Пастораль

На то он и погонщик, чтобы щёлкать своим погоняло. Стиснул зубами резиновый мятный комочек, осклабился и причмокнул. Кнут. Разрешите представить: пастырь бурёнок и зорек, звёздочек и пеструшек, ярок и стельных, ярких и стильных, бекающих и мекающих, козочек и наркозочек – вьющийся, бьющий по воздуху Кнут с кисточкой на косичке (если бы только по воздуху). Рядом подпасок Жалейка близится следом. Ему ль не приблизиться после Кнута, не пожалеть скотинку? Кожа дырявая от свищей выдувает свистящий мотивчик. Вчетвером – Кнут, Жалейка и их неотлучные тени – раздвигают тяжёлую взвесь из песчинок и пыли, раздвигают малиновый занавес балагана. Уж они-то покажут сейчас пастораль, уж они постараются.
   
 Травка. Пыльца кокаина. Неоновые васильки. Шмелиное жужжание ночных автомобилей. На Луговом бульваре перманентный зенит фонарей. С небольшими поправками на перебранки волоокие мирно пасутся. От стены до бордюра лениво мелькают чулки и колготки. Плавные бедра. Волнительно алые рты. Мяту двойную жуют, в светляках сигаретных страстями минутными тлеют (даже когда отдыхают, их полости редко свободны). Клиентура у них превеликая. Нет от гундосых телят, что сопливые тычутся в вымя; нет и от хмуро сопящих бычуток со складками на загривках; нет и от бешенства старых быков, рвущего рогом утробу – нет им отбою и спасу – работа, работа, работа. Хлопнет одну из таких Кнут по мосластому заду. «Топай, говядина,- скажет,-  На дойку пора. Шевелись». Та и шевелится, топает, потирая ожог от шлепка.
 - Чао, подруги! Наряд получила.
 - Отчаливай, мать. Ни пера!
 - Отче наш сущий, иже еси в небеси! – только примолвит со вздохом она напоследок.
 Ну а случись, заартачится тёлка, упрётся, Кнут – он на то и погонщик, чтобы щёлкать своим погоняло. Поверх привычных для коровы пятнистых гематом, располосатит шкуру так, что зебры позавидуют. На долгую память насечки потом остаются. И хоть Жалейка сразу пожалеет, посочувствует, обнимет, соски дружелюбно потискает, под хвостом приласкает (баюшки), частушку просвиристит, да разве же уймёшь столь убедительную боль таким неубедительным бальзамом. Подобные меры воздействия на непослушных своих подопечных Кнут называет «внушение», толи в насмешку, толи как эвфемизм, применяя по отношению к рукоприкладству термин из гипнотической практики, где как известно руками производят лишь пасы, а покорности добиваются исключительно властью голоса. Но результат здесь и там тот же самый. После такого «внушения» коровёнка, как в трансе, покладиста («Корова, гляди, не корова, а клад».) – клади её куда хочешь, куда хочешь её троеточь… И только младая неперебродившая свежая кровь с Малороссии ещё не ломаных через колено парнокопытных била фонтаном негодования в их пусторогие головы, бурлила, кипела в трубчатых жилах горячим ключом несогласия, пока и она, после первой же пробы пробиться с таким настроеньем наружу, не подвергалась там жестокой переработке и не текла затем, соразмерная воле пасущего, куда ему надо. Из всех,  проходящих сию процедуру «внушения», не было, можно сказать, ни единой, которой бы не хватило для ясности первого раза. «Можно сказать» - оговорка вполне преднамеренная, потому что так можно сказать, только если из общего поголовья выключить ту малахольную, но ужасно упрямую тёлку, что вот уже трижды с успехом её проходила – проходила с таким же успехом, с каким отлетает горох от стены.
 Хрящеватый акулий скелет, вплетённый в туго стянутую косу сухожилий, и сам не ломался и ей того не позволял.
 - Ах ты, холера тифозная! Паскудоза сифилитическая!- его  разрывало, как ящик с петардами, из-за того, что она…- Обнаглела до некуда дальше. Отвесила плюху серебренному племенному тельцу. Ты хоть знаешь, скотина безродная, чей он племянник? Чем для нас это может грозить? Или ты, саботажница, только о том и стараешься, чтобы всю нашу злачную пажить выжгло пожаром вендетты? Чтобы весь мой гарем – на убой, и кирдык – доходному бизнесу? Даже тебе, не имеющей страха перед потерей имущества, не мешало бы побояться за последнюю ценность – жизнь. А если самой не страшно, так побойся за всех остальных. Или им что, за твою фанаберию на бутерброд колбасой ложиться? Надо было тебя, вошкатёрку гнидастую, ещё тогда, когда ты окурком пастору подрясник протравила, в чащобу волчью отослать, да жалко стало: не окупалась ты пока ещё в прокате. Хотел своё вернуть. Предугадать бы загодя, что ты в этом смысле – провальная киноистория, отдал бы без сожаления и немалых проблем избежал бы.
  А она ни прощенья не просит, ни отпирается. Ни словечка в защиту: молчит и молчит. Но не молчаньем распекаемой школьницы прячущей взгляды (взгляды она выражала открыто и неколебимо), а молчанием глухонемого, которому и невдомёк, что к нему обратились с таким, например, вопросом: «Будьте любезны. А вы не подскажете время?». А она в это время молчит и молчит и находится где-то вне логики положения.