Комиссарша

Детство мое, начавшись на Подоле, прошло и как-то незаметно кончилось на Лесном массиве, малопримечательном микрорайоне на одной из киевских окраин. Левый берег на ту пору лишь начинал застраиваться, разбитые на нем деревеньки и хутора отступали под натиском времени, а из лесных угодий вырастали довольно уродливые, но поражавшие новизной параллелепипеды девятиэтажек. Меж их прямыми углами пролегли такие же прямые улицы, прямоугольные дворы с прямоугольными кирпичными сараями, кубики ЖЭКов, коробки детских садов и чуть более сложные, но неизменно прямоугольные конструкции школ. Лес долгое время не сдавался, широко и курчаво окаймляя отточенные грани, которые всё глубже врезались в его зеленое тело. Если бы не он, не его близость, район наш, наверное, был бы совсем невыносим. Но живой, неровный, не поддающийся геометрии лес каким-то образом проникал в наши души и спасал их от всеобщей прямоугольности. Квадратура, однако, оказалась сильнее, и лес покорился, уступив место жилым домам, магазинам, детским садам и школам.
В одной из таких обыкновеннейших школ, которых на нашем заурядном массиве выросло с десяток, уроки пения вела совершенно удивительная женщина. У нее было необычное имя Вилена Станиславовна с чуть прозаической фамилией Чубарова, крепкое телосложение, красивое, но слишком мужественное лицо, коротко стриженые каштановые волосы и зычный, как военный оркестр, голос. С сентября по май, за исключением разве что самых солнечных дней, Вилена Станиславовна приходила в школу в черной кожаной куртке, схваченной на широкой талии поясом. Зимой из-под куртки выглядывала длинная юбка и сапоги, ранней осенью и весною край какого-нибудь одноцветного платья и тупоносые туфли на низком каблуке. Школьники, а с их легкой руки и коллеги, прозвали Вилену Станиславовну «комиссаршей». Причиной тому была не столько кожанка, сколько характер и повадки учительницы пения. В класс Вилена Станиславовна входила мощной размашистой походкой и вместо обычного «здравствуйте» отдавала приказ:
– Встать!
Класс, повинуясь властному голосу, поднимался, Вилена Станиславовна ставила на примитивный переносной проигрыватель пластинку, и оттуда с легким шипением, но достаточно громко раздавались вступительные аккорды советского гимна. Вилена Станиславовна застывала, глядя прямо перед собой, словно впадала в некий транс, умудряясь при этом зорко следить за каждым из учеников. Если кому-то из них случалось – не дай Бог – почесаться, зевнуть или просто глянуть мимоходом в окно, Вилена Станиславовна бросала на него испепеляющий взгляд из-под сурово сдвинутых бровей, но молчала. И лишь после того, как замирали последние торжественные звуки, обрушивалась на несчастного волною праведного гнева:
– Мерзавец! Как ты смеешь, негодяй! Гимн Советского Союза – это святая святынь! Каждое слово его написано кровью! Каждая нота...
– Я чё, – обескураженно бормотал провинившийся, – я почесался токо...
– Ты не почесался! – гремела Вилена Станиславовна. – Ты – прошу уяснить – осквернил! Ты надругался над памятью миллионов людей, пожертвовавших жизнью, чтобы этот гимн звучал вечно! Ты хотя бы понимаешь это?
Бедный ученик молчал, потупив взгляд.
– Смотри мне в глаза! В глаза смотри! – яростно требовала Вилена Станиславовна.
Юный осквернитель с послушанием кролика глядел ей в глаза, чувствуя, как его собственные набухают слезами.
– Без сырости! – презрительно морщилась Вилена Станиславовна. – Умел нагадить – сумей ответить. Будешь стоять да конца урока. Продолжаем занятие.
Она подходила к фортепиано, резко распахивала его крышку и без предупреждения обрушивала на клавиши сильные, совсем не музыкальные с виду пальцы. Играла она не слишком хорошо, но громко и яростно, с тем же неумолимым темпераментом, с каким говорила, глядела и просто шагала по улице и школьным коридорам. Она не пичкала учеников «идейно спорной» классикой, включая русскую, или «сопливыми» детскими песенками – выбор ее был суров и строго революционен: «Варшавянка», «Орленок», «Смело, товарищи, в ногу». Отчасти она была права, поскольку в такой компании даже Бетховену или Листу, не говоря уже о Моцарте с Шопеном, было бы не слишком уютно.
Коллеги-учителя недолюбливали Вилену Станиславовну и немного ее побаивались. С ними она была так же бескомпромиссна и несгибаема, как и со школьниками. Во время переменок, когда педагоги собирались в учительской, она стояла у окна, дымила в форточку едкой «Беломориной» и с брезгливостью прислушивалась к разговорам сослуживцев. Особенно раздражали ее две молоденькие учительницы младших классов, затевавшие прямо здесь, в сердце школы, демонстрацию обновок.
– Ритуль, как тебе моя новая кофточка? – спрашивала одна.
– Прелесть, Светик! – восклицала другая, щупая бледно-розового оттенка пушистый материал. – Где ты такую оторвала?
– Оторвала! – хрипловатым смешком отзывалась Вилена Станиславовна. – Головы бы вам обеим оторвать! Устроили из школы дом моделей. Отчего же сразу не публичный дом?
– Да-а, непло-охо бы, непло-охо, – растягивая гласные, замечал учитель истории Всеволод Илларионович, огромный мужчина лет пятидесяти пяти с по-детски гладким лицом. Внешностью и манерой держаться Всеволод Илларионович напоминал то ли дореволюционного барина, то ли профессора. При виде его думалось почему-то о морозном зимнем вечере, когда он, в шубе с бобровым воротником и бобровой же шапке пирожком, выходит из университета, поднимает тяжелую трость и останавливает извозчика.
– Как вы можете, Всеволод Илларионович! – возмущалась Вилена Станиславовна. – Как вам не стыдно! Вы же коммунист!
– Все мы не без греха, все мы не без греха, – вздыхая, соглашался историк.
– Мерзость! – яростно роняла Вилена Станиславовна. – И сколько же ты, дуреха, потратила на эту блеклую тряпку?
– Не нужно считать чужие деньги, – с язвительной ленцой вмешивался учитель географии Николай Сергеевич, молодой, худощавый и чрезвычайно насмешливый молодой человек, позволявший себе являться на работу не в костюме, а в свитерах, на одном из которых был вышит немыслимый для начала восьмидесятых годов американский флаг. – Мы же вас не спрашиваем, любезная Вилена Станиславовна, во сколько вам обошлось ваше комиссарское манто.
– Это не манто, а куртка! – окончательно вскипала учительница пения. – И я вам не любезная! Прошу уяснить и не сметь так со мной разговаривать! Постыдились бы! Вы, советский учитель, щеголяете перед школьниками в американском флаге! Чему вы их можете научить?
– Географии, – усмехался Николай Сергеевич. – Физической, экономической и политической, если хотите. Скажу вам по секрету, нелюбезная Вилена Станиславовна, мы на уроках такие страны проходим, что просто ужас. И Америку, и Великобританию, и даже – простите за откровенность – Западную Германию. Можете сообщить об этом, когда будете писать докладную.
– Ко-оленька, не стоит так увлекаться, – пенял географу Всеволод Илларионович. – Ты, всё-таки, с дамой разговариваешь.
– Мерзость! – громыхала Вилена Станиславовна. – Я вам не дама, прошу уяснить! И я никогда – слышите – никогда не писала докладных! Только трусы воют чернилами и бумагой! Я...
– Знаю, – не унимался географ, – вы бы с б;льшим удовольствием порубали нас шашкою на скаку.
Вилена Станиславовна яростно загашивала папиросу о подоконник, швыряла окурок в форточку и выходила из учительской, хлопнув дверью, за которою раздавался укоризненный голос историка:
– Коленька, это стыдно. За такое на дуэль вызывают...

Вилене Станиславовне было около сорока, но она никогда не была замужем и жила совершенно одна в типовой однокомнатной квартирке на улице Ворошилова. Комната выглядела аскетично, в ней не было ничего лишнего: кровать, стол, пара стульев, постельная тумба, на которой стояли проигрыватель и маленький старый телевизор марки «Рекорд». Часть стены занимали книжные полки с сочинениями Маркса, Ленина, Сталина, новеллами Леонида Ильича, парой-тройкой томов русской классики, нотными альбомами и граммпластинками. Единственным предметом роскоши было примкнувшее к угловой стене пианино «Украина» со светлой полировкой и отвратительным «деревянным» звуком.
Несмотря на скудность меблировки особого порядка в квартире не наблюдалось – Вилена Станиславовна была никудышней хозяйкой. Комнату и кухню пропитал папиросный дух, на столешнице видны были отпечатки от чайных стаканов (чашек Вилена Станиславовна не любила), маленький экран телевизора покрывала сеточка пыли. Впрочем, осудить эту неопрятность было некому – родители Вилены умерли еще в ее студенческие годы, а в гости к ней никто не ходил. Она была абсолютно самодостаточным человеком и давно научилась обходиться без друзей и подруг. Люди ее скорее раздражали – своей аморфной беспринципностью и нездоровым скептицизмом, которым была пропитана вся доставшаяся ей эпоха. Мужественная учительница пения чувствовала, что запоздала с рождением лет на пятьдесят. Ее место было рядом с героями революции и гражданской войны, людьми отважными и прекрасными, среди мелькающих сабель, алых знамен и пропотевших спин вороных коней. Но те великие времена канули безвозвратно, оставив по себе память лишь в таких же прекрасных героических песнях, которые Вилена Станиславовна, не щадя пальцев и нервов, пыталась вдолбить в пустые, развращенные неверием и безучастием головы учеников:
– Мы красные кавалеристы и о нас
Былинники речистые ведут свой сказ...
«Вот именно, – думала Вилена Станиславовна, – сказ. Сказка, которая никому больше не нужна. Мы хотели сделать сказку былью, а эти делают ее пылью. Прахом. Они даже не стервятники, которые над этим прахом кружатся, они жирные, тупые, сытые голуби, которые научились этот прах клевать».
Конечно же, Вилена Станиславовна была коммунисткой и почитала свой партбилет, как святыню. Иногда она выступала на открытых заседаниях райкома, где ее любили, как зубную боль пополам с геморроем.
– Привилегии – мерзость! – вещала она, дорвавшись до трибуны. – Льготы – мерзость! Люди – прошу уяснить – смотрят на нас и ждут от нас высокого, героического примера! Вспомните героев Кронштадта и Перекопа!
– Дак ведь нас тогда еще на свете не было, – роняло какое-нибудь циничное райкомовское мурло. – Вы б еще, товарищ Чубарова, Куликовскую битву вспомнили.
Зал заходился от хохота, а первый секретарь, кусая, чтоб не рассмеяться, губы, звонил в колокольчик и уговаривал:
– Серьезней, товарищи, серьезней. Вилена Станиславовна совершенно права. Мы мало работаем с людьми. Наглядная агитация уже несколько лет не обновлялась. Ощущается острая нехватка лекторов, выступающих по школам и производственным комбинатам. Всё это мы обязательно учтем и примем меры. Спасибо вам, товарищ Чубарова, за своевременное напоминание.
Вилена Станиславовна сжимала кулаки, чувствуя как щеки ее горят от гнева и стыда, ей многое хотелось сказать этим отъевшимся самодовольным индюкам, но идти против родной и горячо любимой партии она не могла. Целую ночь после этого она ворочалась без сна в постели, продолжая мысленно спор и находя вдруг единственно верные, разящие слова, а наутро шла невыспавшаяся в школу и, терзая пальцами клавиши, пела прокуренным голосом, стараясь не глядеть на равнодушные лица учеников:
– И вновь продолжается бой!
И сердцу тревожно в груди.
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди.

С приходом Горбачева и началом перестройки Вилена Станиславовна ожила. Ей показалось, что страна, отряхнувшись от сытого лицемерия, начинает возвращаться к героическому прошлому, к ленинским заветам, к гражданской совести. Затем, одна за другой, стали появляться статьи, над прошлым этим откровенно глумящиеся. Осмеянию подвергались священные коммунистические идеи, и даже руководящая роль Партии была поставлена под сомнение. Дело запахло предательством. Что ж до Горбачева, то самый вид его стал вызывать в Вилене Станиславовне отвращение.
– Мерзость! Черт знает что! Этот человек хотя бы сам понимает, о чем он говорит? Как можно полтора часа трепать языком и ничего не сказать?
– Наконец-то! – восторженно восклицал географ Николай Сергеевич. – Наконец-то, дорогая Вилена Станиславовна, мы дожили до счастливого момента, когда я с вами совершенно согласен!
– Я вам не дорогая! – гневно поворачивалась к нему Вилена Станиславовна. – Прошу уяснить это раз и навсегда. А вы ликуйте – ваше время, кажется, пришло. Можете хоть перед зданием ЦК Украины разгуливать в своем американском свитере.
– Можно, да? Спасибо, – кланялся географ. – Вы вообще, Вилена Станиславовна, стали очень добры в последнее время. Неужели влюбились?
– Что?! – Лицо учительницы пения багровело.
– Ко-оля! – возмущенно вмешивался историк Всеволод Илларионович. – Ты что себе позволяешь, честное слово... Извинись немедленно перед да... перед Виленой Станиславовной, черт побери, пока я не треснул тебя по башке указкой!
Географ, виновато склонял голову, то ли из смущения, то ли пряча улыбку, подходил к Вилене и бормотал:
– Простите дурака. Это ж надо такое сморозить – вы и влюбились. Позвольте, Вилена Станиславовна, поцеловать вам руку в знак примирения.
– Оставьте ваши глупости при себе! – отчеканивала Вилена Станиславовна.
– Как угодно, – усмехался географ. – Уж больно вы непреклонны. Понимаете, Вилена Станиславовна, вся наша беда в том, что мы живем в новых микрорайонах. Мы слишком привыкли к прямым углам. А жизнь любит кривые, неправильные линии. Да и Земля – говорю вам как географ – круглая. Шарообразная. Я бы даже сказал – геоидная.
– Вот и шагайте себе кривыми дорожками по своему геоиду! – Вилена Станиславовна смеривала географа презрительным взглядом и, как в былые времена, покидала учительскую, хлопнув дверью.
«Я ему покажу – влюбилась, – думала она, впечатывая размашистые шаги в паркет коридора. – Я им всем покажу! За кого они меня принимают? Какое им дело? Влюбилась! Да в кого тут влюбляться? Жалкие, пустые люди!»
Вилена Станиславовна никогда не была влюблена и не думала по-настояшему о любви. Вернее, думала, но любовь всегда казалась ей чем-то героическим, жертвенным, как революция, как борьба. Любить просто так представлялось ей верхом мещанства. Но в окружающих ее людях не было ничего героического или жертвенного. Они были до слез обыденны, а стремления их до отвращения скучны. Единственным человеком, поразившим ее воображение, был погибший чилийский певец Виктор Хара. За таким она пошла бы в огонь и в воду. Поэтому, когда в их школу приехал однажды какой-то чилийский коммунист, она, еще не видя его, заранее в него влюбилась. Однако чилиец разочаровал ее: он был невысок ростом, худ в плечах, вообще выглядел каким-то изможденным, а когда она, с готовностью сев к фортепиано, попросила его спеть, голос у него оказался настолько слабым, что она совершенно заглушила его своей мощной игрой.
Недюжинная сила воли помогала Вилене побеждать в себе женское начало и зов природы.
«Я прежде всего человек, а потом уже женщина, – повторяла она самой себе. – Прежде всего коммунист, а потом уже человек».
Природа, как известно, любит в таких случаях мстить, причем самым неожиданным и изощренным образом. В одном из шестых классов, где Вилена Станиславовна вела уроки пения, учился некий Володя Архипов, на редкость обаятельный мальчик с огромными серыми глазами и удивительной красоты голосом. Когда Вилена Станиславовна своими силами готовила школьный концерт, посвященный семидесятилетию Красной Армии, Володя так изумительно спел «Песню о Родине», что чуждая сантиментов учительница расцеловала его прямо на генеральной репетиции. Володя покраснел, и Вилена Станиславовна, к собственному удивлению, тоже. С тех пор она частенько ловила себя на том, что во время уроков по нескольку минут не сводит глаз с Володи. Тут она словно выходила из прострации и нарочито строго громыхала:
– Архипов!
– Да? – удивленно спрашивал тот, поднимаясь из-за парты.
– Нет-нет, ничего... Ты не хочешь нам что-нибудь спеть?
– А что спеть-то?
– «Неба утреннего стяг».
Володя Архипов выходил к доске, Вилена Станиславовна садилась за пианино. Аккорды и ноты она теперь старалась брать не в обычной своей мощной манере, а как можно мягче, чтобы собственная игра не мешала ей слушать дивный голос ее ученика. Вилена Станиславовна чувствовала, как голос этот завораживает ее, ей снова хотелось поцеловать Володю, она злилась на себя и ничего не могла с собою поделать.
«Это не более, чем материнское чувство, – внушала она себе. – У меня ведь нет собственных детей... Или мне просто нравится его голос. Не могла же я влюбиться в тринадцатилетнего мальчишку! Какая мерзость и глупость!»
Увы, чувства ее были совсем не материнскими, а обманывать себя Вилена Станиславовна не умела. Она по-прежнему не могла оторвать взгляд от Володи, ей хотелось гладить его светлые, чуть вьющиеся волосы и целовать его большие серые глаза. Она стала оставлять Володю после уроков для индивидуальных занятий, внушив тому, что его чудный голос может пропасть без тренировки, а у них скоро смотр, концерт, чуть ли не республиканский парад. В жизни не лгавшая Вилена Станиславовна сочиняла всю эту не слишком умелую чушь, чувствуя, как щеки ее горят от стыда и еще более от отвратительного, гнусного, но непреодолимого желания. Наконец, во время одной из послеурочных репетиций, где она истязала не столько Володю, сколько саму себя, случилось ужасное, но предвиденное. Оборвав внезапно мелодию на самой высокой ноте, Вилена Станиславовна повернулась к ученику и приказала:
– Архипов, подойди сюда.
Тот послушно подошел.
– Да, Вилена Станиславовна?
– Ты отлично спел, Володя. Нагнись ко мне... Нет, я сама...
Она поднялась со стула, чувствуя себя словно растворенной в каком-то мареве, крепко схватила Володю за обе руки и поцеловала его в губы. Она увидела перед собой расширившиеся от изумления глаза ученика, но вместо того, чтобы отстраниться от него, впилась в его губы еще сильнее. В какой-то момент Вилене Станиславовне показалось, что Володя отвечает на ее поцелуй, она снова глянула ему в глаза и вдруг увидела, что они теперь вовсе не удивленные, а смеющиеся. Вздрогнув, как от пощечины, Вилена Станиславовна сжала зубы, надкусив оказавшуюся под ними мякоть, затем оттолкнула Володю так, что тот чуть не упал.
– Вы что? – с обидой, с недоумением и злостью воскликнул он, прикладывая к прокушенной губе палец. – Вы что, Вилена Станиславовна? У меня кровь...
– Я что? – тяжело продышала учительница пения. – Это ты... Ты что, Архипов, себе позволяешь? Ты, Архипов, с ума сошел? Ты хочешь, Архипов, чтобы я твоих родителей в школу вызвала?
– За что? – чуть не плача спросил тот.
– За всё... за всё, Архипов... А теперь убирайся вон отсюда! Вон, я сказала!
Ничего не понимающий и до бледности перепуганный Володя вымелся за дверь, а Вилена Станиславовна, рухнув на стул, с такою силою грохнула кулаком по клавишам, что инструмент жалобно взвыл.
«Позор! Какой позор! – думала Вилена Станиславовна, придя домой и сидя на кухне у окна. – Мерзость, мерзость! Как я могла... Люди, спасите, что мне делать... Если б у меня был револьвер, я бы застрелилась».
Она внезапно встала, направилась в ванную, открыла воду, и пока ванна наполнялась, распечатала пачку с лезвиями, достала одну стальную пластинку, разделась, швырнула одежду на кафельный пол и легла в теплую воду.
– Вот так, а не иначе, – произнесла она вслух. – Раз у меня нет револьвера... Потому что так жить нельзя... Нельзя так жить... Мерзость.
Она взяла острую бритву и решительно провела ею вдоль вен. В воде зазмеились красные, быстро расплывающиеся спиральки крови.
«Вот так... хорошо, – думала Вилена Станиславовна. – Словно лежишь, раненная, на поле битвы, истекаешь кровью, черный ворон вьется над тобой... Только битва эта проигранная... Проигранная. Ну и пусть. Всю жизнь я воевала... С кем? С собою же и воевала... Зачем? Кому это было нужно? Как всё глупо...»
Ей вдруг стало хорошо и легко. Силы покидали ее, вместе с ними уходило ожесточение, ненужное желание борьбы, а освобожденную ими нишу занимали тишина и ни с чем не сравнимый, ни разу не испытанный покой. Перед глазами ее поплыли лица знакомых по фильмам кумиров: Щорс, смертельно раненный, с сурово сдвинутыми бровями, Камо, ослепленный фарами автомобиля, Чапавев, плывущий через Урал («может, и я сейчас плыву через Урал, пыву, плыву...»); вот он загребает уже одной рукой, о поверхность воды рикошетят пули, а он, стиснув зубы, приговаривает: «Врешь, не убьешь!»
Вилена Станиславовна вдруг словно очнулась.
«Что ж это я? Они герои, а я, которая мечтала быть на них похожей, я...»
Она попыталась подняться из воды, но сил у нее совсем не осталось. Тогда она, закусив до крови губу («вот и из моей губы, Володя, кровь пролилась»), оперлась о борт ванной и, простонав от внезапно резанувший боли, встала на ноги. Растревоженная вода хлынула через край на кафель. Вилена Станиславовна, шатаясь, достала из аптечки бинт и туго, как могла, превязала себе вены. Нацепив кое-как халат, она вышла из ванной, держась руками за стены, дошла до комнаты и рухнула на кровать.
«Дрянь! – подумала она. – Институтка паршивая! Из-за сопливого мальчишки... Ты смотри, что за мерзость удумала! Нет револьвера – стисни зубы, но живи!»
Кровь остановилась, но слабость еще не прошла.
«Ничего... высплюсь, и всё будет хорошо. Всё будет правильно. Нужно бороться... Нужно».
Но бороться Вилена Станиславовна решила не за свою любовь, а, как обычно, с самой собою. Она дала себе слово вычеркнуть Володю Архипова из своей жизни. Наутро она позвонила в школу и сообщила директриссе, что приболела и в ближайшие три дня появиться не сможет. Поскольку Вилена Станиславовна до сих пор никогда не позволяла себе болеть, директрисса была до того поражена, что лишь пробормотала: «Да-да, конечно, поправляйтесь, Вилена Станиславовна», даже не поинтересовавшись, что с нею.
На второй день «болезни» в дверь Вилены Станиславовны позвонили. Несколько удившись, та направилась к двери и открыла. На пороге стоял Володя Архипов с букетом гвоздик.
– Ты? – Вилена Станиславовна отступила на шаг и почувствовала, как лицо ее против воли загорелось.
– Я... – Володя замялся. – В школе говорят, вы это... заболели. Так я подумал... А чего у вас руки забинтованы?
– Ты кому принес цветы, Архипов? – с суровостью, плохо скрывающей дрожь в ее голосе, произнесла Вилена Станиславовна.
– Я... это вам, в общем.
– Архипов, ты... – Вилена Станиславовна почувствовала, как по всему ее телу опять расплывается непрошенная отвратительная слабость. – Володя, зачем... Ты... Архипов, ты с ума сошел! – выпалила она вдруг. – Как ты смеешь! Мне, советской учительнице, эти мещанские... эти пошлые... эти... Дай сюда!
Она выхватила у ошалевшего ученика букет, несколько раз ударила им его по лицу и швырнула в дверной проем.
– А теперь убирайся! Убирайся вслед за ним! И не смей больше... Никогда не смей!
Она захлопнула дверь перед Володиным носом и прямо тут же, в прихожей, разревелась.

Борьба с мучительным наваждением продолжалось еще полтора года, пока Володя Архипов не перешел в восьмой класс – уроков пения у восьмиклассников уже не было. Всё это время Вилена Станиславовна игнорировала Володю, не вызывала его к доске, не просила спеть, снижала на балл оценки в четверти и, наконец, вздохнула с чувством облегчения и пустоты. Теперь она лишь изредка видела Володю на переменках и в ответ на его «здрасьте, Вилена Станиславовна» быстро кивала и проходила мимо.
Времена, меж тем, продолжали стремительно меняться и – по мнению Вилены Станиславовны – отнюдь не в лучшую сторону. В обществе царил разброд, в людях стало проявляться нечто доселе дремавшее и совершенно для нее чужое, страна трещала по швам. Вилена Станиславовна больше не начинала уроки с советского гимна, который теперь по ее мнению звучал профанацией и насмешкой.
– Кого мы учим! – восклицала она, дымя в форточку неизменной «беломориной». – Это же мерзость! Это же циники и подонки! У них же не осталось ничего святого!
– Да-а, времена меняются, времена меняются, – задумчиво кивал историк Всеволод Илларионович. – И это хорошо, это очень хорошо...
– Что?! – возмущалась Вилена Станиславовна.
– Времена должны меняться, – пояснял историк. – Иначе они начинают гнить. Вы любите розы, Виленочка?
– При чем тут розы? – недоумевала та, забыв от удивления отреагировать на фамильярное обращение.
– Вилена Станиславовна любит красные гвоздики, – с усмешкой ронял географ Николай Сергеевич. – Не так ли, милая...
– Я вам не милая, прошу, наконец, уяснить!
– А теперь вообразите, – миролюбиво продолжал Всеволод Илларионович, – что роза лелеет один и тот же бутон, вместо того, чтобы каждый год его обновлять. Вы представляете, Виленочка... извините – Вилена Станиславовна – во что он превратится?
– Вы, Всеволод Илларионович, способны оправдать любую мерзость! – отчеканивала учительница пения.
– Ошибаетесь. Мерзость я оправдывать не собираюсь. Но как историк не могу не...
– Такая история мне не нужна! – Вилена Станиславовна в бешенстве гасила «беломорину» о подоконник, уже давно ставший пятнистым от ее папирос и вспышек праведного гнева.
– Ну-у, э-это про-осто наи-ивно! – растягивая гласные, разводил руками Всеволод Илларионович. – История – не костюм, ее по заказу не шьют.
– Зато некоторых портных можно и нужно ставить к стенке! – ставила точку в дискуссии Вилена Станиславовна, выходя и привычно хлопая дверью в учительскую.
– И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной, – фальшиво пел за ее спиною географ, вслед за чем раздавлся укоризненный голос Всеволода Илларионовича:
– Коленька, ты ведь знаешь, что я отношусь к тебе почти как к сыну. До такой степени, что иногда мне хочется взять ремень и хорошенько тебя отстегать.

В декабре 1991 года грянула закономерная катастрофа – Советский Союз прекратил существование. Вилена Станиславовна, которая давно предчувствовала и даже предсказывала это, отказывалась, тем не менее, поверить услышанному. Но радио и телевзор безжалостно повторяли убийственную весть. С экрана глядело растерянное лицо Горбачева, довольно, но слегка испуганно улыбались Ельцин, Кравчук и Шушкевич, ликующие возгласы заглушали ропот. Вилена Станиславовна выключила телевизор, вышла на кухню, достала из буфета стоявшую едва початой с Нового Года бутылку водки, налила себе полный стакан и выпила его залпом. Горло ей обожгло, она на несколько мгновений задохнулась. Наконец, дыхание ее освободилось и вылетело изо рта с хриплым потоком брани:
– Мерзость! Мерзость! Сволочи! Упыри!
И впервые с тех пор, как она отхлестала букетом Володю Архипова, Вилена Станиславовна расплакалась.
Наутро, придя в школу ко второму уроку, она твердой размашистой походкой вошла в класс, оглядела учеников и громоподобно велела:
– Встать!
Новое поколение, не привыкшие к таким интонациям, переглянулось.
– Я сказала – встать! – рявкнула Вилена Станиславовна.
Класс встал. Вилена Станиславовна подошла к проигрывателю и поставила на него пластинку.
– Стоять смирно! – приказала она.
Из динамика проигрывателя раздались мощные вступительные аккорды и слова гимна несуществующей больше страны:
– Союз нерушимый республик свободных...
Каждое слово звучало насмешкой, но Вилена Станиславовна не обращала на это внимания, закрыв глаза и подпевая своим хриплым голосом:
– В победе бессмертных идей коммунизма
Мы видим грядущее нашей страны...
Наконец, прозвучали последние оптимистические ноты и музыка замерла. Вилена Станиславовна открыла глаза. Ученики, застывшие, молча глядели на нее.
– Всё, – сказала Вилена Станиславовна. – Можете сесть.
В этот день десятиклассник Володя Архипов, оставшись дежурным, задержался в школе на час дольше. Закончив уборку, он запер классную комнату на ключ и направился было к лестнице, но проходя мимо кабинета пения услышал непривычные, но удивительно красивые звуки. Дверь в кабинет была приоткрыта, и Володя из любопытства заглянул внутрь. В классе, за фортепиано, сидела Вилена Станиславовна и с несвойственной ей нежностью перебирала пальцами клавиши. Внезапно она сбилась и, словно почувствовав спиною чье-то присутствие, обернулась.
– Извините, Вилена Станиславовна, – смущенно пробормотал Володя Архипов. – Я... я нечаянно. А что это вы играли?
– Это Шопен, Володя. Второй ноктюрн.
– Да? – глупо переспросил Володя. – Я не знал...
– Что я играю Шопена? – усмехнулась Вилена Станиславовна. – Честно говоря, я не очень умею его играть. Отвыкла...
Она взяла еще несколько нот, снова сбилась, виновато улыбнулась, и из глаз ее вдруг потекли слезы.
– Вилена Станиславовна! – испугался Архипов, сделав шаг в ее сторону.
Учительница пения остановила его жестом руки, сделала глубокий вдох, затем выдох.
– Это слабость, Володенька, – проговорила она. – Это слабость. Сейчас пройдет. Чувства, слезы, Шопен – всё это слабость. Не обращай внимания. – Она решительно захлопнула крышку пианино, встала, подошла к Володе и неожиданно поцеловала его в лоб. – У тебя прекрасный голос, Володя. Жаль будет, если ты им неправильно распорядишься. А теперь иди. И будь счастлив.

Закончив школу, Володя Архипов видел Вилену Станиславовну лишь однажды, лет восемь спустя. Случилось это на Майдане, бывшей площади Октябрьской Революции, где, как обычно, кипели страсти. Митинговали, скучившись, демократы, патриоты, националисты, социалисты, коммунисты, остальные люди просто гуляли, жуя пирожки и мороженое и без особого любопытства поглядывая на митингующих. Внезапно Володя увидел Вилену Станиславовну, стоявшую в одиночестве поодаль ото всех, не считая безногого нищего в засаленном пиджаке с медалями, который расположился в трех шагах от нее, опираясь на колодки и положив перед собою перевернутую полями к верху шляпу. Вилена Станиславовна постарела, неизменная ее кожанка местами вытерлась и покрылась трещинками. В руке она держала плакат в виде прибитого к рейке куска фанеры. На плакате, обращаясь ко всем и ни к кому, неровными красными буквами было написано одно-единственное слово: «Нет!» Володя постоял возле нищего, некоторое время наблюдая за Виленой Станиславовной, затем бросил в шляпу несколько гривен и зашагал в другую сторону.