезапной близостью, но отчего-то не мог пошевелить руками, чтобы дотронуться до моей Кемаль. Все, что я смог сдеалть в тот момент, это спросить ее, куда она подевалась, где пропадала все эти дни, отчего так безжалостно и жестоко покинула меня, посреди всей моей пустой жизни. Я долго говорил, говорил без устали, что ужасно волнуюсь за нее, что скучаю, как ребенок без матери, что не нахожу себе месте и ищу ее повсюду, где только можно искать, но она ничего мне не отвечала. Кемаль просто стояла на ветру и ее кудрявые волосы совершали в потоках воздуха свой магический рыжий танец.

А потом она вдруг улыбнулась. Так, как улыбалась всегда, когда я говорил какие-нибудь глупости и, откинув с лица растрепавшуюся челку, тихо и таинственно сказала, что мне, за год нашей совместной жизни, нужно было бы узнать ее получше, тогда бы я не стал удивляться таким простым и закономерным вещам. И дело вовсе не в том, что она ушла куда-то без спроса, а в том, что у нее выросли крылья. Просто так, неожиданно выросли крылья. Приглядевшись повнимательнее, я действительно увидел за ее спиной два небольших белых крыла, но едва ли это добавило ясности во все происходящее.

И тогда Кемаль пояснила: она когда-то отослала резюме в Небесную Канцелярию, чтобы ее взяли туда на работу, и, совершенно неожиданно, ровно девять дней назад получила ответ, что ее принимают на освободившуюся вакансию. Так что теперь она работает ангелом. Кемаль заверила меня, что это очень интересная работа и в ее обязанности входит просыпать на землю снег. Улыбаясь, она сообщила мне, что она – самый настоящий Заведующий Отделением Снега и все, что с этим связано теперь находится исключительно под ее юрисдикцией. А еще Кемаль сказала, что теперь всегда будет сыпать снег с небес на землю, так что всякий раз, когда я буду видеть летящие откуда-то из-за облаков снежные хлопья, я должен знать, что где-то неподалеку моя любимая просто хорошо делает свою работу.

 Кемаль выглядела по-настоящему счастливой, а мне казалось, что по мне проехались бронетранспортером, настолько тяжело отчего-то стало у меня на душе. И пусть я пытался улыбаться и стремился выглядеть радостным и лучезарным от нашей встречи, на самом деле я снова ничего не понимал, и от этого мне стало еще хуже. Я хотел, чтобы Кемаль развеяла мои сомнения, чтобы она не пугала меня столь странными и многозначительными рассказами о своей новой неизвестной мне работе, и я попросил ее объяснить мне, что все это значит, но моя любимая никогда не говорила лишних слов.

Одарив меня очередной печальной улыбкой, Кемаль приблизила свое лицо к моему и почти невесомо поцеловала меня в губы. А потом просто отвернулась и ушла куда-то в темноту, наверное, на свою новую работу, унося на спине, два легких белых крылышка, которые когда-то я отказался ей нарисовать. Я не помню, чем тогда закончился мой сон, но мне в память отчетливо врезалось то горькое чувство утраты, которое обрушилось на меня, едва мои грезы прервались…

Голос Оззи срывается, и он опускает свое сумрачное лицо в еще более густой и тревожный мрак. Мы ничего не говорим и продолжаем случать призывное жужжание работающей видеокамеры, где существует его мятежная матрица и через мгновение Оззи снова выныривает на поверхность света, держа в руке большое серебряное кольцо с сиреневым камнем. Несколько секунд он трогает его тонкими пальцами, неотрывно глядя на переливающиеся грани прозрачного камня, будто хочет распознать в нем ответы на все мучающие его бесконечные вопросы, но дорогое кольцо безмолвно. Оно хранит молчание, как и заключенную в нем огромную тайну одной отдельно взятой маленькой Вселенной.
 
- Когда я проснулся, какое-то время не мог понять смысла этого сна. – Голос Оззи снова прорезает бесконечное отчаяние. - Просто смотрел в потолок над собой и думал, отчего это вдруг у Кемаль появились крылья. Я ведь прекрасно помнил, что никогда не рисовал на ее спине никаких крыльев, хотя она меня много раз об этом просила. Сначала я заподозревал, что ей нарисовал их кто-то другой и даже почти заревновал, но потом до меня дошло. Одним махом на мою несчастную голову всей своей тяжестью свалился огромный мир и, совершенно неожиданно даже для самого себя я все понял… Понял, на сотую долю секунды раньше, чем зазвонил телефон и холодный мужской голос сообщил мне, чтобы я опознал безымянное тело в морге… - Оззи делает паузу и сглатывает, образовавшийся в горле ком. -  Когда я пришел туда, среди личных вещей Кемаль оказалось это кольцо…  - Говорит он после паузы и подносит кольцо совсем близко к своему утомленному лицу. - Наверное, это и есть кольцо бессмертия. – Оззи улыбается одним уголком рта и изображение на экранчике видеокамеры на мгновение пропадает.

В миг из нашего подсознательного телевидения пропадает и Оззи, и обшарпанная желтая стена, и темное полукружье светового блика на ее неровной поверхности, а вместо этого, подобно буре, в наш мирный сон врывается пьяный ночной город, кричащий на всех языках о свободе, и равенстве между истинной жизнью и неминуемой смертью.  Мы видим полночный бар с сочащейся влажностью в горячем алкогольно-табачном дыму и полностью погрязшего в нем Оззи, сидящего за барной стойкой. Убитый горем, он пьет, не видя никого вокруг и не слыша надрывной музыки, а на потертой столешнице перед ним лежит большое серебряное кольцо с сиреневым камнем.

 Оззи не сводит с него глаз, опрокидывая одну стопку за другой, он теребит его пальцами, запивая виски холодным пивом, и беззвучно плачет, понимая, что в его душе не осталось ни капли жалости к самому себе, но в ней, по-прежнему, плещется целый океан нерастраченной любви к той, которой больше никогда не будет рядом. Устав от собственной беспомощности и невозможности что-либо изменить, Оззи покидает бар и идет, не разбирая дороги, по ночной улице, глотающей его целиком, всей длинной своего питонообразного тела. Он идет просто так.  Куда глядят его утратившие тепло глаза. Он бесконечно долго бродит по темным переулкам, мрачным подворотням и голодным до невинных жертв дворов старого и чужого для него района и, окончательно выбившись из сил, замирает, примостившись на скамейке возле одного из незнакомых домов, опустив голову под оранжевый свет чугунного фонаря.
 
 Он бесцельно сидит на скамейке и почти не дышит. Его дыхание настолько поверхностно, что временами кажется, что он почти мертв. Его жизнь застывает в полупрозрачных жилах, подобно сворачивающейся при соприкосновении с воздухом крови, потому что он не знает, что делать дальше и как жить в мире, где больше нет твоего отражения в родных тебе глазах. Бессильно опустив руки, Оззи вслушивается в шум и гомон кипящего всеми ретортами голосов августа и вдруг на его поникшую голову начинает сыпаться едва заметный, невесомый, призрачный и махрово-пушистый, самый настоящий белый снег….

 Снег посреди лета…. Снег посреди его проклятой овдовевшей ночи и мучительного одиночества…. Снег, твердящий ему о любви на одном ему понятном зимнем языке, и, учуяв его кожей, Оззи поднимает голову.  Он видит чужой двор и незнакомый глазастый дом, глядящий на него сотнями выпученных окон, он ощущает макушкой свет, проливаемый на него оранжевым фонарем в чугунном пальто, он слышит миллиард бьющихся в самое нутро, клокочущих звуков и понимает, что помимо всего этого, он наяву видит свою Кемаль.

Одетая в легкое белое платье, обдуваемая ветром, она стоит на другом конце двора и сыпет на ветер живой, холодный и вкусный снег, доставая его пригоршнями из большой картонной коробки из-под корнфлекса. Оззи не верит своим глазам, но Кемаль жива и реальна, точно так же, как и белоснежные крылья за ее спиной, как и эта безжалостная ночь, в которой он остался совсем один, как и этот снег, летящий в его сторону с нервными и страстными порывами ветра, и, подавшись навстречу своему безумию, Оззи выкрикивает в небо ее имя.
 Он зовет ее, он срывается с места и спешит к ней, преодолевая каменные зазубрины парапетов, но Кемаль отчего-то не торопится наградить его своим снегом, как самой большой в мире драгоценностью. Увидев Оззи, она решительно поворачивается к нему спиной и убегает прочь, оставляя за собой длинный след из еще не растаявших колких, как битые елочные игрушки, снежинок. Не чуя под собой ног, Оззи бежит за Кемаль, он несется через пустынные дворы, через больные и гнилые зубы их подъездов, через улочки, скрученные и намотанные на остов города, как бесконечные говяжьи сосиски, через переулки, похожие на ведущие в тупики аппендиксы, через черноту и сутолоку города, и, вырвавшись в яркие всполохи неонового проспекта, сквозняком слетает на проезжую часть…. Он сам не понимает, как все происходит, но спустя всего одно мгновение его уже потерянное для иллюзий тело, оказывается распластанным на асфальте под колесами жестокого, но принесшего успокоение незнакомого автомобиля…. Откуда-то слева слышится истеричный женский крик и побелевшая рука Оззи безжизненно разжимает пальцы, открывая все еще теплую ладонь, из которой на влажный асфальт выкатывается большое серебряное кольцо с сиреневым камнем….

Иллюзорный вихрь затягивается в глубину нашего сна, подобно тому, как вода из ванны, образуя собой воронку, скручивается турбулентным потоком, устремляясь в сточное отверстие, и экранчик нашей видеокамеры снова загорается своим светло-желтым глазом. Как и в первый раз, мы видим Оззи сидящим на фоне облезлой стены неизвестного нам дома, а может быть, квартиры, а, может быть, и вообще такого места, о котором мы и предположить не можем, но теперь выражение его лица уже не дышит прежним отсутствием надежды. Он выглядит очень усталым, измотанным и изможденным, но он уже почти улыбается. Грусть в его глазах по-прежнему темна, но она уже близка к тем самым ярким и лучистым рассветным часам, когда солнце озаряет собой покинутые счастьем равнины.

- Как странно иногда Господь распоряжается нашими жизнями. – Оззи усмехается и пожимает плечами. -  Я никогда не посылал Богу резюме, чтобы меня приняли на работу в Небесную Канцелярию, но меня туда почему-то сразу же взяли на первую попавшуюся освободившуюся должность…. Должно быть, по блату.  – Он смотрит в объектив камеры простым и прямым взглядом, лишенным фальши и подобострастия, и продолжает говорить. - У меня никогда не отрастали крылья, и нет их и сейчас, но я тоже научился летать. Я просто хотел быть рядом с моей любимой и не желал, чтобы нас разлучали, ни времена, ни пространства, ни миры… - Оззи делает паузу и вдруг улыбается, совсем по-детски, но очень искренне. - Однажды в детстве, я видел, как настоящий ангел упал на снег. Точнее я видел отпечатки его тела и крыльев на сугробе… Тогда мне сказали, что это просто чья-то шутка и что кто-то специально так отпечатался на снегу, желая изобразить руками размах ангельских крыльев, но я никому не поверил. Я всегда знал, что это был настоящий ангел… Всегда знал. И всегда понимал, что нет на свете более красивых вещей, чем Ангел и Снег. Потому что они едины и неделимы, как Святая Троица. Как земля и небо. Как море и воздух. Как Кемаль и я…

 Оззи снова замолкает и становится печальным, как прежде, но в этой печали уже отчетливо проступают первые ноты приближающейся развязки, отчего облик его начинает медленно проясняться. Он сморит на нас и говорит то, что должен был сказать перед тем, как мы вернемся из нашего сна обратно в реальность, и телевидение нашего подсознания закончит трансляцию этого почти волшебного телеспектакля.

-   Кемаль стала ангелом, а я стал ее снегом… - Оззи улыбается. - И теперь это именно меня она сыпет на головы прохожим, и именно я ложусь на их всклокоченные ветром волосы, как большая белая шерстяная собака. И именно я просыпаюсь на ветер сквозь ее тонкие пальцы, на один из которых навсегда надето большое серебряное кольцо с сиреневым камнем. Кольцо бессмертия… Кто знает, может быть, мы когда-нибудь родимся заново, держа его в своих сомкнутых ртах и выпустим его в свет с первым своим криком… И проживем эту историю заново… - Оззи качает головой и смыкает веки. - А пока в этом мире существую лишь я – бесконечный белый снег, на который, смеясь, падает самый красивый на свете и дорогой моему сердцу ангел…

Проводок дает короткое замыкание, изображение вздрагивает и трансляция прерывается, подобно тому, как перебивается утренний сон, звоном в конец обнаглевшего будильника. Больше нет нашего сна, в котором существовал одинокий и несчастный Оззи со своей умершей любовью, но вместо него в жизнь воплощается реальность, обрастающая костями и мясом, вполне привычного и знакомого времени суток.
 
« Мы видим ночь и тысячи огней, и слышим завыванье сонных створок ночных окон. И белые, как творог вплывают облака в наш спящий дом. Открыты настежь ставни. Под окном стоит Кемаль и в середине лета, она в сиянье белое одета и с тонких крыльев сыплется туман. И ветер заводной, как океан уносит из окна потоки снега, которые она рукой берет, бросая в небо… Ее теплый рот, рождает лишь улыбку и ни слова…. Она приносит снег. Она готова остаться навсегда в том самом дне, где снег летит. Где снег живет во мне…»
 
Кемаль стоит в ночи возле открытого окна неизвестного дома и, улыбаясь, смотрит на протирающуюся в бескрайнее пространство мира темную улицу…. Тонкие белые крылья ее трепещут на ветру, который дует отчего-то из квартиры, будто именно в ней находится та самая заветная Роза Ветров, которая расцветает муссонами и пассатами, унося время и память куда-то в бесконечные потоки города…. Кемаль запускает руку в большую картонную коробку из-под корнфлекса и сыплет на ветер, искрящийся нежный снег, который, вылетая в открытое окно, играет в оранжевом свете чугунных фонарей и стремится куда-то в пространство огромного мира….
Кемаль улыбается.
Она знает, что хорошо делает свою работу.
А белый снег, кружась и порхая, подобно зимним бабочкам, медленно опускается на сонную, пустынную ночную улицу, лишенную людей и машин, лишенную сна и голоса памяти, лишенную всего того, чем она жила в своей прошлой реальной жизни, посреди которой почти незаметно стоит одинокий и печальный Оззи и смотрит в бесконечное и бездонное черное небо над своей головой…