21. О киниках

Историческая повесть "Врач из Вифинии". Часть первая. "Две Каппы".

Начало:http://proza.ru/2009/07/04/912

Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2011/03/13/1768


В храме Двенадцати Апостолов царил полумрак. Символические плиты с именами галилейских странников темнели, уходя вглубь, словно камни мощеной римской дороги. У тринадцатой плиты, на которой по-латински и по-гречески было написано «Флавий Валерий Аврелий Константин», стояли трое – двое свободных, в дорогих плащах, и один раб в шерстяной тунике.

- Поправь лампаду, и пойдем дальше, Трофим, - сказал рослый молодой человек. – Еще надо успеть к Пантолеону. Теперь недолго разрешено базилику держать открытой.

- Погодите, господин Филагрий, пусть хоть погорит при нас маленько… вот, и ладан надо бы возжечь, -  раздался знакомый лидийский говорок Трофима.

- Ладан мы купили Пантолеону, - ответил молодой хирург.

- А покойному императору, божественному Константину? – заспорил Трофим. – Нет уж, вы с господином Каллистом как хотите, но раз уж мы пошли к святыням за хозяина молиться, то надо делать все, как полагается.

- К Исиде надо бы сходить, - проронил вдруг молчавший Каллист.

-Надо бы! – поддержал его Филагрий. – Но для этого надо из столицы ехать в Смирну или Эфес… хотя маленький исидейон есть в Потамее.

- Лучше в Александрию, - вздохнул Каллист.

- Ах, барин, вижу я, что если бы вы могли, пешком за хозяина к матери Исиде в Александрию бы пошли! – всплеснул руками Трофим. – Да и я тож.

Ладан на надгробной плите Константина Флавия поднимался вверх легкими, прозрачными кольцами. Невесть откуда проникший луч света радостно засиял через тонкую ароматную дымку.

- Хороший знак, - улыбнулся Филагрий.

- Император-то, божественный Константин, в полдень умер, - добавил Трофим. – Он теперь такой же у христиан герой, как ихний Иисус.

- Прекрати говорить глупости, Трофим! – неожиданно разозлился Каллист.

- Раз я глупости говорю, что вы тогда со мной по святым местам решили ходить? – ответил невозмутимо раб Кесария. – А то, что в Новом Риме святыни есть только христианские, с этим ничего не поделаешь – божественный Константин жаловал веру христианскую, и город нарочно такой построил, без храмов священных…

- Статуи Диоскуров еще есть, - вспомнил Филагрий. – Пойдем потом к ним, после Пантолеона?
- Статуи Диоскуров? – пожал плечами Каллист. – Да это просто статуи, городское украшение, ничего божественного. Было бы больше времени – съездили бы в Пергам к Асклепию…

Он вспомнил Иасона и добавил:

- Впрочем, асклепейон есть неподалеку от Нового Рима. Я думаю, там и статуя Исиды есть. Надо будет собраться и съездить, жертвы принести.

- Главное, чтобы Кесарий врач не узнал, что мы за него жертвы приносим, - заметил Филагрий.

- Он не против того, что Трофим за него приносит.

- То – Трофим, а то – мы.

- Да, ты прав, Филагрий, - согласился Каллист. – Но я действительно очень беспокоюсь за него. Все эти речи императора о том, что он не будет гнать христиан, подобно тому, как христиане гнали язычников, кажутся мне…

Филагрий предупреждающе сжал его руку. Рядом с ними незаметно за время разговора, словно из-под плит, выросла фигура девушки, закутанной, подобно весталке, в покрывало с головы до ног.

- Сейчас сюда придет император Юлиан, - шепотом сказала девушка. – Не думаю, что вы поможете Кесарию врачу тем, что Гелиодром застанет вас у могилы его дяди-христианина.
Дымка ладана на время то открывала, то закрывала лицо девушки. Каллист узнал в ней Лампадион, певицу-рабыню Митродора.

Она поняла это и слегка улыбнулась ему – печально, как всегда.

- Исидейон есть сразу на том берегу, Каллист-врач, - добавила она шепотом, а потом сказала совсем неслышно – он прочел по ее губам: – Я тоже хожу молиться туда, за него.
Но вторая группа людей, показавшаяся в светлом, как небо, проеме входа, между двух белых колонн, заставила врачей, Лампадион и раба со всех ног броситься в темную глубину храма. Каллист, споткнувшись о надгробие, с шумом упал, и все его спутники в страхе остановились, пригнувшись, а Лампадион опустилась на колени.

Юлиан и его малочисленная свита не заметили ничего необычного. Они остановились и ждали, пока рабы императора не поставят переносной походный жертвенник.

- Друзья мои, - раздался хриплый голос. Каллист узнал мгновенно голос нового кесаря. – Друзья мои! Благодарю вас за то, что вы согласились меня сопровождать для того, чтобы совершить скромное жертвоприношение Матери богов.

- Наш долг – оберегать жизнь императора, - раздавшийся голос заставил все еще лежащего на могильной плите Каллиста вздрогнуть – невероятно, но это был голос Евстафия. Мгновение спустя вифинец понял, что говоривший был не юноша, а взрослый муж.

- Орибасий, ты все еще в обиде на меня за то, что я, на твой взгляд, слишком легко одеваюсь для зимней погоды? – рассмеялся Юлиан, и вместе с ним рассмеялись его спутники.

– Здесь не холоднее, чем в Лютеции, поверь.

- О, в Лютеции местные варвары, паризии, укутывают фиговые деревья в соломенные гиматии на зиму! – воскликнул кто-то из свиты.

*) Теперь на месте Лютеции находится Париж.
___________________________________________________________

- Соломенный гиматий? – задумчиво проговорил Юлиан, - Нет, я еще не настолько проникся кинической мудростью, что смогу носить соломенный гиматий.

___________________________________________________

*) Гиматий – плащ, традиционная античная верхняя одежда.

_________________________________________________________

 Все словно по команде, рассмеялись – это была императорская шутка.

- Лютеция…  - проговорил император задумчиво. – Помнишь, Орибасий – тогда по реке неслись глыбы льда, похожие на мраморные плиты? Той зимой? А мой дом был без подземной печи.

- Ты сам отказался от дома с печью, о божественный Юлиан, - отозвался Орибасий, усмехаясь в бороду.

- Да, ибо я приверженец Диогена-пса…  - ответил ему Юлиан, тоже почесывая свою косматую бороду. – И не зови меня божественным, мой добрый Орибасий – божественен Гелиос и божественна Мать богов. Я же – простой человек и философ. Философ-киник. Поэтому-то я и отказался от дома с печью.*)


*)Пес –греч. «кион», отсюда название философии киников – «собачьей». В то время как недруги, высмеивая киников, говорили, что их философия написана на кончике собачьего хвоста, сами киники с гордостью называли себя «псами». Позже Григорий Богослов в похвальном слове Максиму Кинику использует слово «пес», как похвальный эпитет. Впрочем, в написанном позже псогосе философу Ирону (полагают, что это одно лицо с Максимом) слово «пес» и «собака» приобретают ярко выраженную уничижительную окраску.

- Ты желал приучить себя сносить холод воздуха без поддержки, - прерывающимся от восхищения голосом произнес Орибасий. – И это – божественно само по себе для человека, облеченного саном кесаря – ибо тогда ты был еще кесарем, а не императором, хотя уже и философом, и великим полководцем.

- Что у них за причуды, у мужей благородных – зимой в холоде мерзнуть! – прошептал, не сдержавшись, Трофим. – Я-то думал, хозяин один такой, а вон, глянь-ка – и император наш туда ж. Это, вишь ты, киническая философия называется. Так у пса-то, поди, шуба теплая, а у хозяина…

Лампадион заткнула ему рот ладонью.

- Да, и, не боюсь прослыть хвастуном, преуспел в этом упражнении, - довольно кивнул Юлиан. – Боги не дали мне ни красоты лица, ни приятного голоса – но они взамен дали мне душу философа, а это неизмеримо прекраснее.

Он снова почесал бороду.

- И то, что пальцы мои грубы от писчей трости, а под ногтями – грязь от чернил, говорит о моей искренности в следовании истинной кинической философии. Ведь большинство киников в наши дни стали пусты и лицемерны, и ничем не отличаются в своей надутой аскезе от галилейских кощунников.

- А где Кесарий врач, Мардоний? – вдруг спросил Орибасий.

- Подлец, - прошептал Каллист, приподнимая голову от надписи: «Павел, апостол народов. С эллинами я был как эллин, да приобрету эллинов. Для всех был всем – чтобы спасти хотя бы некоторых».

- Кесарий? Он же христианин, - ответил скрипучим голосом евнух Мардоний, единственный из евнухов, оставленных при дворе новым императором. Во времена Констанция придворных евнухов было очень много, они занимали влиятельные и почетные должности. Многих удивляло и досадовало такое отношение к ним Констанция, поэтому никто особенно не опечалился, когда новый император отправил всех их в отставку. Правда, неприятным известием оказалось то, что на ставшие вакантными должности Юлиан никого не назначил, а просто их отменил – «за ненадобностью».

- Я не спросил, кто он. Я спросил, где он, - ответил евнуху Орибасий. Между врачом, давним другом Юлиана, скрывавшего под страхом опалы свою дружбу с молодым кесарем от императора Констанция, и Мардонием, воспитателем Юлиана, который открыл для него Гесиода и Гомера, а вместе с этим – мир эллинской религии, которая стала для отрока убежищем от страхов прошлых и настоящих,  давно поселилась затаенная ревность и вражда.*)

____

*)После кровавой резни, учиненной в 337 году Констанцием, были убиты почти все родственники Юлиана, кроме его слабоумного брата Галла. Спасенный почти чудом, Юлиан провел детство и юность под присмотром слуг Констанция, почти в затворе, и в постоянном страхе разделить судьбу родных.

____

- О Зевс Друг! – воскликнул, глубоко вздохнув, император. – Благодарю, что друзья мои избавлены от вражды, хоть среди них есть и познавшие тебя, и еще не познавшие.
Все смолкли и воздели руки в молитве. Потом Юлиан продолжал:

- Кесарий врач проводит занятия в лечебнице при ипподроме – после вчерашних гладиаторских боев молодые врачи могут глубже изучить искусство хирургии. Кесарию, как и мне, противны театральные зрелища и гладиаторские бои – он только исцеляет, подобно Асклепию Пэану, последствия ран.

Орибасий, закусив бороду, смолчал.

- А ты, мой добрый Орибасий, - продолжил император, кладя руку на плечо врача, - ты спас меня, когда я потерял сознания от испарений, вышедших из сырых стен от углей, принесенных для обогрева моего скромного жилища в Лютеции. Ты спас меня, Орибасий, ты рисковал всем – жизнью, честью, положением – ибо, если бы мой дядя, Констанций, узнал бы о нашей дружбе, то тебя казнили бы. А кто выскажет твою тоску по оставленному в Никомедии сыну, благородному Евстафию? Он уже вернулся, как я повелел?
- Да, о Юлиан Философ, - поклонился ему Орибасий.

- Приведи мне его сегодня вечером и представь. Он будет среди моей свиты, как и подобает сыну моего друга.

- Ух, Евстафий… - проговорил в изумлении Филагрий, но, ударенный в бок локтем Лампадион, замолчал.

Рабы тем временем уже приготовили жертвенник и подали императору ларец с благоуханным ладаном.

- Разведи же огонь на жертвеннике, о Мардоний, - возвысив голос, приказал император. – Вознесем молитвы Матери богов!

В этом самый момент в храм вбежала какая-то женщина – волосы ее выбивались из-под столы, на руках она держала плачущего ребенка.

- Кесарь Юлиан! – кричала она, - о, кесарь Юлиан!

И упала на колени перед ним, захлебывась рыданиями, протягивая плачущего новорожденного ребенка императору.

- Мать богов не принимает человеческих жертв, о добрая женщина, - проговорил Юлиан. – Оставь твое дитя себе, и да пребудет на нем благословение свыше, и да отвратит благая Мать от вас всякое зло.

Орибасий хотел вставить слово, но император не позволил ему.

- А я, встретив тебя у жертвенника Великой Матери и видя твое благочестие и любовь к Благой Богине, для которой ты не пожалела собственное грудное дитя, не оставлю тебя своей милостью. Что ты ни пожелаешь, я исполню – ради тебя, благочестивая жена, подобная которой не найдется ни в этом галилеянском городе, ни, думаю, во всей империи. Чего же ты хочешь?

- Пощади… о, император, пощади! – прошептала женщина, захлебываясь словами.

- Фаустина?! – воскликнул Юлиан, изменившись в лице. Женщина замерла, словно статуя, продолжая протягивать к нему ребенка. Юлиан взял плачущего младенца на руки.

- Вот какая ты, дочь моего двоюродного брата и друга, маленькая Флавия Максима Констанция, - проговорил он. – Когда я был чуть старше тебя, умерла моя мать, а потом были убиты мой отец и вся родня… но тебе не надо знать этого, бедное дитя. Твой отец и я были друзьями, и я относился ему как к другу, и оказывал ему великую помощь на западной границе – никто не был верен твоему отцу, как я. У него не было детей, и поэтому он оставил меня в живых. Мой ребенок и моя жена умерли – но это для меня не повод, чтобы предавать смерти чужих вдов и детей.

____________________________________________________

*) Маленькая Констанция, дочь императора Констанция и его третьей жены Фаустины – прямая внучка императора Константина Великого, похороненного в храме Двенадцати Апостолов.

______________________________________________________

Император поднял грудную дочь покойного императора над жертвенником Великой Матери. Вдова императора истошно закричала, но Юлиан отдал ей ребенка, ободряюще сказав:

- Я благословил твое дитя благословением от жертвенника Матери богов. Пусть же она не оскорбляет великую Кибелу, когда вырастет, и не предпочтет, подобно Аттису, низшее высшему! Иди же, о вдова – в добрый час привели тебя боги ко мне. Ты и дитя твое будете живы, и не будете нуждаться ни в чем. А о том, в каком городе вы будете жить и когда туда отправитесь, вы узнаете позже. Или ты думаешь, что я убил бы на могиле моего дяди его родную внучку?

Фаустина упала к его ногам, словно желая облобызать их.

- Хвали Мать богов, о вдова, - произнес Юлиан, высыпая ладан на алтарь, и запел хриплым низким голосом:

- О, Мать богов и людей, восседающая вместе с Зевсом, и царствующая вместе с ним, источник умных  богов, последующая незапятнанной сущности умопостигаемых *)богов, принимающая от всех них общую причину вещей и наделяющая ею умных богов! О, богиня! О Жизнеродица! О Мудрость! О Промысл! О создательница душ наших! О великого Диониса возлюбившая и Аттиса спасшая! О погрузившегося в пещеру нимф возвратившая!..  О, всем и всеми благами нас наделяющая! Дай же всем людям счастье, в том числе и то высочайшее счастье, которое состоит в познании богов, дай всему римскому народу очистить себя от пятна безбожия! Мне же и друзьям моим даруй добродетель и благую судьбу!
…Когда вдова умершего императора с младенцем Констанцией на руках, спотыкаясь, ушла из храма, Юлиан, всматриваясь в клубы жертвенного дыма, словно разговаривая сам с собой, проговорил:

___
*) От слова «нус» - разум, дух.

___

- Да, Логос Аттис, возлюбленный Великой Матери, был безумен и увлекся материей, и опекал становление вещей, и из кала и грязи создал красоту и космос. Но, оскопленный, он вернулся к ней, и да вернутся наши души в божественный мир!


*) Цит. по: Император Юлиан. Сочинения./Пер. с древнегр., коммент. Т.Г. Сидаша. Спб.:Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007. (– 428 с.) Гимн к Матери Богов. С.159


- Ты великий поэт и философ, император, - произнес Орибасий, держа в руках ящик с ладаном.

- Я – главный жрец, Орибасий. Я понтифик. И я желал бы, чтобы истинное почитание богов пришло на смену невежеству жрецов. Это касается и жрецов асклепейонов.

- Полагаю, что Кесарий врач уже приготовил свой доклад о реформах асклепейонов, - сказал Орибасий, кивая.

- Надеюсь, что да. Потом я передам его доклад тебе – для исправления и доработки. Как галилеянин, он лучше знает галилеянские обычаи – а их надо внедрять среди жречества, чтобы лицемерному бескорыстию атеистов, чтущих Распятого, противопоставить истинное благочестие и философское поведение.

- Да, истинная философия у нас, - ответил Орибасий. – Еще Сенека и Марк Аврелий…

- Да, Марк Аврелий был истинный философ, - ответил ему Юлиан. –  Но стоики отжили с
свое. А новые киники бояться кинического образа жизни. Им, лающим на людей и проклинающим богов, неведомо, что кинизм есть вид философии соревнующий и не уступающий наилучшему. Философия едина, и кинический образ жизни пристал последователю великого Иамвлиха.  Прочти же заключительную молитву Великой Матери, мой добрый наставник Мардоний – ты, который научил меня еще отроком молиться ей!


Продолжение:

http://www.proza.ru/2011/05/07/443