гл. 13. Ускорение времени

      Из главы 12 http://www.proza.ru/2011/05/05/582

С приходом к власти М.Горбачева в стране начали происходить стремительные и необратимые перемены. Каждый новый год был до такой степени наполнен событиями, что казалось, будто время неожиданно ускорило свой обычный бег и сжалось в пружину, ломая наши привычки и убеждения.

Сейчас много говорят о том, что до Горбачева у всех нас была двойная мораль:  собираясь на официальные сборища, люди говорили одно, а думали и обсуждали  в  кругу  своих друзей совершенно другое. Многие слушали зарубежные радиостанции с «голосами»,  читали ксерокопии официально запрещенных для издания книг, а те, кто были понаблюдательнее, замечали полное несоответствие в нашей жизни между тем, «что видел глаз, и что слышало ухо». Я же, как и большинство вокруг меня,  либо не задумывалась об  этом несоответствии, либо искренне не замечала его до тех пор, пока сама не сталкивалась с ним в отдельных, болезненных обстоятельствах. Слишком долго я была «отличницей», принимавшей за чистую монету все, чему меня учили в школе и институте, и не любила тех, кто нарушал установленные правила. Последнего я не люблю и до сих пор: не нравятся правила - добивайся их изменения, а критиковать  и нарушать их - самое простое: гораздо чаще это идет от безответственности и корысти, чем от оригинальности ума и высокого понимания.

Тем не  менее, в памяти запечатлелся мой, сильно обидевший меня конфликт с парторгом нашего СКБ  Николаем  Кочуровым, запретившим мне вывешивать на обозрение результаты анонимного анкетирования молодых специалистов. С не меньшей досадой вспоминается и случай моего выступления на конференции молодых специалистов объединения «Ленинец» (перед пятью тысячами делегатов в зале),  когда от моего, лично написанного, живого и абсолютно правдивого текста выступления нашими партсекретарями было вычеркнуто  и переправлено почти  все. В результате, мои нестандартные фразы приняли газетный вид, были обильно украшены цитатами из  материалов съезда и сдобрены ссылками на В.И.Ленина. Выступление сразу потускнело и, как две капли  воды, стало похоже на все другие выступления. Ничего особенного тогда я и не собиралась рассказать народу, просто хотелось изложить свои мысли более интересно. Сам факт обязательной цензуры тогда, помню, меня страшно поразил: я искренне думала, что наши выступающие скучны по своей собственной природе, а оказывалось, что их такими делали намеренно, причем, чем больше аудитория, тем меньше оказывалась вероятность услышать что-либо живое и оригинальное! Вспоминается и советская газета на английском языке «Moskov News», институтские переводы которой я в те времена не считала для себя трудом: достаточно было  прочесть  начало статьи, а дальше сами собой выстраивались все до боли знакомые обороты и умозаключения.

 Где-то в моем подсознании постоянно жил незримый контроль - о чем и какими словами можно говорить  на занятиях в своей группе (например, о религии), о чем и как - на профсоюзном собрании, и что на самом деле думаю я сама. К подобному стилю поведения я так привыкла, что даже не замечала его абсурдности.  Двойственность мне не мешала, не доходила до осознания, более того, любые нападки на нашу страну вызывали во мне неприязнь и недоверие к говорящему. Очень долгое время в оценке политических событий меня убеждало лишь печатное слово: ни ксерокопии самиздатовских книг, ни «голоса» радио до конца на меня не влияли, тем более, что поиском такой информации я никогда и не была  озабочена. Она казалась мне либо «наветами» либо полуправдой, отвечающей чьим-то интересам.  Позже,  когда  прямо противоположное о нашей стране стали печатать в официальных изданиях и публично рассказывать об этом в эфире, я не столько убедилась в собственной наивности, сколько открыла для себя несовершенство человеческого разума как такового. Правы те мудрецы, кто запрещают доверять любой информации, не подтвержденной личным опытом, кто полагают величайшим заблуждением человека считать себя знающим, если его знание основано ТОЛЬКО на чьих-то «авторитетах» и отсутствует личная возможность быть очевидцем изложенных другими людьми событий. «Говорящий не знает, а знающий не  говорит»,- утверждает  дзен-буддизм, и здесь есть с чем согласиться.

Приход к власти Горбачева страна встретила с радостью. Во-первых, он был существенно моложе всех предыдущих наших правителей, глубоких старцев, живущих в своем, обособленном мире и утративших представление о реальной жизни. Во-вторых, он выглядел хорошо образованным и демократичным: большинство своих выступлений он читал по памяти, без бумажки, показывался на людях с подтянутой женой (молодой, туфли на высоком каблуке!!!), которую было не стыдно показать и в Европе, в-третьих, Горбачев сразу же провозгласил политику перемен, опирающуюся на три лозунга: гласность, ускорение и перестройка. Это было интересно.  Горбачев смог взять власть в свои руки, только заинтриговав общество новой политикой, поскольку старая явно зашла в тупик. Думаю, он был реформатором не  столько по убеждению, сколько по необходимости, ведь только на политике долгожданных для всех перемен он мог завоевать свои политические позиции.

Политика гласности  началась с того, что Горбачев решился сделать достоянием людей отдельные факты истории, которые всегда скрывались - ложь партийного аппарата, массовые репрессии, кризис нашей экономики, кризис идеологии. «Сначала было Слово», - говорится в Священном Писании. Слово оказалось опасным и разрушительным. Гласность, первоначально разыгранная Горбачевым, как спектакль, разбудила в нас невиданные силы. Начиная с 1986 года, многое, что обсуждалось на кухнях и составляло культурное подполье 70-х годов, стало появляться в печати. Все мы с упоением обсуждали скандальные разоблачения, не просто критикующие идеологический строй, но и подрывающие его.

Ленинград запоем читал «толстые» журналы, где стали  печатать необычные для всех нас произведения. В моем окружении не было никого, кто не прочел бы появившихся в то время «Детей Арбата» А.Рыбакова, «Белых одежд» В.Дудинцева, «Зубра» Д.Гранина, «Жизни и судьбы» В.Гроссмана, «Ночевала тучка золотая»  А.Приставкина». Появлялись ранее запретные произведения И.Бродского, А.Галича, В.Некрасова и даже А.Солженицына - прежде «ярого врага народа», «злопыхателя  и  клеветника». «Архипелаг ГУЛАГ» не мог не потрясти меня. Даже, если представить себе, что хотя бы половина написанного Солженицыным, была правдой, и то после  этого не хотелось жить, а, судя по всему, Солженицын ничего не преувеличивал...

С каждым годом на книжных прилавках появлялись все новые и новые имена (а вернее, хорошо и намеренно забытые старые!), и первый шок от узнанного постепенно проходил, притуплялся, осмеивание того, что прежде казалось святым, становилось привычным. Телевизор будоражил новыми смелыми программами: «Двенадцатый этаж», «Взгляд», «Пятое колесо». Эти передачи я смотрела с большим интересом. С одной стороны, было радостно думать, что, наконец-то, мы живем «по правде», с другой, во мне все больше поселялась растерянность: можно ли так безжалостно рубить собственные корни, оплевывать свою страну, злопыхать над ее бедами? Не радовал и круг лиц, особенно активно выставлявших на обозрение наши мерзости - как  правило, потенциальные «бегуны»  из страны, как правило, больше болтавшие, чем работавшие все эти годы... Мое чутье меня не подвело: половина из тех, кто так  злобно и радостно смаковал  изъяны нашей истории, сейчас давно живут «за бугром», или, в лучшем случае,  разбогател на новой политике и проник  во власть на освободившиеся места тех, кого они из этой власти вышибли.

Не хочется превращать мои «мемуары» в учебник  истории, но все эти политические  перемены в стране, впервые не были мне безразличны и постоянно питали мой ум,  служили предметом размышлений и неожиданных открытий. Воочию убедившись в подверженности ума (моего, в первую очередь) воздействию коллективной идеологии, в своем легковерии, я перестала ему так безоговорочно доверять, как раньше. Я увидела, что, как и всякий другой человек, я склонна к отождествлению с происходящим (тому, о чем предупреждал  Гурджиев еще 50 лет тому назад!), и этого нельзя было не учитывать в будущем.

Я, конечно же, максималистка: долго мучаюсь и сомневаюсь, прежде, чем принять до конца какую-нибудь веру, поскольку натыкаюсь на положения, которые меня в этой вере не устраивают, но если уж приму на себя новый «крест», то предпочитаю ему не изменять.  Именно так было у меня с первым моих духовным учителем Володей: я никак не могла «изменить» ему до конца, как бы он этого  ни  заслуживал, не могла считать его ни своим врагом, ни позволить другим насмешничать над его поведением. Так же случилось и с моим постоянным противлением христианству, многое в котором меня отвращало (вернее, не столько  в христианстве, сколько в христианах!). Это внутреннее сопротивление, ничем серьезным не подкрепленное и даже не проверенное личным опытом (приобретенное под влиянием других!!) не позволяло припасть к этому надежному источнику - вере, в которую я была крещена с рождения. Но, в то же время, я не терпела никакого богохульства в адрес православия. Но об этом еще пойдет речь дальше, а пока - еще немного на тему «изменников».

В марте 1988 года газета «Советская  Россия» поместила письмо преподавателя   химии, некой Нины Андреевой, озаглавленное «Не могу поступиться своими принципами». Андреева была искренним коммунистом, которая не побоялась обвинить интеллигенцию, занимающуюся «фальсификацией истории» и не патриотичным оплевыванием своих прежних идеалов. Письмо вызвало живой отклик, в печати  началась дискуссия, начались обвинения Андреевой в реакционности. Ничего не  понимавшая  в тонкостях политики и прежде никогда не восхищавшаяся коммунистами, я, тем не менее, почувствовала к этой женщине симпатию. Женской натуре свойственно эмоционально воспринимать происходящее, долго не принимать на веру новое убеждение, но, искренне полюбив его, впоследствии стоять до конца, часто лишь по принципу: «защищай наших!»

Я и сама часто реагирую именно так: ветреная и противоречивая в благоприятной,  спокойной обстановке, я не могу предать человека в его трудные дни и, как молодой и глупый петух, вступаю в бой, если «наших бьют», не слишком задумываясь, стоит ли игра свеч, и так ли уж мне дорог этот «битый».  Те  немногие из моих знакомых, оставшиеся в поредевших рядах компартии в дни, когда она стала «не престижной», мне вдруг стали симпатичны, хотя, как и раньше, я не разделяла их убеждений, да и, вообще, до конца не определила для себя собственных политических убеждений. Любая политика, как борьба за власть, казалась мне занятием недостойным. Куда больше меня волновали вопросы смысла существования человека, поиска его духовного пути.

Важнее было другое. Все те, кто прежде казались убежденными коммунистами, а теперь бросали партбилеты, объясняя это тем, что «они разочаровались в партии,  ошибались в своих взглядах», падали в моих глазах. Значит, такие взгляды у них были - только для дней преуспевания! И это мое неожиданное отношение к «переметнувшимся» оказалось для меня открытием самой себя.

Какая я? В чем-то - лучше, чем я думаю о себе, в чем-то - хуже, но, чем больше я живу, тем больше убеждаюсь,  что  совсем  не  знаю себя, что ни за какие свои реакции в новых обстоятельствах я не могу до конца заранее поручиться...

       продолжение см. http://www.proza.ru/2011/05/08/488