Глава 9 Продолжение

- ЛЮДИ ЕЕ ПРИНЯЛИ ЗА ДУРОЧКУ – НО Я СЛЫШУ, СЛЫШУ ЭТУ ДУДОЧКУ… начал читать ему Серегины стихи. АЛЫХ ФАР СИЯНЬЕ... В тот день покатались мы изрядно. Шикарная бабёха жила на улице Гримау, и при ей сдельная квартира, но Ивана Кошкодавова не приняла и денег не дала; карман его был пуст, как бензобак "Запорожца" к концу автопробега через пустыню.
А ведь забыл добавить к перечисленным выше разновидностям обывателей еще одну: "щеглы" – болтуны в такси. Здесь был не просто "щегол", но пьяный "щегол" – щегол вдвойне.
 Однако для хорошего человека мне ничего не жалко, и я намекнул что под сиденьем у меня – чекушка; стакан тоже нашелся – шофер без стакана, что милиционер без нагана, – но я не принял ни грамма, на работе не пью, железный закон. Тем временем стемнело, неоновые кварталы странно освещали наши лица, и обличье Ивана Кошкодавова растворялось в темноте, таяло в глубине машины; красноватый огонек его сигареты "Мальборо" то становился яркоалым, то медленно темнел; в какое-то мгновенье мне показалось, что из темноты на меня смотрит не банальная сигарета в зубах банального забулдыги, а кто-то настоящий, облеченный властью и положением; я учуял, какая страшная мощь сосредоточена в руках и в зубах этого загулявшего мужика. "Черти, – сигарета его вспыхнула, как будто мигнула красным глазом, и я вздрогнул, – черти, а не сгонять ли нам за город, в Водники-Греховодники?"
    Гонять учебную машину мне не улыбалось, я отпустил ученика: "Иди, милый, домой, "Спокойной  ночи, малыши!" пропустишь"; парень напрягся ответить что-то хамоватое, но ввиду будущих водительских прав промолчал; скрепя сердце я сам сел за руль, и поскакали мы по Дмитревскому шоссе к секретарше этого "щегла". (Есть у бабников это обыкновение – в одном месте сорвалось, они тут же рвут когти в  другое.)  Болтал он о том, что какая-то Павлина – баба что надо, сегодня в ее пасьянсе отсутствуют две карты (муж-вояка на дежурстве, а любовника вообще нет), и "щегол" мой намеревался занять пустующее место; были эти Водники километров за двадцать, за Долгопрудным, но из Москвы мы не выехали, уже у Кольцевой дороги клиент схватился за грудь: моторчик-то у него плохо бензин перекачивал.
    Обсосал он таблетку валидола (в джентльменском ящичке моем, который я образно именую "бардачком", всё есть – от валидола и валерьянки до золотой медали за окончание средней школы, купленной по случаю на Птичьем рынке; медаль эта служит мне для престижа и укрощения матерщинников разных: "Постыдились бы выражаться при медалисте!").
Пришел этот парень в норму.
     Кое-как довез я его на Якиманку, и на этом последнем отрезке пути, чтоб поддержать его морально, начал читать  свои стихи о маленьких радостях жизни, и – решилась моя судьба! "А ты, Салазкин – сказал он мне уже вполне человеческим голосом, – ты нормальный парень и настоящий рабочий поэт, не чета звездным нашим мальчикам... приходи в понедельник в "Большую Газету", есть для тебя боевое задание! Кошкодавова спросишь..."
Отмылся я наутро и пришел в его кабинет на тринадцатый этаж; он принял меня и сперва рассказал, как был в Непале и насмотрелся там на волосатых "хиппи".  Всё поглядывал, слушает ли его секретарша, та самая, до которой мы не доехали накануне.
А потом достал перестуканный на машинке фельетон про Вовку-Кузьминского. "Раз этот "звездный мальчик" возомнил себя поэтом, а учебу забросил, хорошо бы дать ему отповедь не только в прозе, но и в стихах. Приложи его, Вася, по-рабочему, по-пролетарски, как Маяковский умел прикладывать, чтоб красное мясо сквозь штаны просвечивало!"
- А смогу ли я, как Маяковский? – спросил я неуверенно.
- Не сможешь, – твердо сказал Кошкодавов, – но это не играет значения...-  и гонорар пообещал не меньше тридцатки.
    Господи, ну и задачку мне задал этот щегол... "А не кажется ли вам, что стихи Салазкина суть графомания и непереваренная маяковщина?" – вспомнил я высказывание Вовки на "Глаголе", приправленное почему-то обидной жестикуляцией. "Шофер он классный, но в поэзии не рулит".
     Обиделся я на Вовку: сам-то он чего стоит, и куда это он улетает, к какому киту?.. заработал ли хоть полторы копейки  честным трудом? Впрочем, кого другого хлестать до красного мяса – рука б не дрогнула, а собрата из "Глагола" – вроде бы некрасиво выходит; уж не предупредить ли Вовку, что над ним собираются тучи?
    Если глянуть с другой стороны – "гении" эти готовы душу заложить и перезаложить за иностранные портки; выйди вечером к "Националю", к "Украине" – сколько их трётся, а у "валюток" что делается?! Ладно, шариковые, ручки мелочь, там с шубами дела проворачивают, да с камушками...
       Антиквариатом, золотишком, иконами торгуют, достояние народное разбазаривают, пороть их надо! (Надо бы выяснить, не торгует ли иконами Митька  Елисеев...)
     Глупец Калашников, либерал наш голубой, не способен ты разглядеть многого... Ах, как был он идиотом, так и остался! Шутит всё: "Стихи надо писать гусиными перьями, а не шариковыми ручками"... но  есть еще в России идиоты вроде Калашникова, и когда он  тихо так озирает тебя, особенно ясно свою подлость чувствуешь...
     Ей-богу, что это я впадаю в какой-то интеллигентский мандраж? Господи, в чем подлость – что я этих бездельников припечатаю?.. да Латушев мелочь, тут проблема крупнее: талант талантом, но важно еще, вписывается ли твой талант в социальную систему; дружба дружбой, а табачок врозь, когда дело доходит до принципиальных вопросов!
    А, черт с ними, пускай  они, идиоты, сами по себе, а я сам по себе; если б я только о корешах думал – гнил бы сейчас с Поросятником в земле; щадить идиотов нечего, есть в этом мире одна вечная истина... Лови момент, хватай удачу, ставь ее на колени, не жди, когда она повернется к тебе задом!
       У меня перед глазами мельтешит один аттракцион Центрального парка – "Вертящийся круг": кто не догадается    пробраться повыше к центру, тех центробежная сила вышвыривает на край. Гениальная мысль заложена в этом аттракционе: упустил шанс, выбыл из житейской игры – околачивайся на периферии...
     - Вы как поедете – по Комсомольскому или по набережной? – ломает "олень" мои мысли, как поедем – так и поедем, вот народ, гривенник лишний боятся переплатить!
     Хорошее  приключение было у нас с Серегой – разыскивали мы по всей Москве  парикмахершу по имени Натали; стыдно ей было признаться, что выдавала  себя за студентку-медичку – ну, и сиганула девушка в окно парикмахерской;  Сергей тогда уехал в командировку, а я-то парикмахерскую запомнил, наведываться  стал на улицу Куусинена, да не по-глупому захожу,  не врываюсь в дамский зал, где она трудится над "бабеттами", а прихожу регулярно, как  на работу, бриться в мужской зал, с девчонкам шуры-муры завожу, почву прощупываю;  подружился я с девушками, а "Волгу"  свою перед окнами оставляю.
       -  Не прокатите ли нас, Василий Ефимыч, на вашей шикарной белой "Волге"?
     Ну что ж, девочки, покатать можно, но  ставлю встречное условие: чтобы Натали  из дамского зала была в компании (на пару с подружкой любая  девушка в омут  сиганет); гонял я свою "Волгу" на эту улицу примерно год,  да ещё два года уговаривал Натали; уговорил-таки как в песне получилось – ДЛЯ ЧЕГО КРАСОТКУ КРАСТЬ? ЕЕ МОЖНО ПРОСТО ТАК УГОВОРИТЬ – и отнесли мы вчера заявление в ЗАГС; эх, закатит скоро Васька-Салазка такую свадьбу, что в Заире будет слышен звон! Любовь с первого взгляда – это пшик, любовь требует терпения, терпения и труда... "любовь – это бесконечное внимание", как сказала моя Натали.
  Между прочим, нападает на меня иногда ревность, как черная буря в алтайских степях: что ж ты, дорогая моя, с Калашниковым в первый вечер пошла, а меня три года мурыжила? Ростом не вышел?.. мал золотник да дорог! Ох, прибью я эту парикмахершу когда-нибудь – за дело, конечно, а не под горячую руку, попорчу  ей прическу, чтобы знала, стерва кто теперь ее хозяин... Как в тех стихах: НЕТ, Я ЭТОГО ТАК НЕ ОСТАВЛЮ, ДОКАЖУ: ЧТО МОЕ, ТО МОЕ, ДОГОНЮ, НА КОЛЕНИ ПОСТАВЛЮ, ПОДЧИНЯТЬСЯ ЗАСТАВЛЮ ЕЕ!
       Тем не менее, возможно, что всё у нас сложится с Натали по-другому, родит она мне двух детишек (лучше – мальчика и девочку), и квартира трехкомнатная будет у нас красиво обставлена, кухня и санузел кафелем выложены, полы паркетные, на паркете – ковер с красными цветами, и чтобы всё держалось в образцовом порядке – грязи я не потерплю, а Натали окажется хорошей хозяйкой и примерной матерью, девочку в музыкалку будет водить, парень в футбольной секции занимается, и чтоб золотую медаль мне принес – свою, а не купленную на толчке; детям я образование дам, а сам выпущу сборник стихов с портретиком на обложке и зайду как-нибудь не в ту жалкую "Аэлиту", которую снесли, а в "Метрополь", и будут на  мне профессорские очки в золотой оправе, как у этого "оленя", закажу  икры, язык заливной и осетрину на вертеле... Острой приправой с перчиком полью осетрину, и две "дорогие девочки", очень красивые, подсядут  к моему столику, я им закажу шампанского, кило бананов и по крупной шоколадке, девочки развеселятся, разговорятся на интеллектуальные темы, я представлюсь профессором Литературного института и небрежно продемонстрирую сборник своих стихов, и всё будет о'кей. (Ах, черт, может, так  же обольщал Серега мою Натали?!..).
    ...В это время мы подкатили к "Фрунзенской". "Олень" рассчитывается и дает мне 4 (четыре) копейки на чай; чаевые я ему вернул и посоветовал купить в аптеке пакетик на эту сумму, чтоб от таких жлобов дети не рождались. Старик-"олень" добродушно засмеялся и сказал: "У меня уже внуки!", копейки взял, а я крикнул ему вслед: "Мелкие чаевые унижают достоинство советского человека!" Пока я рассчитывался с "оленем", рядом со мной уже сидел Митька Елисеев – этот единственно грамотный человек в нашем "Глаголе", всю Москву назубок знает; заднюю дверцу рвал хмырек с рыжеватой бородкой, малость под градусом, – приятель Митьки, как выяснилось, физик по профессии.
     Митька сообщил, что родители Вовки-Кузьминского в панике – парень пропал, и я гоню "Волгу" на Есенинский бульвар; ну и денек сегодня, плана не вытянешь, вторая бесплатная поездка; по дороге Митька рассказывает, что видел сегодня Вову: живым и здоровым и едет успокаивать родителей; "небось, посидел парень ночку в милиции" – думаю я, и на душе – теплеет: машина закрутилась, теперь ему покажут, кто      графоман, а кто рабочий поэт; подкатываем к дому поэта, и – о, чудо!- рыжая борода расплачивается со мной и дает на чай профессорский рубль.
-Если не возражаешь, я тоже зайду, – говорю Митьке, вваливаемся втроем, а там еще один наш Вовка-Пресненский.
       Они успокаивают мамашу – чувствуется, по квартирке  прошел  циклон; мать безутешна: "Это по моей жалобе его забрали!"; папаша в подтяжках ходит расстроенный и гордый, что его отпрыску такая честь – оказаться в центре внимания разнообразных  людей; мать бросается  к  письменному столу, копошится в бумагах  и, всхлипывая,  начинает читать своё произведение – жалобу в 72-е  отделение милиции.
 ЖАЛОБА 
...Обращаюсь к вам с жалобой на моего сына Латушова Владимира Евгеньевича, 1946 года рождения. Владимир Латушов последние два года  живет один, так  как мы с мужем, работаем по договору на Крайнем Севере, а на Есенинском бульваре остались только Вова и престарелая бабушка,  которая в силу преклонного возраста совершенно  не оказывает на него   влияния, воспитание идет в основном по телефону, мы его убеждали и предупреждали, но ему  как с гуся вода, по натуре он очень увлекающийся, добрый, талантливый, "но не от мира сего", и кроме своего увлечения,  ни  о чем думать не может, пишет стихи, и думает только о поэзии, начал ходить по редакциям, издательствам, газетам, а учебу в МГУ  запустил,  стал посещать  литературные объединения и даже предоставлять нашу квартиру для занятий и семинаров, стал советоваться с поэтами, совершенствовать свои стихи, хо-дить на литературные вечера, сам  выступал  со стихами на площади Маяковского, а сессию опять завалил. Я обращалась за помощью в "Большую Газету", и хотя со мной разговаривали, но конкретно помочь никто, не берется, в квартире грязь, бес-порядок, за спинкой дивана – кожура от банана, и тут выясняется, что ему надо трудоустраиваться, так как его перевели с очного на вечернее отделение.
       На  вопрос: – Что ты делаешь? – он отвечает: – Пишу стихи – Что ты    будешь делать? – Писать стихи. Он мальчик, у которого еще нет утвердившихся принципов, ему еще не исполнилось 20 лет, и он не будет поэтом,    если будет так легко и беспечно относиться к жизни, если не начнет трудиться! Как все люди трудятся.
       Дорогой товарищ начальник! Очень прошу помочь нам. Припугните сына Указом о тунеядцах, возьмите с него подписку о невыезде и об устройстве на работу   в течение месяца, заставьте его работать на стройке или на заводе, чтобы он изменил свое отношение к жизни...
 х   х   х 
       - Татьяна Максимовна, – говорит Митька, – не волнуйтесь, я его сегодня видел живым и здоровым... но как же это вы так, на собственного сына жалобы строчите?
       У матери – одышка, ожесточение в глазах: "А как же это вы, его товарищи? Кто из вас пытался вразумить его, наставить на путь истинный?"
        Ребята пререкаются, вспоминают, как Петр Палыч прошлым летом устраивал Вовку грузчиком. Один я чувствую, что мой завтрашний стих в газете – та припарка, которая сделает Вовку человеком... В этот момент я глянул в раскрытый ящик письменного стола – и вижу листок, на котором почерком мамаши, тем же, что и на жалобе в милицию, написаны знакомые слова: КОГДА ПРИЕХАЛА ТАТЬЯНА МАКСИМОВНА, ВОВЫ НЕ БЫЛО ДОМА...- и сбоку резолюция Кошкодавова: "3 экз., срочно! И.К." ...Вот те на, ай да Иван Степаныч, чужой текст подмахнул!.. Выходит, предательство готовилось   прямо в Вовкином доме?.. Ладно,  дармоедию надо бить, и бить крепко!
       - Недоразумение, функциональная несогласованность, – вдруг высказывается физик, – надо выяснить, поэт ли он, а милиция тут не при чем...
        Ах, что тут начинается! Ребятки пускаются выяснять, что такое "поэт", но чем дальше, тем больше запутываются. Хладнокровие сохраняет одна девица – некто Ирочка Арфова, втрескавшаяся в этого лоботряса.
     Однако и она не выдерживает: «А я после школы никуда не попала, целый год филоню, и так стыдно... хоть меня ни словом не попрекают».
       Звонок. Ирочка и мамаша бросаются к дверям.
     - Н-да, – дает папаша в подтяжках последние инструкции, – скажите Вовику, что так жить нельзя, он должен быть, как все!
     А вместо заблудшего отпрыска входит Ромка в продранном на локте свитере; увидев меня, удивляется: "И ты, Вася, тут?" (Ромку я не уважаю за то, что лопух, приличного костюма справить не может, хоть подвизается в денежном месте, в "Худплакате", и мозги у него набекрень, как у многих наших.)
       Евгений Семеныч – к нему: "Где, где Вовик?" Татьяна Максимовна хватается за сердце.
     Ее приводят в чувство. "Вовик жив и здоров, – успокаивает Ромка, – просто мальчик совершил крутой вираж..."
     "А где, где он?" Тут Ромка подходит к окну, смотрит на скромные кузьминские звёзды и говорит: "Он улетел... к Тау Кита!"
     "Рома, не играйте на моих нервах... в космос таких не берут!" "Он улетел в Сибирь, может быть – навсегда. СИБИРСКИЕ ДАЛИ НАМ БЛИЗКИМИ СТАЛИ, как поется в старой песне."
     Один я чую, что это липа. Газета выйдет завтра – но кто протрепался?
     "Он же без вещей, без копейки денег, как он мог  н а в с е г д а? ...и с роди-телями не простился, разве это по-людски?" "Русские мальчики, Татьяна Максимовна, всегда готовы на крутые повороты... а из вещей у Вовы – одна пишущая машинка!"
     - Он украл машинку?
- Татьяна Максимовна! Вове ее подарили...
     Отец пробегает глазами записку, которую принес Ромка, и торжественно оглашает: "Дорогие папа и мама! Наконец-то ТУ-114 умчит меня в Сибирь, так приятно встретить день рождения на высоте 11 тысяч метров, особенно если это твое второе рождение..." – ну, и так далее, фразистый парень, даже перед родителями выхваляется, а по сути-то – юродствует.
     Вторая записка – Ирочке. Оглашать ее она не хочет, и Вовка-Пресненский ревниво взрывается: "Это всё показуха – ехать в Сибирь делать биографию, это шаг карьериста! Главное, жизнь – она везде, шел бы лучше к нам на стройку!.." – и опять начинается бедлам в квартире.
     Еще одна записка – мне, Ромка подает ее со значением.
     Она написана в стихах, где рифмуется "паскуда" и "Иуда". Наглец, конечно...
       Ну погоди, завтра от сатирического залпа сквозь твои джинсы будет красное мясо просвечивать! Обормот, псих ненормальный!
     Иуда – это религиозный миф, ложь... Как там в действительности было – никто не знает. Серебренники что, не в серебренниках дело, просто этот товарищ видел, куда приведет человечество придурочный бродячий проповедник, так называемый Христос, – и решил сигнализировать куда надо.
       Нет, с этой библейской аналогией надо ещё разобраться, правильно расставить акценты. .. .... ...., как же Вовка выведал насчет завтрашней публикации?.. Поспорив о том, что лучше – идти на стройку или ехать в Сибирь, ребята собираются по домам, а я еду с Есенинского бульвара в парк через всю Москву, пустой день сегодня, калыму никакого, кроме одной "трагедии" и рубля от рыжебородого, эх, мать честная, что ж это  я натворил, зачем Иван Степаныча послушался, что ж это я, идиот, наделал, мне же теперь все пути в "Глагол" отрезаны, появится завтра в киосках газета – и Чуча при встрече первый даст в рожу!..