Здравствуй Нью-Йорк. Франсуаза Саган

Рецепт: возьмите тонны бетона, железа, огня, денег, электричества, затем добавьте ко всему несколько декад. Взяв чрезмерность в качестве фундамента, вы возводите до смерти прекрасный Нью-Йорк словно мечту из камня.
Этот город - творение человека. Ни один город не выглядит более совершенным и нет здесь ничего брошенного на волю случая. Упорядоченный восторг. Улицы будто разрезаны ножом, мосты перекинуты одним броском через две сверкающие реки Hudson и East River, к ним простираются прямые и однообразные дороги, величественно возвышаются небоскрёбы. Чудесные небоскрёбы, чудесные «денди» из камня, поражающие своей дерзостью и спокойствием, бросающие тени, которые пересекаются на пресыщенных головах ньюйоркцев. За три недели возводится здание в сорок этажей, поскольку организация носит титул Королевы этой красивой и чудовищной груды железа.
Вот где позабавились бы больше всего титаны античности! Перешагнуть Рокфеллер-Центр, перепрыгнуть, соединив ступни, словно мосты поверх этих двух рек, поиграть в кубики со знаменитыми глыбами, до того превосходные развлечения!  Но нет больше титанов, есть только несчастные индивидуумы ростом метр семьдесят, безнадёжно пытаясь сделать их произведение комфортным, благодаря машинам, лифтам и безумной организации.
Город, такой прекрасный, ослеплённый солнцем, город подавляющий небо своими стенами, топящий реки своими тенями, взбудораженный трафиком автомобилей и особенно исполинским топотом нью-йоркской толпы.
Ничто с ним не сравнится: Нью-Йорк, это море, этот лес, это изображение людской гордости выступает из  десяти тысяч каменных вершин, украшенных и массивных, это несколько воображаемых дефиниций, что он предлагает.
Однако несколько низких домов на берегу рек своим стилем напоминают, что этот бесконечно меняющийся город имеет своё прошлое, что люди, приезжавшие отовсюду, обосновывались здесь либо чтобы его строить, либо попробовать здесь сколотить одно из колоссальных американских состояний, либо чтобы позднее предпринять удивительное покорение Запада. Перед этими домами из кирпича, почерневшими от дыма, предшествующими в настоящем нелепому перрону, думается о миссис Паркингтон, об этих упрямых и внезапных капризах, что требует эта страна, чтобы жить и, которые приняли форму, уже теперь символически, небоскрёбов из камня, символ даже не уважаемый, поскольку их без конца разрушают. Это под их тенью нью-йоркские конькобежцы приходят  поупражняться в Рокфеллер-Центре, на каток из искусственного льда, тогда как их провожают взглядом две дюжины зевак, если так можно сказать, так как в Нью-Йорке никто не похож на зеваку.
Есть странный контраст между хрупкостью, изяществом их фигур и стройной  массой Рокфеллера, самого высокого и самого красивого небоскрёба Нью-Йорка.
Нью-Йорк – это непреклонный город, убаюканный удивительным воздухом, чрезмерно возбуждённый и который не даёт вам передышки. Вы спускаетесь с тридцатого этажа, вы поднимаете руку, такси останавливается, проносит вас мимо десяти громад, бросает вас перед одним зданием, вас захватывает лифт, снова тридцать этажей, “how do you do?”
Сердце Нью-Йорка бьётся быстрее, чем у тех людей, которых он бросил на грани так называемого сердечного приступа, но на самом деле приступа внушённого страстью. Страсть к Нью-Йорку, его прямым улицам, его алкоголю, его запаху, его ритму. Кровь пульсирует слишком быстро в запястьях этих наивных американцев, усталых, убеждённых, что время создано для того, чтобы выигрывать. Выиграть время, не умея его терять, какое сладкое  безумие! Это им даёт к счастью эту чудесную концепцию денег, созданных для того, чтобы быть потраченными, вещи, сделанной для того, чтобы быть выброшенной после её использования, будь то автомобиль или платочки Kleenex. Не без (конечно же!) этого страшного злоупотребления электричеством, которое делает отсутствующим ресторан в Нью-Йорке, где можно пообедать в полдень и без десяти зажжённых ламп. Закрываются занавески от этого неопределённого дневного света, спасибо облаку, и зажигается верное электричество.
Это не дружественный город, это город ненасытный и напряжённый. Здесь нет места для любителям прогулок. У Нью-Йорка свои боги: днём это порядок, стадный инстинкт, деньги, будущее; ночью это всё те же деньги, алкоголь, одиночество. Невозможно от этого ускользнуть, для путешественника просто невыносимо длительное время ощущать себя душой туриста, иностранца в этой быстрой толпе, толпе безразличной , настроенной против.
Потому, что Нью-Йорк это также большая школа. Это в Нью-Йорке сходят на берег иностранцы, прибывшие из Европы. Двадцать разнообразных рас, которые нужно будет трансформировать в американцев. Наиболее типичными представителями данной проблемы выступают шофёры такси. Их по случайности зовут Джоном Дюбуа, Артуром Писелли, Маркусом Паулусом и так далее. Все отдают предпочтение этим обращениям, одновременно куртуазным и варварским, этим пустым улыбкам, этому правдивому радушию, такому щедрому, этому заверению стать частью всего, этой заботе о сходстве. Уже достаточно сказано об американской душе, о её комплексах – и я не имею права этого делать. Но есть кое-что завораживающее (во всяком случае как минимум если речь не идёт о пансионате) в том, чтобы видеть пятнадцать человек, расположившихся в один ряд в том же самом баре, в пятнадцати похожих креслах и заказывающих одно и тоже. Что-то завораживающее в том, чтобы повстречать на Пятой Авеню в течении получаса тридцать шляп, возвышающихся из тридцати идентичных цветов на тридцати лицах, сияющих от того, что «американская женщина» носила их шляпу.
На каком углу улицы начинается безотказная Америка? Не так уж  легко удалить из памяти воспоминания о нежной и старинной Европе, о горькой и дряхлой Азии. На тротуарах Нью-Йорка взгляд бьёт рикошетом как каменные блинчики на серой воде, переходя с одного берега мира на другой. Немного закружится голова и мы резко окажемся не на авеню обеих Америк, а на улицах Неаполя или Палермо с их дружественным ароматом крепкого кофе, фритюром в масле и такими многочисленными семьями словно толпы на китайских улицах, которые часто подстерегают нас на перекрёстке, очень громко крича, что это Кантон со всей мощью китайского характера.
Без сомнения будет сказано и о дефиле национальной гордости, и о триумфальном и иногда тяжёлом чувстве принадлежности к американцам. Но на самом деле этот переход от дома к дому, от границы к границе не более чем длинное путешествие воспоминаний в общем потоке ностальгии.
Харлем ночью – это музыка и вкус к жизни. Трубы здесь дают волю своему неистовству, грации тысячи тел в Savoy ball room, или мягкому покачиванию спины, затылку, поражённому меланхолией, этой глухой и душераздирающей меланхолии джаза перед таким одиноким пианистом. Пятеро мужчин играют в совершенном ансамбле музыки одиночества, времени, которое уходит в прошлое и которое обозначают запыхавшиеся позади большие барабаны оркестра.
Затем возникает кларнет, словно змея среди других рептилий оркестра и как змея отравляет вам кровь, сердце, до того момента, пока ваша голова не повернётся в сторону печали. Потерянные и покорные этому двойному стону профили, протяжные ночи Харлема…этого вам не забыть никогда…
Не нужно забывать и воскресенье. Улицы мертвы. Но Central Park живёт за своими стенами как чудо природы, оазис, предназначенный для поэтических чувств воскресных жителей Нью-Йорка. Влюблённые пары разглядывают белок, которые не обращают на них никакого внимания. Когда они отрывают свои взгляды от белок, они целуются так, как целуются повсюду в мире, девочка просто склоняет голову к мальчику, возможно в силу особенности всем известных комплексов американской молодёжи.
Если идёт дождь, Бродвей дарит убежище в своих кинотеатрах, кино про ковбоя или гангстера, или быть может в одной из своих американских оперетт, таких смешных и таких суетливых. Можно также спуститься на Wall Street, наконец-то пустынную плоть до самой набережной, где в беспорядке дремлют корабли. Они приходят с четырёх концов света.
Наконец наступает ночь. Нью-Йорк зажигается, припадает к своему громадному и сияющему огнями окну. Офисы гаснут, и небоскрёбы становятся неподвижными и беспомощными часовыми, коронованные в насмешку оскорбительной рекламой,  несчастные часовые перед лицом этой ночи, которая только начинается и которой предстоит увидеть ещё столько убийств, пустых бутылок и насилия!
И тогда одинокий житель Нью-Йорка выходит на улицу, идёт в бар, садится локоть к локтю вместе с другими молчаливыми мужчинами, которые пьют то же, что и он, ставят те же самые мелодии в магнитолу.
Ночи, заставляющие запыхаться, от бара к бару, от ритма к ритму, от улыбки к улыбке.
На рассвете такси пересекают Central Park, чтобы возвратиться в нижний город. Над большим резервуаром с водой возвышаются призрачные силуэты небоскрёбов, погружённых в полудрёму светло-сиреневых и серых диплодокусов, словно в ожидании кормёжки.
Колёса такси поскрипывают по макадаму, бессонница утяжеляет веки. Но уже совсем скоро встанет невредимый, невежественный после прошедшей ночи и её беспорядков, громадный, ослеплённый солнцем Нью-Йорк, прямой словно I.