1-3 Убедительный аргумент

Если бы сознанию было бы за что "зацепиться" в его дрёме, Энеа неизбежно пришла бы в голову мысль, что, наконец!, с приходом сна болезненность дежавю исчезла. Он мог бы размышлять о том, что его дыхание вновь стало ровным, а состояние - безмятежным.

 Однако сон не предоставил сознанию такой опоры и Энеа не "думал": он чувствовал, жил, скользил по водам сна, что утлая лодчонка в безбрежном бирюзовом море.

 Энеа снилось, будто он не имеет ни тела, ни души, ни разума, ни знания. Даже вопроса - как он может вообще быть таковым? - он не был в состоянии задать себе. Прекрасное место окружало его. Впрочем, "это" не было "местом": слово "место" совершенно не подходило к тому, что он видел. Ведь "место" - это то, что имеет свои границы, что отделяется от другого "места", что различимо как "где-то", как "что-то", но сейчас он был везде и видел все сразу.

 Его взгляд более не сдерживался линией горизонта, а резкость зрения - диоптриями глазных расстройств. С равной четкостью, прозрачностью и естественностью он различал как самые удаленные, лежащие на границах с бесконечностью формы залитых светом ландшафтов, так и совсем близкие к нему. Да, с таким зрением, с такой далью и глубиной видения не было смысла именовать все видимое "пространством", "местом", "далеким" или "близким". С этой четкостью различения теряли значение многие, если не все сразу, системы мер - длины, объема, движения, скорости. Разделение на метры, килограммы, литры здесь был бессмысленным - тут не было возможно соизмерение одного с другим, здесь все было самоочевидно, одновременно и как-то ... едино.

 То, что можно было бы назвать "пространством" было залито светом. Не тем светом, который радует глаз, но - светом как способностью к различению. Этот мир света заполняли бессчетные мириады существ будто не имеющих кожи, собственных границ: они были также прозрачны для взгляда как и сам свет, из которого, казалось, они состояли. Может у них и была кожа, форма, личность, эго - он не знал этого. Наверняка были, но прозрачность видения делала бессмысленными хоть какое-то упоминание о границах, о личном содержании, о внешнем и внутреннем. Он и сам не мог бы сказать, где пролегают "границы" его собственной личности и возможна ли его личность хотя бы в принципе.

 Сложнейшие математические структуры и бесчисленные логические операнды, враставшие своими корнями в сам свет - в его поразительную до восторга бесконечность - были тоже прозрачны. Они пронизывали все вокруг также, как и все эти умные существа, как вся лишенная разума сияющая природа, статичные постройки, как живые мысли, связи и потоки  шумного и прекрасного в своей упорядоченности мира.

 А мир был прекрасен. Не в сравнении с чем-то хорош, а - прекрасен в самом ощущении его красоты как таковой, как исходной и необъяснимой данности, красоты как чего-то, истекающего из самой бесконечности, из света. Эта красота была опорой - и это было невозможно вынести - даже для всех логических систем и многомерных математических сочетаний, наполнявших все. Эта красота была невыразима, ибо все было - ей и она была - всё.

 Он наслаждался окружающим его прекрасным, по сути - в первый раз в жизни, пока не понял, что сила, напряжение этой красоты почему-то неуклонно возрастают; что красота, пронизывающая и его самого - если уместно было что-либо именовать в условиях прозрачности границ "им самим" - течет в его собственной сущности как ток по высоковольтным проводам, поддерживает и питает его.

 Напряжение и сила тока почему-то неуклонно нарастали и через некоторое время чувство захлестывающей силы красоты приобрело пугающий, почти дискомфортный оттенок, а вскоре превратилось в блаженство равно невыносимое, как, возможно, невыносимы страдания еретика на костре.

 Мир - или он сам? - начал плавиться от этого невыносимого блаженства и в этот момент пришла в голову мысль, что его, как такового - обособленного, самостоятельного, отграниченного - ... здесь нет.  Это опечалило.

 В то же самое мгновение он вспомнил свое имя и будто упал.

 "Меня зовут Энеа". - услышал в себе он. Да, теперь он видел свое тело. Зрение почему-то стало хуже. Корни потоков, исходящих из глубин бесконечности, ушли в неразличимость, во ... тьму.
 
 Энеа стоял на светлой, цветущей земле, обильно расцвеченной цветами той самой властной красоты. От каждого цветка било ее энергией и благоуханием как жаром от жаровни. Энеа опустился на колени, чтобы рассмотреть цветы поближе, провел рукой по шелковистым травам.

 Боль. Коротко, Энеа отдернул кисть - что-то укололо пальцы. Энеа всмотрелся.

 Среди мягких трав росла тростинка, на которой, рос маленький прозрачный плод, заполненный вязкой жидкостью и утыканный иглами. От плода исходили звуки оркестров и тысячи голосов, будто ослабляющие тяжесть окружающей красоты. Энеа, не в силах противостоять ее давлению, протянул руку к плоду, ощущая его на вкус. Воды плода были горьки и горячи как раскаленная лава, но сила красота была сильней их.

 И он вновь - упал. Он не помнил, что произошло, но уже через мгновение он, испытывая ужасные муки будто его, что огромного джина размером со вселенную, втискивали в малюсенький кувшин, ломая кости, выжимая мозги и вырывая жилы.

 Он падал в глубину вод. Только нечто, похожее на горлышко бутылки где-то в высоте небес светилось тем самым светом нестерпимой красоты, и Энеа пытался взлететь к ней, но - люди не умеют летать! - он падал в темноту горячих вод. По ту сторону черной дыры, всосавшей Энеа в себя, кто-то красивый и сияющий, добрый и любящий протягивал ему руку и как-бы вбросил что-то внутрь.

 Энеа помнил, что схватил в руки ту вещь - некий воплощенный дереве символ. Он помнил, что истошно кричал тому, кто был у горлышка его "бутылки": "Я научусь быть среди твоей красоты! Только верни!".

 Обычное для последних дней чувство дежавю с размаху ударило в него в тот самый момент, когда он упал в темноту едких вод.

 Энеа вскочил на кровати в полной прозрачности разума, испуганный от сбивчивости своего тяжелого дыхания. Вокруг шумело обычное астрономическое утро. Солнце давно встало.

 "Почему нейрокоммуникатор не подавил этот страшный сон?" - крутилась в море злобы и страха первая мысль. - "Ни на что нельзя надеяться! Ведь технологии не должны пропускать никакие дискомфортные сны! Как это могло произойти?"

 Энеа утер пот с лица. Утро, бизнес-кварталы Сверхсети, квартира, жена, город, работа, его тело - это опора. Это не вязкость-всевластность бредового сна. Здесь, в свете дня, у него есть разум, он способен рассуждать, собираться с мыслями, контролировать свои чувства. Потому сейчас следует немедленно воспользоваться этой опорой, успокоиться. И не бояться. Он - в свете дня. В свете, на твердой почве.

 "Если нейрокоммуникатор не справляется с моделировкой моих снов, значит ... я бессилен противостоять своему бессознательному?" - сами собой, захлестывая разум, бегали мысли.

 Неспособность противостоять своим снам, своему бессознательному ужасала Энеа. Неужели он, с его представлениями о жизни, о своей главенствующей роли в ней, о своей железной воле может оказаться... бессилен перед самим же собою - даже с использованием лучшей техники? Он не мог представить ничего подобного еще вчера вечером! Это было полное крушение всего, что он всю жизнь мнил о себе. Это было глубочайшее разочарование за последние годы, если не десятилетия.

 Сомнения в собственном бессилии некоторое время теснили его - привычка ощущать себя всевластным давала о себе знать. Эти сомнения продолжались до тех пор пока он вновь не пережил в памяти тот ужас втискивания и падения.

 Ну почему он должен был помнить этот сон так хорошо, во всех деталях и даже соматических чувствах? Ведь он так часто забывал сны! Почему этот сон он не мог попросту забыть?

 Энеа был повержен. Даже память его торжествовала над ним, теперь способная всегда бросить его в мучения этого воспоминания.

 "Да, действительно я - бессилен. И мое дежавю, значит, не более, чем психоз. Следовательно, прийдется идти к Альтману. Сейчас же. Заснул богом, проснулся - прахом. К Альтману, к Альтману, к Альтману!"

 Надеясь на «опоры» и помощь профессионала в области управления потоками событийности, Энеа бодро вспрыгнул с кровати.