Сошла с ума

СОШЛА С УМА

1.

Мишке  семнадцать.
Оле двадцать пять.
У него через месяц экзамены выпускные, а Оля уже с год, как медицинский окончила.
История.
- Ты что ж, от мальчишки рожать? Какой он отец?
Это мишкин родитель. Начальник «тридцатки» - ДРСУ №30.
Крутой мужик, властный.
Для такого и закона нет.
А вот на тебе, - канючит, как пацан, лебезит даже. И то - сынок единственный начудил, обрюхатил бабу, да не в кусты, а туда же: «Женюсь!»

2.

Оля молчит. Оля сама ещё не поняла, как всё это случилось.
С ума сошла - красив мальчонка, крепенький и упорный, как молодой бычок.
Признаться, что любит она Мишку до беспамятства, Оля не может даже сама себе.
Настолько всё это на пляже  неподвластно ей было, что она и винит себя как-то вяло, без истового самоистязания, которого от неё ждут.
- Сделай аборт, дурочка. Он же через пять-шесть годков тебя бросит, когда в разум войдёт и в силу. Тебе - сорок, а ему -  малость за тридцать будет. Посуди сама!
Молчит Оля.
Да и стыдно ей. Ленинградка рафинированная. Профессорская дочь. Попала в Феодосию, по распределению, на год. Осенью в ординатуре первого медицинского, в Москве, товарищ отца, хирург Фельдман ждёт...

Но сильнее стыда желание родить.
Не вянуть, подобно однокурсницам, в тусклом спокойствии одиночества.
И жжёт её сейчас вовсе не стыд, как думает  мишкин отец, а жгучее желание увидеть его сына, защититься  не по возрасту широкой мишкиной спиной.

3.

Мишка сидит в своей комнате и думает.
Думает-думает.
Больше ему ничего не остаётся.
Отца он боится, как огня.
Мать жалеет. 
И что делать? Главное - после экзаменов Мишке восемнадцать стукнет. Заберут в армию – отец постарается. Даже на институт плюнет. Для меня армия – "школа жизни"; для него - избавление от Оли. 
Вот оно, главное. Оле совсем одной быть.

4.

 - Я тебе деньги на это дам. На аборт. Милая! Ты же и ему и себе жизнь испоганишь? Ну, был бы он первый у тебя, да снасильничал...А то…
- Как вам не стыдно?! Я никого до Миши…
- Стыдно?! Стыдно у кого видно! Ты и стыдись. Да я его убью, если он еще с тобой, подстилкой, хоть раз ляжет!
Охмурила парня, сволочь! Я-то знаю. Он мной крепко бывал бит, поскольку  шпанил сильно! Вот к первой попавшейся, кто подобрей, его и бросило.
 А за растление я припаяю тебе срок! За малолетнего!
Оля, несмотря на жуткий мат, сорвавшийся с уст старшего Бакина,  улыбнулась: Мишка был на две головы выше отца.  Знай она, что ему семнадцать, ничего бы такого и не было; по усищам он на все двадцать пять и тянул...
- Улыбаешься, стерва!?
И крутейший мужик, которому подчинялись сотни и тысячи работяг, чьё слово в крымской степи, где они рыли канал, было выше закона, от беспомощности и отчаяния занёс кулак над этой крохотной  рыжеватой "стервой".

5.

Тут в комнатку влетел Мишка. Поймал занесённую руку отца. Глаза сощурены.
- Ты что, папа!? 
- Ах, гадёныш! - Отец бросился на Мишку, зверея, хватанул его за шею и вдруг тонко ойкнул. Сын, занимавшийся самбо с восьми лет, легко завёл кисть отца за спину.
- Отца? Проклинаю!
Туг и мать вплывает в комнату - круглая, сдобная. Лицо - мокрый блин.

Сквозь слёзы:
- Сыночек, сыночек, сыночек...
Мишка волчком крутанулся  и - к спортивной сумке. Что-то побросал в неё. 
- Папа, мама, я вас всё равно люблю...
Сумку  - в одну руку, Олю - в другую. И из дома.

6.

На Феодосию мягко ложится ночь.  Зябкий морской ветерок шевелит невидимую листву.
Мишка поводит широкими сухими плечами, крепко прижимая к себе Олю.
- В общаге у тебя всё  то же - полно?
- Одна девочка. Но я туда не пойду. 
Мишка кивает, понимая всё - и то, каково ей с ним, мальчишкой, к  подружкам идти.
- Ладно, пошли пока к дедушке Кириллу. У него к дому  сарай пристроен, - как веранда. Там тепло. Старик он. Один. Примет. Я ему лодку смолил и  сеть штопал прошлым летом, когда скумбрия от Турции  косяком шла. Знаешь, как шла? По пуду за раз черпали.
Оля улыбается -  мальчишка, всё-таки, феодосийский пацан-переросток.
Конечно, тошно ей до невозможности. Да и что говорить. Сошла ты,  Оля,  с ума.
А вот Мишка -  рядом, и, вроде бы и не тошно, совсем.
Всего-то два раза у них и было. И ничего такого, о чём слышала от опытных подруг, она и не ощутила в себе.
И стесняется она Мишку - до сих пор.
Однако, глянет на него, украдкой, и сухо в горле делается.
Господи, сдурела!
Родители узнают, умрут.
Непременно.
Она вдруг представила Мишку в их ленинградской квартире, рядом со своим отцом, и ужаснулась…

7.

-  Пошли, Оля. И не нервничай, тебе нельзя.
Сказал это Мишка не просто «по-взрослому» - по-житейски сказал, понимающе. И она неожиданно подумала, что всё ещё может быть хорошо.
И главное -  всё зависит только от неё.
От Мишки зависит малость – решиться.  Один раз.
Да – так да.
Нет – так нет.
Их тени в овале фонаря, качавшегося под ветром, распались, вытянулись, сломались и вновь слились у визгливой калитки.
Во тьме рыкнул пёс. Заныли половицы в сенях.
- Это кто тут ?
-  Свои, дедушка. Мишка Бакин.
- А…  Заходи, шалопай.

...И только скрип фонаря, да странная тень под ним на брусчатке – резная, фигурчатая. 
         Словно карта масти пик.
         Гадал кто-то и уронил. 
         Так и не узнал, что дальше-то будет.

1981.