С юбилеем!

      

Пользуясь, случаем, давайте поздравим юбиляра.

 Дорогой, Алексей Петрович, уважаемый наш юбиляр! Примите наши искренние поздравления от всего нашего коллектива!  Сослуживцы дружно, шумно, роняя салфетки и вилки, поскакивали со своих мест и, как штурманские лодки, полетели к раскрасневшемуся имениннику, чтобы звякнуть налитыми рюмками о его бокал, тем самым засвидетельствовать обожание и почитание, да что уж там и трепетную любовь.

Чуть смущенный таким напором чувств, юбиляр, растянув рот в улыбке, принимал поздравления коллег, так ненавидящих его в обычные трудовые будни.


Ну что здесь скажешь? Все мы бывали, обласканы в праздники по - поводу именин и прочего. Но это не дает нам признаков увеличения любви и уважения к нашей особе. Это лишь общепринятая практика – возносить до небес по случаю, а как за дверь, там и бросят, а может,  и затопчут.


И вот мероприятие с распитием и вкушением, закончилось. И наш «дорогой, обожаемый, драгоценнейший», обремененный коробками и букетами, возвернулся в родной дом.


А там – тишина. Как?! Почему?! Где же накрытый праздничный стол, дорогие и не очень гости?!

Ни – ко – го!


Нет, позвольте, это как же – с праздника со звоном хрусталя, искристого света, вкушения всяких вкусностей и всеобщего обожания, и в холодную тишину!

А вот так!

На длинном и скучном темном лаке гостиного стола, записка: «Прощай и прости. Я уезжаю с любимым человеком. Прощай, целую. Котик»

Нет, этого не может быть! Это розыгрыш! Нет. Нет. Такое не бывает. Это – не с ним.

Цветы, подарки грудой на столе, а в кресле рядом с остывающим камином, человек, пытающийся прочитать что – то помимо написанного на кусочке линованной бумаги.


Ах, сука! Какая дрянь!


Я ее баловал, обожал, боготворил. А она – предала, бросила.…Только вчера признавалась, что любит своего Мурзика.
Тьфу, дрянная баба!

Алексей Петрович вскочил с кресел и как резвый молодой жеребчик, невзирая на бочкообразный живот, побежал в спальню.

Так и знал, ах, какой же я дурак!
Шкатулка жены для драгоценностей была пуста. Эти милые побрякушки – цепочки, колечки, браслетики, даренные к праздникам и по случаям, обошедшиеся в немалую сумму.

Все – все забрала!

Шкаф красного дерева, изукрашенный вензельками, гирляндами и пухлыми купидончиками. Пусто.

Шубки, дорогие наряды. Все – тю - тю!

Алексей Петрович грузно упал в кресло и, закрыв лицо ладонями, зарыдал.

Так его еще никто не предавал! По большей части, это его прерогатива.

Давить -  унижать, унижать – давить, но его, его!

Как смела! Сука!

Все, первый гнев утих. Первая волна откатила, оставив на мелководье пустоту.

Как же он без нее, своего Котика, Душечки, Ласточки?! Без ее теплого, мягкого тела, всегда сладко пахнущих ярких нарядов, высоко взбитой прически, пальчиков, катающих шарики из хлеба?

Как?

Как он сможет теперь жить?

Душенька, милочка, светик, пусть я старый осел, я буду валяться в твоих ногах, я буду тебе раб, но вернись, не оставляй меня!
И теперь холостяк, обхватив голову ладонями, низко и горько зарыдал. Слезы прорвались и полились ручьем на могучую грудь и более могучий живот, обтянутые форменным сюртуком в золотых пуговицах.

Ах, я дурак! Какой же я старый дурак!

Под утро с тусклым мутным рассветом, Алексей Петрович повалился на широкую супружескую кровать и, не раздеваясь, забылся больным тревожным сном. Да и не сон это был, а одно страдание.

Проснулся Алексей Петрович, поздно, к часам десяти утра. В комнате было все по – прежнему, холодно и серо. А в груди свинцово – тяжело давил громадой булыжник величиной с постамент под Петром.
 
Алексей Петрович так и лежал на боку с помятым зареванным лицом, прибавившим лет так десять к вчерашнему юбилею. Длинные волосы, обычно аккуратно зачесанные на сверкающую лысину, теперь некрасиво разметались по кружеву покрывала. Сюртук и рубаха вздыбились наверх живота, обнажив посиневший от холода живот и прочее. Не будем описывать, дабы не привести вас в брезгливость. Вчерашний именинник сел на кровати, оперевшись ладонями по обе стороны поникшего тела, свесив непривлекательную физиономию вбок.

Что же теперь делать? Стыд. Ох,  и стыд! Теперь каждая собака будет тыкать вслед пальцем и насмехаться. Сволочи. Всех урою. Всех сничтожу. Всех размажу. Только посмейте.

А эту дрянную бабу.…Приползешь еще…

Но с кем же она? Не с этим ли мелким студентишкой? -  Алексей Петрович начал приходить в себя.

Этот все наигрывал на фортепианах и поедал пирожные. Нет, этот гол как сокол. Не ее фрукт.

Ах, как же я не подумал, не предусмотрел! Докторишка! Нет, этот тоже беден как крыса. Моей то подавай теплое гнездышко из надушенных шелков да кофею с утра с горячими булочками в крему. И колечки с камешками и бонбоньерки с шоколадами. Дрянь!

Алексей Петрович тяжело поднял глаза в оплывших веках и уперся взглядом в фото, стоящее на туалетном столике. Она! Молодая, прекрасная, в мехах и кокетливой шляпке с вуалью.

Ох,  и тяжко мне! Милочка моя, деточка.

А ведь как тяжело пришлось уходить от первой семьи. Правда, дети уж выросли, все будут постарше нынешней супруги.

А как блистала она в обществе. Когда ехали они в открытой дорогой, купленной специально для молодой супруги, коляске, все замирали взглядами на ней. Статная, высокая, одетая по парижской моде у дорогих модисток. Полные алые губы, а зубки как жемчуженки, а глаза изумруды! Ай – ай.

Алексей Петрович вскочил, осененный яркой мыслью.

Догнать. Убить. Его, а потом ее. Прямо в грудь. Нет. Между.

А грудь белая высокая в прорези шелкового яркого халата. Вечером, когда приедешь со службы. Там все пакость, так и снуют, суют взятки, подхалимничают, все блохи, мелкотня. А тут – душенька!
Прижмется теплым телом и алыми губками. И все. Хорошо. А как же теперь?

А где же Глаша? Как это я вчера не вспомнил?  Куда ушла, почему ужин не подавала? Тоже с ней уехала? Ах,  гадины. Всех баб надо пороть плетьми и в колодец. И пинать ногами, чтоб не повадно было.

Злоба и ненависть заполняли грузное тело, придавая ему обычную тяжелую силу, поднимая в нем жизненную энергию.

Ну,  теперь держитесь! Все!

Что это стукнуло? Входная дверь?
« Мурзик, ты где?» Она!

Между занавесей – она. Улыбающаяся,  с алыми щеками. Глаза сверкают под мехом шапочки.

« Глаша, вещи оставь в прихожей. Чай готовь. Ну, что ты Мурзик! Он такой обманщик. Фу. Я сказала – хочу шоколада, а он принес дешевого. Ну не дуйся, пупсик. Я же тебя не бросила, я же вернулась»

Она уселась перед зеркалом туалетного столика и стала вынимать шпильки из волос, держащие меховую шапочку на ее прекрасной головке.

Алексей Петрович, опомнившись,  упал подкошено на колени и пополз по ковру, чтобы припасть к подолу своего драгоценного идола.

Ташкент  20 сентября 2010