Моя жизнь на необитаемом острове

               Голоса

               Я живу на необитаемом острове.
               Сколько живу -  точно не знаю, но пока еще живу.
               Последнее время я слышу голоса.
               Голоса становятся все отчетливей. Раньше это были просто мысли, но теперь я слышу именно голоса. Их несколько. Мыслей как таковых больше нет. Есть диалог с голосами. Например такой:
               - мне хочется убраться отсюда, - я
               - а почему, собственно? – первый голос
               - конечно, пора в путь, - второй голос
               - но здесь тебе безопаснее, - третий
               - я хочу свалить, не могу тут больше, почему мне этого хочется – не знаю, так как здесь действительно совершенно безопасно.
               - тебе просто надо заняться делом, – первый голос
               - может быть вплавь валить надо? – второй
               - только медитация спасет тебя, бестолковый, - третий
               И так может быть долго.
               Поэтому я решил писать: так мне кажется, что я сам по себе, независим ни от каких голосов, выражаю свое мнение, в конце концов.


               Остров

               Остров красивый, и меня здесь любят. Даже колючий куст прячет колючки и начинает петь старые пионерские песни, стоит мне к нему приблизиться. Даже холод и зной, насекомые и рептилии, львы и осьминоги – все меня любят и не причиняют мне вреда. Но вот ветер... ветер всегда меня дразнит, он гладит мое лицо так, как это делала одна женщина, женщина, к которой у меня когда-то был большой интерес, большая симпатия, большое желание. Она гладила меня по лицу, она перебирала мои волосы, молча улыбаясь, и я сгорал в этой ее улыбке до последней клеточки, так что ей приходилось снова восстанавливать меня из пепла всякими женскими трюками. Так вот, я старался забыть о ней, чтобы жить в гармонии с островом, в гармонии с жизнью, которую я все равно не мог изменить, и единственное, что мне оставалось, только научиться этой жизнью наслаждаться. А ветер подкрадывался ко мне спящему и шептал мне ее имя, и гладил меня по лицу, и взбивал мне волосы совершенно так, как это делала она. Я просыпался и плакал, пока не приходили звери и не съедали мою тоску. Я кормил их моей тоской, словно бифштексом. Наверное, поэтому они меня и любили, поэтому не трогали меня – моя тоска была для них бо'льшим лакомством, чем мое пресное (вся соль выходила со слезами) мясо.
 

               Берег

               Мне хочется описать остров, потому что он, действительно, прекрасен. Начну с берега. Берег – это черные камешки, галька, которые звучат под ногами. Тихо по берегу не пройдешь, и мне это нравится. Я люблю разговаривать с камнями, особенно с маленькими. Их можно перебирать в ладони, пока не начинает казаться, что они теплые, а ладони холодные. Тогда легко представить себя небом, на котором суетятся облака, или что-то в этом роде...
               Сложно описать то, что так просто почувствовать.


               Море

               Берег спокойно скатывается в холодное серое море. Волны мирно шлепают о скалы, которыми, словно острыми монголоидными скулами, окаймлен улыбающийся рот (ротик? пасть? челюсть? точно не клюв) бухты. Море тихо перебирает гальку пальцами волн – это у него я научился разговаривать с камешками, как, впрочем, и многому другому. Море всегда очень занято, и мне никак не удается с ним пообщаться. В лучшем случае оно делает вид, что меня не существует, в худшем (когда оно явно не в духе) – оно меня презирает: плюется пеной и демонстрирует мне свою мощь гигантскими волнами, как будто говоря: «Куда тебе до меня, козявка! Сиди - не высовывайся!» И я не высовываюсь, в такие дни я ухожу от моря в лес, чтобы не видеть его совсем.  Мне неприятно.


               Лес

               В лесу очень странные растения: их либо нет совсем, и под ногами камень, или они сплетаются между собой независимо от национальности и вероисповедания. Например: красные лианы, явно христианских убеждений, тесно переплетены с белоснежными, скромно потупившимися березками, вещающими о Дао и без труда читающими наизусть притчи Лао Дзы; безнадежно-зеленый плющ, возносящий молитвы Аллаху, вплетен в суровые сосны и ели, славящие Кришну; над всеми ними струятся ветви плакучей ивы (на острове ивы плачут по горизонтали), поющие звонкими женскими голосами: «Волочился Ярило по всему свету, полю жито родил, людям детей плодил». Ничего себе, да?
               А на самой высокой точке острова растет дуб, совершенно сам по себе, поэтому я люблю к нему ходить. И он всегда молчит. От этого мне кажется, что он все знает.


               Невесомость

               Как я уже говорил, на острове есть звери. Почему-то не хочу о них сейчас рассказывать. Наверное, они сами появятся, когда захотят. Они вообще очень самостоятельные, в отличие от меня. Мне всегда нужна была компания и, притом, чтобы она состояла из симпатичных мне людей, с которыми можно было бы пошутить, поболтать, пострадать вместе. Теперь я шучу и страдаю сам с собой...вернее с голосами. Когда у меня обострение, они становятся наиболее явными. Тайные мысли становятся со временем явными голосами в голове.
               Ну да, обострения. Я поставил себе диагноз. А раз есть диагноз, то есть и обострения. Диагноз такой: я психически болен. Всё. Этого достаточно. Как я до этого додумался? А так: только психически больной может страдать на чудесном необитаемом острове, где ему нечего бояться, где его все любят, где ему всегда (всегда – подчеркнуто) тепло и уютно, где он не испытывает чувства голода и жажды, где глаз его радуют всяческие красоты, уши наполнены благочестивыми песнопениями (это я о деревьях), а нос, легкие и прочие мои составляющие блаженствуют от морского воздуха и аромата всяческих цветов и трав.
               Иногда я пытаюсь быть честным. Я спрашиваю себя (или это голоса спрашивают меня, неважно):
               - По чему конкретно ты тоскуешь?
               - По бутылке текилы, - честно отвечаю я.
               - По той женщине, - опять честно, опять я.
               - По крепкому веселому выпивону с бестолковыми, но добрыми друзьями, по нетрезвым ночным пляскам с нетрезвыми, но любимыми друзьями, по той женщине, по тому, как она обнимала меня шелковыми руками, по тому, как сияли ее немного грустные, любящие (меня? кстати, не факт) глаза, по тому, сколько огня было в ней, во мне, во всех нас. Даже не надо было включать свет, все было и так видно. Мы словно рыбы плавали в наших свежих, юных, бестолковых энергиях среди каких-то городских трущоб, забираясь на крыши и спускаясь в подвалы, чтобы, опустившись как можно ниже, запрыгнуть потом как можно выше и почувствовать разницу. В момент ощущения этой разницы земное притяжение переставало на нас действовать.


               Крыши

               Стал думать про крыши. На крышах было хорошо пить вино. И дарить тюльпаны девчонкам. В те времена я пытался не ходить в школу, как и все остальные. Я очень любил прогуливать, это было увлекательное занятие, дающее мне почувствовать себя взрослым (дурачок, если бы я знал тогда, что это – быть взрослым!). По крышам ходить было опасно из-за милиции, которая охотилась на прогульщиков, и из-за того, что дойдя до определенной нетрезвой кондиции, можно было легко поскользнуться, оступиться, сорваться с покатых железных спин домов. Но я в то время не боялся ничего и с упоением шастал по самым опасным местам. Конечно, у меня были постоянные проблемы с родителями, со школой, с той же милицией, так что в конце концов для меня они превратились в единого Змея Горыныча о трех головах, которые поочередно клацали на меня челюстями, но так не разу и не покусали по-настоящему, так как ничего плохого окружающим я не делал, а то что я «губил себя и свое будущее» - за это ведь в тюрьму не сажали.
               Замечательные воспоминания такие. Я сваливаю со школы, якобы заболел, забираюсь на крышу, где меня уже ждет подружка, с ней мы договорились заранее. Под нами пустые (все работают или учатся), мокрые улицы с серыми холмиками тающих сугробов. Вокруг нас весеннее небо, в котором столько этой весны, нежно льющей малиновый сироп на пухлые, скользящие по бездонной синеве облака,  что внутри грудной клетки какая-то птица начинает нестерпимо рваться наружу, и крыши едут всем скопом вслед за облаками, и кружит-кружит, так кружит...
               Мы сидим, оседлав железного конька-горбунка, курим сигареты, которые стащили у предков, и о чем бы мы не говорили – это не важно.
               Через какое-то время, когда школьники и студенты уже отмотали свой ежедневный срок, на других крышах начинают появляться наши соратники, сподвижники, просто друзья. Выглядит это забавно, как будто стая красивых молодых людей приземлилась на крыши. Так я это помню: все «наши» были красивые, а гопники, менты и учителя – уроды. Странно, правда? Еще были смешные люди – жители последних этажей оккупированных нами домов. «Слезайте оттуда, паразиты! Шпана проклятая! Сейчас милицию вызовем!», - так кричала на нас какая-нибудь растрепанная тетка в переднике с гарцующим подле крепким мужиком «в трениках и майке». Мы смеялись над ними. Но были и другие, которые махали нам, улыбаясь, или говорили что-нибудь доброе, или жалостливо вздыхали. Тогда мы думали, что и во взрослом мире есть что-то хорошее.


               Львы

               Сегодня утром я открыл глаза, а передо мной уже сидели львы. Наверное, они учуяли тоску, которой опять во мне полным полно.
               Я не стал испытывать их терпение и сразу стал кормить, насаживая крупные куски тоски на палку, которую я специально для этого приготовил. Они осторожно подходили, медленно вытягивая морды и, ухватив великолепными зубищами сочный кусок за самый краешек, снимали его с палки. Они это делают так, как будто боятся неловким движением случайно заглотить вместе с тоской и меня - очень аккуратные животные.
               Львы белые. Нет, они не альбиносы, просто у них белая шкура, а глаза обычного цвета хищников, янтарные. Когда они сердятся, по поверхности этого янтаря начинают бегать маленькие искры. У них очень большие и какие-то квадратные головы. По-моему, это не совсем нормально. Когда они сидят, головы практически такого же размера, как и туловища. Я всегда скрываю свое удивление, чтобы никого не обидеть.
               Вид у них сегодня был хмурый, даже после того, как они все слопали. Обычно они оставляют хоть что-то другим зверям, но сегодня у них явно неуемный депрессивный голод. Потом я сообразил, они опять остались без наследников престола. Дело в том, что на острове только два льва и оба мужского пола. И вот они захотели детишек, пытались и так, и этак – ничего не вышло, конечно. Оставили затею на время, но один из них прямо стал одержим идеей создания прайда. Тогда они на семейном совете решили усыновить кого-нибудь. Начали с лис, чем-то им лисята приглянулись. Пока те были маленькими, все было хорошо, но когда они выросли и стали откровенно хамить своим приемным папам, ни во грош не ставя их авторитетное мнение по поводу того как и зачем нужно жить, ссоры переросли в крупный конфликт, закончившийся жестоким мордобоем с последующим изгнанием пасынков неразумных из прайда. Пожили львы какое-то время в гордом и счастливом одиночестве, а потом их опять обуяла жажда приобретения потомства. Ничего не попишешь, генетически заложенное видение мироустройства - понимаю. Они усыновили парочку милых черненьких обезьянышей (гориллы были, если я не ошибаюсь). Но с ними все закончилось еще быстрее. А сейчас, как оказалось, причиной их мрачного настроения были проглоченные ими собстевеннолично кенгуру, которым тоже не удалось оправдать надежд царской пары. Нужно учесть, что львы в момент расправы над своими приемышеми находились в состоянии аффекта и теперь ужасно из-за этого переживали.
Хорошо бы львам уже понять, что воспитание детенышей, особенно неродных, – это не для слабонервных хищников. И браться не стоит.


               Ребенок

               Львы напомнили мне про кошмар, который опять сегодня снился. Удивительная вещь, моя реальность – то есть жизнь на необитаемом острове – совершенно безопасна, как я и говорил раньше. Зато сны мои в последнее время становятся все страшнее и страшнее. Иногда я их даже не помню, но по застывшему в ушах собственному воплю, с которым я просыпаюсь, понятно, что это был кошмар. Такое ощущение, будто в ушах бревно, по нему, если бы я вдруг захотел, я бы мог вернуться в сон.
               Сегодня мне снился ребенок. Это был мой сын, мальчик лет семи, трогательный, милый. Кажется, у него были такие же глаза и рот, как у той женщины, которая гладила меня по лицу. Мы бежали с другими людьми по каким-то катакомбам, за нами гналось что-то жуткое. Это был вопрос жизни и смерти. Бежали долго, кто-то начал отставать, а отставать было нельзя. Я схватил мальчика на руки, потому что он тоже больше не мог бежать, и помчался изо всех сил. Во сне я был очень сильный и всех обогнал, так что скоро мы оказались далеко впереди, совсем одни. И вдруг коридор закончился, перед нами была стена, больше бежать было некуда. Мои ноги подкосились, и я без сил упал на колени, прижимая к себе тихо плачущего ребенка. Было страшно, так страшно, что перехватило дыхание и меня будто окатило с головы до пят жгучей волной. Я боялся не за себя, а за моего сына, понимая, что оно убьет его последним, или не убьет вообще, а это даже хуже, потому что выйти из этого подземелья он не сможет никогда и будет бродить среди трупов, один, пока не сойдет с ума и не умрет от голода. Я сидел, раскачиваясь и прижимая его к себе, зажимая его уши ладонями, чтобы он не слышал предсмертных криков, которые раздавались все ближе и ближе. Мне стали видны люди, которые бежали к нам, не ведая, что здесь тупик. Они падали, выронив из рук факелы, в тусклом свете которых было видно, как что-то темное мельтешит над их дергающимися телами до того, как они не переставали двигаться и кричать. Оно приближалось, шло по трупам, которыми был усеян коридор, пока перед ним не остались только мы. Я поглядел на моего мальчика - он спал. Он был так измучен, что просто уснул. Вид его детского личика, больше не искаженного гримасой ужаса, подействовал на меня как неожиданная пощечина, или выпитый залпом стакан спирта, или и то и другое вместе. Я бережно положил его на пол, укрыл с головой своей курткой, и, будто подброшенный своим невыносимым отчаяньем в воздух, вскочил на ноги и, больше ни о чем не думая, бросился в сторону монстра, готовый впиться в него зубами, вырвать ему глаза, сердце, разорвать его на части...
               На этом я всегда просыпаюсь. Меня еще какое-то время лихорадит, все думаю об этом мальчике, что с ним стало, спаси ли я его. Даже пытаюсь вернуться в сон и полусплю-полупридумываю счастливый конец. Хотя, если честно, это похоже на самообман.


               Дуб

               Львы ушли, и я пошел искать свою игуану. Я не видел ее уже несколько дней и начал волноваться. Это было славное существо, мы подружились. Она часто сидела у меня на плече, а я чесал ее бугристую, чешуйчатую черепушку.
               Оказывается, у игуан есть третий глаз.
               Проплутав по острову много часов и так и не найдя ее, я пошел к дубу. Теперь наступили холода, иногда даже падает мелкий снег. Наверное, игуана где-то спит. Мне стало грустно при мысли, что я могу ее долго не увидеть.
               Вокруг дуба, как всегда, было много опавших листьев. Это меня не перестает удивлять. Каждый день с дуба опадают листья, много листьев, но на самом дереве их никогда не становится меньше. Вечно осеннее дерево.
               Листья медного цвета  красиво кружат в воздухе и приятно шуршат под ногами. Я собираю их в большую охапку и забираюсь в нее словно в кровать, прижавшись спиной к широкому стволу дуба, похожему на колонну или ногу слона. Так мне очень хорошо. Я чувствую, как внутри дерева циркулируют его соки и энергия, соединяя глубоко уходящие в землю корни с длинными мощными ветвями, врастающими в небо.
               Одно время я жил здесь постоянно, но потом мне надоело и я ушел обратно к морю. Теперь я прихожу сюда редко, чтобы острее чувствовать удовольствие, которое получаю от «лиственной ванны».
               Уже почти затемно я вернулся к скалам, где нашел себе укромное местечко для сна. Ветру сюда не добраться, поэтому я меньше скучаю по той женщине. И деревьев здесь нет, которые даже среди ночи могут вдруг начать петь мантры или бубнить молитвы. Вообще, очень обидно, что при наличии говорящих растений, я лишен возможности нормального общения. Они, конечно, легко вступают в беседу, но очень быстро всё сводится к занудным нравоучениям или философским штампам, которые они повторяют с упорством попугаев где надо и не надо. Короче, скукотища. Хотя, их голоса создают фон, порой скрашивающий мое одиночество. Так некоторые люди держат целыми днями включенный телевизор, даже не смотря его, просто, чтобы не быть в пустоте. Правда, меня надолго не хватает, мне нужна тишина.


               Девчонка

               Да...эта девчонка на крыше...Она была в темно-синем коротком пальтишке, из которого она уже явно выросла, но которое так шло ей, подчеркивая тонкие, удлиненные линии ее тела. Ветер играл на ее растрепанных волосах, словно на арфе.
               - Я хочу стать женщиной, но не с тобой. – сказала она таким тоном, как будто это уже случилось и она просто ставит меня в известность.
               Я молча курил, не зная, как мне на это реагировать. Стало вдруг ужасно одиноко, и я убрал руку с ее плеч.
               - Говорят, это очень больно. А если ты причинишь мне боль, я больше не смогу тебя любить. Лучше это будет кто-то другой.
               Она заискивающе заглянула мне в глаза.
               - Мне все равно, - сказал я, встал и ушел.
               Целую неделю я не звонил, не здоровался при встрече, а она только смотрела на меня осуждающе и тоже ничего не говорила. Потом я слетел с катушек, начал устраивать ей разборки, звонить по ночам, даже один раз ночью ломился в квартиру, из-за чего получил по шее от ее старшего брата.
               - Ты меня не любишь, - говорила она сначала. – Даже если тебе кажется, что ты меня любишь, это не так.
               - Ты меня не любишь, - говорила она мне потом. – И я тоже больше не люблю тебя.
               - Оставь меня в покое! – кричала она в конце, устав от моих выходок. – Я ненавижу тебя!!!
               Это, как ни странно, подействовало, я оставил ее в покое и для восстановления душевного покоя завел себе сразу двух подружек. Такая была у нас парочка в школе, не разлей вода, одна покрасивей и поглупей, другая подурней и поумней. Вместе они были то что надо. Они утешили меня, лишили девственности, объяснили, что в жизни главное не любовь, а получение удовольствия. Придерживаясь этого принципа, ты остаешься свободным. На какое-то время помогло. Я даже простил свою бывшую возлюбленную и снова подружился с ней. Но теперь мы были только друзьями, или притворялись. Потом у нее появился парень, с которым я тоже общался, и меня опять стало крутить. Как-то вечером мы все вместе возвращались домой. У них еще только все начиналось: ходили за ручку, смотрели друг на друга влюбленным глазами, цветочки-подарочки, - ничего больше. И вот я не удержался, ни с того, ни с сего, прямо посреди какой-то безобидной болтовни спокойно заявляю (вроде как ни к кому конкретно не обращаясь и ни на кого конкретно не указывая, но были-то мы втроем):
               - А она спит со всеми подряд. Такой характер.
               Они остановились. Парень ошарашенно уставился на нее, она, краснея от стыда, с ненавистью уставилась на меня, а я как ни в чем не бывало сказал «пока» и оставил их одних.
               Несмотря на это, мы остались в нормальных отношениях. Наверное, у них хватило ума понять, что все дело во мне.


               Игуаны

               Я уже проваливался в сон, как вдруг почувствовал, что ко мне под бок кто-то забрался. Это была моя игуана. Я очень обрадовался, взял ее на руки и стал гладить. Где же ты болталась?
               Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что рядом со мной сидит еще парочка рептилий. Они неподвижно, без всякого выражения на чешуйчатых мордах следили за мной. Друзей привел, понятно. Я не против.
               Когда я проснулся, ящеры уютно спали, облепив меня с обеих боков своими упругими драконьими телами, а на груди блаженствовал мой любимец. Ну что ж, какая ни какая семья. Надо львам посоветовать усыновить игуан – они милые и не действуют на нервы.
               Я приподнялся, игуаны нехотя сползли с меня. На небе круглилось белое солнце. Море радовало свой безмятежностью и покладистостью, я даже смог увидеть свое отражение, когда умывался. Холодная вода приятно пощипывала кожу, и брызги красиво сверкали на солнце. Я стоял по колено в воде, подплыли маленькие рыбки и стали тихонько пощипывать пальцы на ногах. Почему они это делают, не понятно. Но с тех пор, как я перестал их ловить, они совсем меня не боятся.  Приплыла большая пятнистая рыба и всех распугала, покружила вокруг меня и уплыла.
               Я вернулся на берег и заметил, как две игуаны неторопливо уходят в сторону леса. Моя осталась со мной. Я предложил ей немного своей тоски, но она отказалась. Тогда я выбросил тоску в морю, потому что шататься с ней по острову в поисках зверя, которого можно было бы покормить, мне не хотелось.
               Чтобы развлечься я стал строить из гальки башню. Я искал  плоские камешки покрупней и складывал их один на другой. Камни плохо держались друг на друге, но в итоге я умудрился из них что-то нагромоздить. Рыбы повысовывали головы из воды и с некоторым недоумением наблюдали за мной. По-моему, они не понимали, зачем я это делаю. А зачем я это делал?


               Болезнь

               Все-таки хорошо, что я больше не ем. Приятно, когда на тебя смотрят без страха и ненависти. И не нужно тратить время на то, чтобы найти еду. Когда я только сюда попал, у меня уходил почти целый день на рыбалку и охоту. Я так уставал от этого и растраивался, ведь приходилось постоянно кого-то убивать. А потом я заболел. Я болел так тяжело, что не мог подняться. Хорошо, что в то время я жил у самого источника, и, когда болезнь свернула меня в бараний рог, я находился именно там. До источника я мог доползти, чтобы напиться. Так прошло много дней: меня трясла лихорадка, я забывался долгим сном, мутным и тягостным, как туманное утро, просыпался весь мокрый от пота с головной болью и дикой слабостью во всем теле. Мне казалось, что я умру, но я выжил. Однажды я проснулся совершенно здоровым, более того, я чувствовал себя прекрасно, мне было так легко, как будто в жару, терзавшем мое тело долгое время, сгорело все лишнее, что было во мне, как будто я освободился от какой-то тяжести, которую до этого в себе носил. Я бегал по острову и горланил песни, так было замечательно. С тех пор я не ем ничего, разве что горстку каких-нибудь ягод, и то только для того, чтобы их вкус почувствовать во рту. Например, нашел замечательный куст рябины, ягоды красивые и вкусные, а куст не читает мораль, а рассказывает интересные подробности об ацтекском боге Уицилопочтли, о его шлеме в форме колибри и щите, украшенном пятью пуховыми шариками. Жалко, что этот бог такой кровожадный.
               А еще я совсем перестал мерзнуть и могу спать теперь прямо на камнях. Я больше ни разу не болел. И, самое главное, я понял, что все меня здесь любят и мне больше не грозит никакая опасность.


               Как быть счастливым?

               После болезни было прекрасное время, жалко оно прошло. Сначала в голову полезли всякие воспоминания, потом вернулась тоска, а потом начались ночные кошмары. Кошмары повторяются.
               Иногда мне кажется, что я что-то забыл, что-то важное, и оно в искаженной, изуродованной форме приходит ко мне во сне. Но не может же быть, чтобы я забыл, что у меня есть, или был, ребенок?!
               Или это остров пытается мне что-то сказать. А может я острову надоел и он хочет избавиться от меня, затопив мой разум ужасными снами, чтобы я сбежал...Но от себя же не сбежишь, а сумасшедший, слоняющийся повсюду и портящий его прекрасный благочестивый вид, вряд ли ему нужен. Да и почему тогда он не убил меня во время болезни, а наоборот сделал сильнее, неуязвимее, по крайней мере физически. Наверное, все таки дело во мне, как всегда. Даже, смешно. Эти пожизненные параллели. Потому что все вокруг может измениться до неузнаваемости, но внутри тебя – все тот же пятнадцатилетний парень, только гонору поубавилось и механизм мозга работает четче и изощренней. Например, подростком все легко делилось на белое и черное, а теперь ты знаешь, кроме белого и черного есть еще синие, желтое, зеленое и серо-буро-малиновое. Причем все это внутри тебя. И как с этим справляться – вообще не ясно.
               Почему в школах нет предмета, обучающего человека быть счастливым?! Как же можно учить детей всякой всячине и не объяснить им самого главного! Как быть счастливым?


               Стихи

               За ночь выпал снег, совсем немного, но он не растаял. Все как будто покрыто белой бумагой. Я зачерпнул полную ладонь снега и протер им лицо, чтобы окончательно вернуться в этот мир. Мне снилось, что я писал стихи. Я действительно их писал, когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Мне вспомнилось моя комната в доме родителей: почти у самого окна стояла обычная односпальная кровать, напротив письменный стол, внутренняя сторона которого была исписана и изрисована фломастерами (ох, и влетело же мне, когда это обнаружили!), дальше книжный шкаф, заставленный томами Майн Рида и  Джека Лондона, детской энциклопедией, словарями и учебниками. По стенкам были полки, заваленные всякой всячиной, от останков окаменевших доисторических моллюсков до фотопленок и недоделанных моделей кораблей. Ну и, естественно, повсюду висели плакаты с любимыми музыкантами. А в углу всегда валялся мой старый школьный рюкзак, видавшая виды вещь, криво залатанная мной собственноручно, так как расставаться с ней я наотрез отказывался.
               Когда в доме все стихало и я до утра оставался предоставленным самому себе, я забирался на подоконник и с упоением курил в открытую форточку, чтобы родители не почувствовали запах. Потом я садился за свой стол, надевал наушники, включал плеер и под душераздирающие звуки какой-нибудь рок-группы пытался излить на бумагу свою метущуюся, неумело втискивающуюся во взрослую жизнь, бесконечно ранимую душу подростка. Иногда в голову ничего не приходило, хотя внутри меня что-то плакало и просилось наружу. Тогда я как сомнамбула выводил ручкой ничего не значащие узоры, чтобы хоть както заполнить божественную пустоту листа. Иногда мне удавалось что-то написать. Тогда внутри становилось спокойно и хаос, которым казалась окружающая меня действительность, приобретал черты нормальной жизни.
               Но как бы там ни было, ничего из того времени не сохранилось. Исчезло. Понятия не имею куда.
               Так исчезнет этот снег, когда солнцу надоест бездельничать и оно примется заполнять разросшуюся за зиму пустоту.


               Зима

               На острове наступила зима. Листья с деревьев опали, только дуб по-прежнему полыхает своей бронзовой кроной на фоне глухого серого неба. У дуба - вечная осень.
               На голых ветках деревьев сидят птицы. Я хожу по острову и пытаюсь их подсчитать. Почему-то они сидят все время на одних и тех же местах, я даже не уверен поднимаются ли они когда-нибудь в воздух вообще. Среди них много таких, названий которых я не знаю. Я сделал следующий список:
               Синицы — 25 шт.
               Галки — 23 шт.
               Вороны — 15 шт.
               Ворон — 1 шт., очень старый.
               Дрозды — 7 шт.
               Дятлы — 18 шт. (напоминают красной шапочкой и длинным носом кардинала из «Трех мушкетеров»)
               Совы — 10 шт., среди них полярных — 3 шт. (эти мне наиболее симпатичны, жалко, они совсем не подают признаков жизни, я с удовольствием покормил бы их тоской)
               Неизвестные мне маленькие птички — 37 шт., среди них 8 совершенно белых пичужек, сначала я их принял за снег.
               Неизвестные мне крупные птицы — 6 шт. (очень большие клювы, отдаленно похожи на грифов — отталкивающая внешность).
               Птицы сидят нахохлившись и смотрят, не моргая, в одну точку. Я долго наблюдал за ними, пытаясь уловить хоть малейшее движение — тщетно, птицы словно окаменели. Может они умерли. До весны. 
               Звери тоже куда-то попрятались. Иногда я натыкаюсь на них в укромных местах, например под навесом из веток каких-нибудь запутавшихся друг в друге деревьев и кустов. Теперь они молчат, не мешают спать, а их ветви защищают от ветра, чем звери и пользуются. Глаза у них сонные и недобрые. Я не подхожу к ним, пусть себе спят.
               Только мне теперь действительно одиноко.


               Грустные сны

               Я не понимаю собственных снов. Не могу ничего вспомнить о (моем?) ребенке. Постоянно думаю о той женщине. Тоски теперь столько, что я не знаю, куда ее деть. Звери больше не приходят ко мне, чтобы полакомиться ей. Игуаны тоже больше не просыпаются. Они лежат в скалах, там, где я ночую, тесно прижавшись друг к другу, неподвижно, с закрытыми глазами. Наверное, они не хотели оставлять меня одного, а мне почему-то от этой их безмятежности, написанной на доисторических мордах, еще грустнее, и я теперь сплю в лесу. Смотрю на подсвеченные луной лоскутки неба, обведенные черными линиями ветвей, иногда мне кажется, я слышу луну.
               Мне снятся грустные сны. Кошмары прекратились. Но от новых снов еще хуже, они меня обесточивают, высасывают, лишают смысла мою жизнь. После них я могу целый день лежать, завернутый в тоску, словно в кокон, из которого мне не выбраться.
               Например, такой сон. Я просыпаюсь утром у себя дома. У меня хорошее настроение, я полон энергии. Завариваю себе кофе, делаю бутерброды. В окно светит солнце. Слышно, как шумит проснувшийся город. Я сажусь за стол и только собираюсь приступить к завтраку – чудесно пахнет кофе и хрустит на зубах тост с маслом, - как вдруг вижу, что на столе стоят еще две чашки. Одна такая же, как моя, высокая, цвета неба за окном, а другая, поменьше, с изображением жирафа, неуклюже катающегося на коньках...А в коридоре тоже стоят совсем маленькие коньки...Они беспомощно лежат прямо в проходе, как будто кто-то...кто-то... Я не помню кто! Не помню чьи это чашки на столе! Не помню! Но я знаю, что здесь их хозяев больше нет, больше нет в моей жизни, и мне становится так одиноко, так пусто, что солнце разбивается вдребезги об оконное стекло, а привычные звуки города начинают походить на утробный рык голодного чудовища, совершенно не удовлетворенного порцией горожан, только что заглоченных городским транспортом. И тут я вижу, что куда-то подевалась вся мебель, даже мой завтрак, и я сижу на грязном полу в пустой квартире с обшарпанными обоями, с металлическим звуком капает ржавая вода из ржавого крана, и за окном хлещет дождь.


               Женщина

               Та женщина. У нее был мягкий голос, мягкая улыбка, мягкий взгляд, нежные руки, руки - мотыльки. Иногда я видел свет, который она носила в себе, словно котенка за пазухой: иногда выглянет, и на душе станет удивительно хорошо, спокойно и уютно.
               Когда я был с ней, то был таким, каким мне хотелось бы быть. Когда она уходила, я становился прежним и через какое-то время начинал ненавидеть себя. Потом она возвращалась и все опять было хорошо. Это была жизнь на волне: вверх, вниз, вверх, вниз. И чем дольше я с ней встречался, тем сильнее становилась амплитуда, так что вскоре дни, проводимые без нее, начали казаться сущим адом. Я хотел жить с ней вместе, но боялся, что не смогу быть все время «хорошим», таким, каким мне хотелось бы быть. Я так боялся, что она увидит меня «настоящего»: беспомощного, жалкого, истеричного типа с чересчур развитым воображением, - таким я видел себя, когда был без нее. Таким я был?
               Однажды я стоял в каком-то скверике, была промозглая весна, что-то туманно-моросяще-серое погребло под собой весь город, а может и всю вселенную. Вокруг меня хмуро топтались серые дома, передо мной одиноко сутулился никому ненужный таксофон. Я поднял глаза, чтобы посмотреть на небо (а вдруг все-таки появится хотя бы намек на свет), и тут мой взгляд уперся в крышу одного из домов. На ней собралась группа людей, человек пять, они подошли к самому краю...и начали танцевать. Это было так странно. Так непонятно. Они размахивали руками, изгибались, подпрыгивали. Какая-то неслышная мне музыка крутила и вертела ими на самом краю крыши старой облезлой девятиэтажки. Мне стало смешно, я смеялся, как безумный, ведь я-то думал, что они собрались совершить акт массового самоубийства, а они просто танцевали...
               Видимо, в тот момент амплитуда достигла максимума, мои предохранители не выдержали и произошло короткое (а может длинное) замыкание в проводах моего мозга.
               Я бросился бежать, я бежал так долго, я прибежал на вокзал, я сел на поезд, я ехал так долго, я оказался на берегу моря, я взял лодку и поплыл на ней, я плыл так долго... А потом волны перевернули лодку, и я тонул. Утонул? Кто-то или что-то выбросило меня на остров.


               Последнее

               Надоело писать. А голоса стали очень громкие, иногда они откровенно орут на меня. Я больше не чувствую, что здесь все меня любят. Ходил сегодня к львам, сунул им жирный ломоть тоски под самый нос - они отвернулись, глухо рыча. Я понял, что если не уберусь от них куда подальше, они на меня набросятся. Что-то пока еще их сдерживает, но это что-то подходит к концу и скоро я могу стать объектом охоты. Даже лисы шарахаются от меня как от прокаженного, а раньше они давали себя погладить.
               Я решил покинуть остров. Улечу. Ничего другого не остается: по морю никак — нет лодки.  Все взвешено, все обдумано. Мне кажется, что теперь я не тяжелее вороны, уже много дней (недель, месяцев?) я ничего не ем. Почему бы мне не удержаться в воздухе?

               Я принял решение, и мне стало легко.

               Сходил попрощаться с игуанами. Они спят.

               Сходил попрощаться с львами. Они злятся.

               Сходил попрощаться с рябиной. Все ягоды кто-то съел.

               Если бы я только мог разобраться с собственной башкой, мне, наверное, не пришлось бы уходить отсюда. Если бы я только мог вспомнить этого ребенка, понять, что с ним все в порядке! А может быть остров хочет избавиться от меня. Или сообщить мне что-то. Но если честно, все дело во мне...все дело во мне, поэтому и остров стал чужим. Все стало чужим.

               Пришел к дубу. Полечу отсюда. Удивительно, дуб тоже стоит без листвы. То ли у него начался период вечной зимы, то ли для меня обычные сезоны превратились в вечность... это уже не важно... подумаю об этом когда-нибудь потом...

               Кажется, это все.
               До свидания!