01-01. Единственный ребенок

                Записки Белой Вороны. Книга 1 "Журавль в небе"

Я была желанным и единственным ребенком, рождение которого с самого начала оставалось под большим вопросом. Врачи не советовали маме затевать столь рискованное мероприятие, как воспроизведение на свет Божий моей персоны. Самую свою лучшую девичью пору она провела в голодном аду блокадного Ленинграда вместе со своей мамой – моей будущей бабушкой. То, что они обе после голодной дистрофии и частых  бомбежек города спаслись и выжили, было чудом.

 Вторым чудом стала удачная эвакуация обеих женщин из умирающего города в 1943 году. Весной лед уже таял, грузовики, нагруженные ослабленными ленинградцами, по колеса уходили в воду, женщины в кузове плакали и кричали в голос, что их везут топить. Мало кто из них тогда верил в свое счастливое спасение. И, все-таки, Ангел-хранитель берег нашу семью: мамин грузовик не попал под прямой обстрел и не пошел ко дну, как это произошло со многими машинами их колонны, а достиг места своего назначения. Больше того, в наш дом в Ленинграде не попала бомба, что позволило семье вернуться в него после эвакуации, и это было уже третьим чудом.   

Мама не любит вспоминать войну и блокаду и не понимает тех «участников войны», которые охотно выступают на людях со своими героическими рассказами. Для нее до сих пор подобные воспоминания слишком тяжелы, чтобы лишний раз поднимать их из своей памяти.

Несмотря на все, мое мама, студентка-дипломница одного из ленинградских технических ВУЗов, опрометчиво решилась на мое сотворение, не послушав настойчивые отговоры медиков, даже расписку им оставила типа «прошу в случае чего, ни кого не винить». Последние месяцы ее беременности совпали с написанием ее дипломного проекта и были отравлены мучительным токсикозом. Практически все свое время она тогда проводила в институтском туалете неподалеку от аудитории, где готовили чертежи. Нас с мамой тошнило: ее - от моего присутствия в утробе, меня - от высшего образования, которое еще до моего рождения стало неотъемлемой частью моей жизни. Спустя 22 года после этих событий в этом же ВУЗе я писала уже свой собственный диплом.

 В моем счастливом появлении на свет после десяти, вместо обычных девяти месяцев прозябания в утробе матери, было много как героического, так и противоестественного природе, что, вероятно, и объясняет многие странности моего характера и взаимоотношений с миром. Впрочем, они были заметны не всем. Скорее мне было неуютно в мире, с самого начала казавшимся мне чужим и абсурдным. Меня тянуло Домой, но где находится этот Дом, я не знала. Так ворона-альбинос чувствует себя некомфортно среди своих черных – «нормальных»  подруг.

Против опасений  ребенок родился здоровым, румяным и крупным, но почему-то оказался девочкой, вместо ожидаемого всеми профессорами-медиками (но не мамой!) мальчика, на что с самого начала четко указывали и тип сердцебиения плода, и характер его дыхания. УЗИ тогда еще не делали. Теория дала осечку: своими внешними женскими признаками я легко посадила в хорошую лужу опытных профессоров. Родители были рады мне настолько, что моя бабушка, не дождавшись пенсионного возраста, ушла с работы и взяла меня под свою опеку, не доверяя государственным детским учреждениям. Мама же уже через три месяца после родов вышла на работу: в те времена еще не были установлены 3-х годичные декретные отпуска по уходу за ребенком.

Отца я почти не видела. Он жил неподалеку в маленькой комнатке огромной коммунальной квартиры на улице Ломоносова. Я с мамой  и бабушкой - в еще более  крохотной комнатке другой коммуналки в Апраксине переулке. Свою первую комнату я помню на удивление хорошо: места в ней хватало только на две кровати - мою и мамину, на квадратный деревянный стол,  под которым позднее мне оборудовали детский уголок с игрушками, да на коричневый платяной шкаф. Бабушка спала в коридоре в закутке, примыкающем к нашей комнатке, отгороженном ширмой. Места в комнате для постоянного пребывания в ней отца уже не было. Дом был старинный, с высокими потолками и с огромным, красивым окном в нашей комнате во всю ее стену, в квартире было паровое отопление, редкое для ленинградских квартир того времени, что, видимо, и определило выбор места моей детской кроватки. В этом же самом доме мои мама и бабушка когда-то пережили свою страшную блокадную зиму.

Периодически мы, все втроем, перебирались в папину комнату на улице Ломоносова, где была дровяная печка, диван - оттоманка, покрытый белым чехлом, этажерка с книгами, старинное большое настенное зеркало в овальной раме и огромная, во весь диван, картина в бронзовой раме с русским пейзажем, написанная маслом. Самой интересной вещью в комнате был огромный и тяжелый деревянный буфет в три этажа с множеством ящиков, отгораживающим нашу с бабушкой половину от родительской. Дома я папу почти не видела: днем он работал следователем,  вечером - учился в Университете на юридическом. Все свое время я проводила с бабушкой и лишь изредка - с мамой.

Мои родители - ровесники. Они учились в одной школе и в одном  классе ленинградской школы на Звенигородской улице и имели за спиной груз тяжелых воспоминаний о войне, резко оборвавшей их короткое детство. Папа почти все время проводил на работе или на лекциях и мной совсем не занимался, то ли по недостатку времени, то ли по  кладу характера. Он как-то не успел привязаться ко мне с первых дней, и я всегда ощущала себя сковано в его присутствии. Мы больше «задирали» друг друга и ссорились, но никогда не ласкались,  е играли.

У нас в альбоме хранится семейная фотография, сделанная уже в нашей другой, большой комнате дома на набережной канала Грибоедова, которую мы наконец-то получили по обмену взамен двух маленьких родительских. Для снимка меня усадили отцу на руки: я вся сжалась, напряглась, как если бы это был чужой человек, и с радостью «свалила» с его рук после снимка. Глядя на фотографию, я всегда вспоминаю это ощущение, почему-то врезавшееся в память.

Трагедией для меня такие странные отношения с отцом не были. Видимо, я не знала, что бывает по-другому, потому и не страдала. Моими родителями были бабушка и мама, и этого было вполне достаточно. Тем более, что между мамой и отцом часто случались ссоры. Это меня угнетало, но не мучило. Меня скорее напрягало конкретное присутствие отца дома, чем его фактическое отсутствие в моей жизни.

Папа был  порядочным, честным и работящим человеком, абсолютно не пьющим, но очень грубым в способе выражения своих реакций (возможно, благодаря специфике своей тяжелой работы в органах милиции) и эгоистичным. Он имел отвратительный характер, сполна доставшийся мне по наследству, характер, который мешает человеку быть счастливым из-за того, что дурной язык, несдержанность и упрямая прямолинейность зачеркивает все сделанные им добрые дела, да и многие другие, поистине, хорошие качества. У папы была великолепная голова: он умел четко мыслить и делать правильные выводы. В свои университетские годы он легко сдавал все экзамены на отлично, умел много и систематично работать и слыл человеком долга - обязательным и дисциплинированным. Все это он сполна передал через свои гены мне, не забыв прибавить к этому свою прямолинейность и неумение быть гибкой. Он тоже был Белой Вороной, которую уважали, но не понимали.

Через восемь лет выяснения отношений мои родители развелись, причем, инициатором оказалась мама: она сбежала от отца, поддавшись чувству любви к человеку, старше ее на 20 лет, главному инженеру проекта и ее непосредственному начальнику в институте, куда ее направили работать по распределению. Мой отчим – дядя Миша, по характеру оказался противоположностью отца – мягок, деликатен в общении, прекрасно воспитан и терпелив. Он ничего не умел делать в доме руками, но был прекрасным специалистом на работе. Одинаковым у маминых мужей были только мозги: мама любила умных мужчин и избегала дураков, какими бы другими достоинствами они ни обладали.

 Дядя Миша был талантливым инженером-путейцем и великолепным проектировщиком, кроме того, он много читал, знал в самых разных областях науки, техники и политики и умел интересно рассказывать об этом, имея свое, оригинальное мнение. Мама смотрела на него с обожанием и восхищением и считала лучшим подарком, который сделала для нее жизнь. Я думаю, что она поступила правильно, сменив мужа, и никогда не осуждала ее. Скорее наоборот: мне кажется, это была ее единственная удачная авантюра, к которым она совершенно не склонна. Мама часто поражает меня своей излишней правильностью и здравым смыслом. Своим новым замужеством мама приняла на себя удар всеобщего осуждения и сплетен в рабочем коллективе, отторжения от сложившегося с юности круга друзей и безвыходность решения жилищного вопроса. В свои 35 она пошла, очертя голову, на все эти неприятности ради своей любви, - поступок, который лично мне очень импонирует. Тем более, что на мне все последующие события отразились в лучшую сторону. У меня, правда, как не было, так и не появилось отца, но ничего и не убавилось: мама в новом браке ни на минуту не забывала о моем существовании.

Из-за отсутствия жилья родители еще некоторое время жили вместе, старательно оберегая меня от своих проблем. Оберегали хорошо, так как сейчас я мало что помню из этого периода своей жизни. Развод родителей не казался трагедией, потому что терять то, чего я и не имела, было нетрудно. Однако напряженная, негармоничная атмосфера в семье, в  которой  периодически накапливались грозовые разряды, нагнетавшие на меня беспричинную тоску и страх, видимо оставили определенный след в моем характере.

Мое дошкольное детство осталось в памяти счастливым и спокойным и проходило в кругу любящих меня людей. Я была домашним ребенком: меня не водили ни в ясли, ни в детский сад, благодаря чему я почти совсем не болела, как болеют почти все детсадовские ленинградские дети. Бабушка читала мне много детских книг, играла со мной, причем, сама отдавалась этой игре с удовольствием. Она ежедневно водила меня на прогулку в городские сады, ближайшие к дому - Банковский и Юсуповский. У меня до сих пор щемит на сердце, когда я захожу в эти садики: сколько светлых и радостных воспоминаний хранит в них каждая скамейка, дерево и даже обычный запах прелых осенних листьев, из которых я когда-то с моей бабушкой собирала красивые букеты! Мы вместе ходили за продуктами на Сенной рынок,  где покупали овощи и мясо, осенью - грибы и бруснику, из которой бабушка заготавливала варенье, а иногда и букет садовых цветов. Бабушка прекрасно стряпала, жарила котлеты, пекла пироги, всей семьей мы лепили вкусные сибирские пельмени, закручивая их вручную тугой «косичкой» - наша семейная традиция.

Помнятся мне из детства и наши с бабушкой визиты к ее подруге Куке - полной приветливой женщине, в одиночестве жившей в огромной 40-метровой комнате старинной квартиры в доме на Гороховой улице. Пока подруги обсуждали свои дела, я резвилась на просторном паркетном полу комнаты или смотрела в окно на Гороховую улицу, по которой ходили синие троллейбусы, и очень любила эти посещения.

К хозяйственным делам меня не допускали: самостоятельно я не участвовала ни в стирке, ни в готовке, ни в покупке продуктов.  Наверное, так было проще - все делать самой, чем поручать что-либо мне и попутно учить полезному для всякой женщины занятию - быть хозяйкой. Все свои школьные годы я много занималась, и не только по школьной программе, запоем читала детские и не только книги – в доме была большая библиотека классической литературы. Я всегда была чем-то занята, у меня не было потребности постоянно требовать внимания к себе взрослых, как это часто бывает с заласканными детьми. Я не боялась трудных школьных заданий, но всегда имела внутренний страх перед самостоятельным решением бытовых вопросов. Не мудрено: ни разу за школьные годы я сама не сготовила себе обеда, не шила и не чинила одежды, не имела своих определенных обязанностей и поручений по дому. Эта неуверенность перешла и во взрослую жизнь: я по-прежнему испытываю внутреннее напряжение перед посещением магазина, нервничаю и не могу быстро сосчитать деньги возле кассы,  целиком доверяясь честности кассира. Этого своего неумения быть хозяйкой я стыдилась и очень боялась, что кто-нибудь в школе узнает об этом моем изъяне еще и потому, что мои домашние часто называли меня белоручкой и неумехой, но, при этом, делали за меня школьное задание по домоводству, чтобы не испортить табель успеваемости.

В принципе, всему этому нехитрому женскому делу я в итоге обучилась сама и, особенно, после стройотряда, куда попала студенткой. Обучилась, убедившись, что нет в жизни ничего такого, чего невозможно одолеть, была бы нужда.

До школы я почти не встречалась со своими сверстниками: на прогулки мы всегда выходили вместе с бабушкой. Выводить одного  ребенка во двор, приглядывая за ним из окна, как поступали многие ленинградские родители, в нашей семье было не принято, да и сам ленинградский двор-колодец, заполненный штабелями дров (я росла при печном отоплении),  по мнению моих родителей не подходил для прогулок. Между прочим, именно эти штабеля дров и делали дворовые игры ребятишек столь увлекательными и яркими, не в пример современным образцовым детским площадкам с песочницами и искусственно выстроенными детскими городками. Может быть, потому их так часто рушат сами дети, бессознательно стремящиеся внести хоть что-то индивидуальное  и  естественное в их совершенную, но скучную правильность?

 Иногда к нам приходили гости со своими детьми. Вначале я немного дичилась чужих, потом, вовлеченная в общую игру, быстро возбуждалась и, как говорили  про меня, «становилась бешеной». В конце вечера такие игры часто заканчивались ссорой детей и часто - по моей вине: я плохо себя контролировала. Буйная радость от игры могла резко смениться гневом, бывало, я и руки в ход пускала, а потом, когда гости уходили, долго переживала свои дурацкие выходки, стыдилась их.

 Подспудно тоскуя об играх с детьми,  я, тем не менее, совсем не хотела идти в школу и боялась своего первого «1 сентября», как черт ладана: я не представляла себе, как буду там  совершенно одна, без родителей, целый день, как меня там будут спрашивать у доски... Этот страх еще больше усилился от идеи мамы устроить меня в английскую школу-интернат, где ряд предметов вообще ведется на английском, - тут уж я активно заявила о своем несогласии! Мама хотела дать мне наилучшее образование, но полезных связей у нас не было, мои родные были обычными, «мягкотелыми» интеллигентами, отчего вопрос с устройством меня в специальную школу рассосался сам по себе. Единственный ребенок так и остался единственной радостью своих  любящих  родных.

продолжение см. http://www.proza.ru/2011/05/08/1285