Уголёк

***

Люблю старых друзей. Они звонят на день рождения и говорят: «Всё пердишь!»

Уголёк

— Что ж у тебя прожектор не горит, — сказал нам лейтенант и послал меня за угольком.
— Беги Дуня скорее, а то сейчас начнут, — прокричал вослед из-за баранки мне Петя и улыбнулся.
Костры жгли на второй линии, и я накинула шинель, хотя стоял апрель, и было не холодно, но по ночам на лужах намерзал хрупкий последний ледок.
Когда я уже подходила к костру, то там, сзади, у Зееловских высот прожектора осветили небо, и ночь засверкала, как в театре, как у бабки в Архангельске во время Северного сияния.
А потом с того берега Одера немецкие батареи стали прямой наводкой бить по прожекторам, и наверное уголёк был уже ни к чему, но я вытащила его из костра, растолкав двух гревшихся интендантов, и побежала к машине. Два раза я спотыкалась, а однажды уголек выпал у меня из брезентовой рукавицы и упал на землю. Я наклонилась и нашла его в первой малосильной траве, еще не зеленой, но уже свежей.
У машины была воронка, а сама она валялась перевернутая. Лейтенант лежал с вывороченным лицом возле переднего колеса, опрокинувшись на землю. В левой руке он крепко сжимал свой любимый трофейный Вальтер.
Я стояла и повторяла: «Петя, где Петя Петров». Пети нигде не было, но потом я увидела его в десяти метрах в кустах без сознания, но сердце билось.
Я взвалила Петю на спину и потащила в лазарет, который тоже разбомбило. Тогда сестры сказали, что отвезут его в Лодзь, в польский госпиталь.
Я положила Петрова на подводу и в карман гимнастерки засунула бумажку: «Егорьевский район, деревня Медвежий угол, Дуня Климова», а сама пошла обратно в дивизион, но все сто прожекторов были уничтожены.
Я села у нашей машины и облокотилась о помятую дверь. Так и сидела часа четыре, пока не пришли из тыла и не сказали, куда идти.

***

Когда смотрю передачи про атомную катастрофу на Фукусиме, думаю: «Японцы имеют в языке тысячу слов для передачи оттенков цветов, а мы всего  десять».



Дядя Вася

Первый раз дядя Вася попал в Афган по призыву. Из вертолетной эскадрильи требовался пилот, и его вместе с машиной направили в Кандагар.
Вернулся дядя Вася без фаланги на правой руке. Когда мы все садились за круглым столом: отец, мама, братья, соседи Метлицкие, дальние родственники Тихоновы, сослуживцы Карапетяны, то после третьей рюмки просили его показать правую руку. Поначалу дядя Вася стеснялся, не хотел вытаскивать, но потом выдергивал руку прямо в центр стола, а мы вздыхали.
Несмотря на увечье, он все равно ходил к командиру эскадрильи и просился в Афган: «Там остались мои друзья, там Пашка лежит, хочу в Кандагар». Но полковник Иванов не спешил отправлять дядю Васю. Тогда Вася взял пятизвездночный коньяк Арарат и  заперся с полковником в бане, откуда прямиком пошел на вертолет и улетел в Афган.
На этот раз он вернулся со вставным стеклянным глазом и спицей в левой ноге. Когда он напивался, то все равно звонил полковнику Иванову и требовал: «В Афган», —но у него ничего не получалось. Его же жена Надя крестилась на правый верхний пустой угол квартиры и говорила: «Сиди уж».

Дядя Боря

В детстве протока была прямо возле дома. Это потом она высохла. А сорок лет назад от крыльца до воды было пятнадцать метров, а наша лодка, выкрашенная редкой красной краской, стояла на приколе так, что ее было хорошо видно из окна дедовского дома.
В этой протоке и тонул мой двухлетний дядя Боря, которого посадили на корму мои восьмилетние тети Зина и Наташа. Они плыли вперед, шлепая деревянными веслами по воде, и рассматривали кувшинки (протока уже тогда начала цвести) и не заметили, как Боря свалился в воду. Они заметили Борю, когда уже его не было видно под водой и только разлапистые круги напоминали о его присутствии.
Сначала они тыкали в воду веслами, но потом Зинка решила прыгнуть в воду, где ей было по горло. Там она нащупала на дне Борю и достала с глубины.
Дома их мама стала выпытывать, отчего Боря мокрый и Наташка сдалась и все рассказала. Мама села на диван, взяла Борю на руки и сквозь слезы произнесла: «Мой Му-му».


Миша

А тут по нам загрохотало, и я очнулся в большой белой комнате. Там лежало двенадцать человек. Кряхтят, стонут, а один какой-то бормочет.
Смотрю, из окошка солнце светит. Лучик по стене скачет, а за ним котенок прыгает. Встал я, вдоль стены пошел за котенком и упал на пол. Лежал минут двадцать, пока санитары не пришли, наклонились надо мной и чего-то лопочут по-польски.
Я спрашиваю:
— Где я?
А они:
— Lodz, Lodz.
— Где мой дивизион?
— Wojna si skonczya, — и улыбаются.
— А число сегодня какое?
— Pandziernika, 5 октября.
Поднялся я самостоятельно с пола, собрался и  пошел на станцию. Думаю, что с Дуней случилось. Мы с Дуней из одного расчета. Хорошо ее адрес остался: деревня Медвежий угол, Егорьевского района.
В Егорьевске сошел с поезда, а там грязища по колено. Чернозем жирный, липкий, Ногой пошевелишь — пять килограммов налипает, а передо мной сидит на лошади милиционер: форма на нем новенькая, ремни скрипят, а лошадь сытая и мордастая.
— Ты знаешь, где Медвежий угол?
— Да я как раз туда.
Посадил он меня на лошадь, и ехали мы почти час. Прямо возле Дуненого крылечка высадил, а сам в сельсовет.
А Дуняша в это время полы мыла. Окликнул я ее, Дуня обернулась и от неожиданности таз с водой выронила. Грязная вода по ступенькам закапала прямо мне под ноги.
Стою я в луже воды, а тут выходит ее брат Андрей, здоровый-здоровый, и спрашивает:
— Нравится тебе Дуня.
— Нравится, — говорю.
— Ну, давай, тогда свадьбу играть, — а у меня денег ни копейки.
Но они пошли к сахарному завод, набрали два мешка сахарной свеклы и сварили самогонки.
Набилась вся деревня в избу, но когда уже выпили по третьей, начался крик. Пришел ее прошлый Мишка, с которым они до войны в один класс ходили, и дружков привел.
Я нож со стола взял и засунул его в рукав, а сам спиной к окну стал, чтобы, когда резать начнут, можно было раму выбить и из дома выпрыгнуть.
Но то ли Мишка совсем пьяный был, то ли Андрей заступился, но остался я жив.
А потом нас повели в баню, но мы там не мылись, а пришли знахарки и стали траву сыпать, молитвы читать, шептать что-то. Наконец на меня повесили иконку, а я всю войну прошел без иконок, а старуха, совсем сгорбленная, сказала, что будет нам счастье.
— Все равно я Мишу люблю, — прошептала Дуняша и меня поцеловала.
— Как же вы любили друг друга, если полгода с войны прошло, а вы не поженились.
А потом мы поехали на Дальний Восток, в Чегдомын, а Миша долго не пожил, через десять лет умер.
Пришел я с покоса, а Дуняша ревет, письмо от Андрея показывает. Прочитал я и говорю:
— Что, умер твой Миша?

Тесто

Мы каждый вечер сидели на окошке и ждали, когда придет пес Мухтар. Мухтар всегда нес целлофановый пакет или кастрюлю с дрожжевым тестом. Мы забирали у него подарок, кормили борщом с салом,  и пекли сладкое рассыпчатое печенье. Доставалось и Ире, и Коле, и Свете, и Вове, да еще и папе с мамой, а остатки разносили по улице.
Кто научил Мухтара носить тесто с кондитерской фабрики, мы не знали. Папа говорил, что не учил, и кивал на дедушку. Но дедушка только хитро молчал, а по весне 4 ноября он умер, и тайна эта так и осталась неразгаданной.
Мухтар же так до своей пропажи ровно в 15-00 ходил на фабрику и сидел у бетонного забора. Как только кто-нибудь из советских пекарей выкидывал через забор режимного предприятия пакет с тестом, чтобы покормить дома детей, так он его подхватывал и нес нам в дом.
А потом Мухтар исчез, а дедушки не стало, и остались мы без печенья.


***

У Шолохова в Тихом Доне нет ни одного кота: коровы есть, быки есть, овцы есть, коза есть, собаки есть, даже мыши с крысами есть. А кошек нет. Ни одной кошки в четырех томах.

***

На Пасху я остался один, поэтому узнал новый рецепт. Надо  сухое чилийское вино разбавить на половину водой без газов «Шишкин лес» и закусить маринованными патиссонами.

Даша

У моего соседа Антона четырнадцатилетняя дочь Даша. Она играет в волейбол и сломала ключицу. Ей вставили пластину и сказали сидеть дома, беречь молодой организм от вредных воздействий.
Захожу как-то к ним, а Даша лежит на кровати, одетая в спортивную форму и  плачет.
Антон же смеется:
— Представляешь, здоровая дылда, сиськи мне в нос, а ума нету. Оделась на областные юношеские соревнования.
— А как же честь школы, — кричит из другого угла комнаты зареванная Даша.



Лёля

Лёля была краса всех литературных салонов. Нет, не так. Лёля была хозяйка литературного салона. И все поэты, прозаики, художники и даже пианисты с архитекторами были рады посетить ее салон.
Было что-то в ней терзающее, обещающее. Каждому казалось, вот только обратит Лёля внимание, и  его хиреющая муза вновь обретет крылья и понесет ввысь к славе, успеху и почету.
Как ни закроешь глаза, а рядом стоит томная, грациозная, таинственная, с легкими нервическими кругами под глазами Лёля. Положила свою прозрачную ладонь на плечо, обняла бархатной ручкой за поясницу и нашептывает, напевает что-то обворожительное в ушко, так что только успевай записывать.
Ходила Лёля в обтягивающих костюмчиках (мы только ахали), курила через длиннющий мундштук сигареты «Вог», мило наклоняла свою мальчишескую головку в сторону чтеца и медленно прикрывала глаза на каждой удачной строке.
Все были влюблены в Лёлю, все предлагали ей  руку и сердце: и поэт Свидельников, и драматург Перфильев и гитарист Амбросимов. Они слагали Лёле стихи, сочиняли песни и включали в число артистов очередного спектакля.
Но однажды Лёля пропала. Салон был закрыт и продан под мясную лавку. Мы какое-то время заходили туда по старой памяти, но вскоре так привыкли к вареным, копченым и сырокопченым колбасам, что Лёлю забыли.
И только через полтора года гитарист Амбросимов, сидя в кафе «Летчик Джадодан» невольно обронил: «Знаете, за кого вышла Лёля? За директора обменного пункта. Маленького и лысенького. Она родила ему сына. По вечерам они вдвоем гуляют по Кузьминскому парку,  разглядывают проходящую публику и пьют с горла пиво «Старопрамен».